Бертони поспешно огласил список: "Англичане, американцы, французы".
Хадерер собрался и живо отреагировал в тему: "Но для меня они всё же не были врагами, прошу вас! Я говорю просто об опыте. Ни о чём ином говорить не желаю. Нам, однако, угодно произносить речи, обсуждать, писать о другом, иначе- наша на то воля. Подумайте-ка о нейтралах, которым недостаёт, и довольно долго, именно этого, горького опыта". Он прикрыл глаза ладонью: "Я не хотел бы расстаться ни с этими годами, ни с этим опытом".
Фридль по-школярски упрямо вставил своё: "Я уже... Я смог бы забыть".
Хадерер неодобрительно взглянул на него: не выказал гнева, только выразил готовность произнести для него и всем наставническую проповедь. В этот миг, однако, Хаттер упёрся локтями в стол и бросил реплику Хадереру, да так громко, что тот почти расстался с пасторским куражом: "Да, и впрямь? Кто осмелиться перечить: культура возможна только посредством войны, борьбы, экспансии... Опыт для меня есть культура: не так ли?"
Хадерер, выдержав краткую паузу, вначале окоротил Хуттера, затем выбранил Фридля, а после неожиданно заговорил о Первой мировой, охладев к минувшей войне. Он начал спич битвой при Изольдо: Хадерер с Раницки погрузились в полковую быль, кляли итальянцев, а затем- уже не их, антигитлеровский западных союзников называли "ударившими нам в спину", рассуждали о "нерешительном командовании", снова охотоно возвращались к Изонцо- и ,наконец, ложились под заградительным огнём на Малом Пале.  Бертони воспользовался мгновенным замешательством Хадерера- тот ,возжаждав, пригубил было свою кружку- и неумолимо затянул собственную невероятную и запутанную историю Второй мировой. Речь шла о том, как он и профессор германистики из Франции получили задание озаботиться одним борделем: их неудачам, казалось, не было конца, а Бертони совсем запутался в причудливых сентенциях. Наконец, Фридль содрогнулся в смехе- это удивило меня, а ещё более озадачило то, как он вдруг сомлел ,запутавшись как и я в операциях, чинах, датах. Да, Фридль был моим ровесником и ,может, только в последний год войны был, подобно мне, призван на службу, со школьной скамьи. Но затем я заметил, что Фридль напился, а ему всегда нездоровилось напившемуся: он, отчаявшись, выговаривался к собственному стыду- я уже различал насмешку в его словах. Но на  некоторое время я разуверился в нём, когда мой одногодок обратился к остальным, отдался этому миру кривляний, проб мужества, героизма, субординации и самоуправств, тому мужскому миру ,в котором все вызовы далеки от наших повседневных и в котром всяк заслуживает позора ли, почестей, которые затем никак не приткнёшь в этом мире, где мы все- обыватели. И я помыслил над рассказанной Бертони историей с кражей свиньи в России, зная притом, что Бертони на это не способен, он и карандаша из редакции не унесёт, настолько корректен. Или, к примеру, Хадерер, который в Первой мировой удостоился высших наград. Мне рассказывали ещё, что он тогда был выполнил миссию Хётцендорфа, проявив особую храбрость. Но посмотрим на него теперь: человек не способен вообще ни на какой храбрый поступок, и прежде таким был, по-крайней мере, в этом мире. Возможно, он был другим в другом мире, в иных обстоятельствах. А Малер, хладнокровный и бесстрашнейший из моих знакомых- о нём рассказывали, что он тогда, в 1914-м или в 1915-м падал в обморок, работая санитаром, и принимал морфий чтоб снести будни лазарета. Затем он дважды пытался покончить с собой - и конец войны встретил пациентом неврологической клиники. Итак, все они действовали в двух мирах и были различны тут и там, отличались безнадёжно расколотым Я. Все уж напились и хвастали прорываясь осколками своих кричащих Я сквозь полосу огня к собственным половинкам, любящим, социальным, с жёнами и профессиями, к гражданским, разномастым соревнованиям и бонусам. А ещё они гнались за синей птицей, которая рано упорхнула из их Я, а без неё миръ казался им призрачным. Фридль толкнул меня: он захотел подняться, а я испугался увидев его сияющее, оплывшее лицо. Я повел друга вон. Мы дважды ошибались в пути к умывальной. По дороге нам пришлось продираться сквозь встречную толпу мужчин, которые рвались в большой распивочный зал. Я ещё не видел такого набега в "Кроненкеллер". Он меня настолько поразил, что я спросил кельнера, в чём дело. Тот точно не знал, но предположил, что посетителей прибыло по причине товарищеского матча, а места тут маловато, да ещё славный полковник фон Винклер вот-вот явится со товарищи на встречу ветеранов Нарвика, заметил кельнер.
В умывальной царила мёртвая тишина. Фридль согнулся над раковиной, схватился за полотенце так, что ролик совершил полный оборот.
- Понимаешь ты,- спросил он,- почему мы сидим рядом?
Я молча пожал плечами.
- Ты ведь понял, о чём я?- настойчиво переспросил он.
- Да, да... -отозвался я.
Но Фридль продолжил: "Тебе понятно, почему даже Херц с Раницки сидят рядом, почему Херц не презирает его как, наверное, ненавидел Лангера, а тот ведь не настолько виновен и уже мёртв. Раницки- не труп. Почему сидим мы, Господи небесный, рядышком? Особенно Херца я не понимаю. Они погубили его жену, его мать..."
Я судорожно поразмыслил и выдавил: "Я понимаю это. Ведь правда, понятно".
Фридль спросил: "Потому что он забыл? Или он в один прекрасный день подумал, что всё в прошлом?"
-Нет, -ответил я.- Не в этом дело. Память ему не помощница. И прощение- тоже. Они ни при чём".
Фридль продолжил: "Но Херц всё же помог Раницки - и вот уже по меньшей мере три года они сидят рядом, и с Хуттером, и с Хадерером рядом. Он всё обо всех знает".
Я проронил: "Мы тоже знаем. И что же мы?"
Фридль  запальчиво, словно его осенило, добавил: "Но разве Раницки ненавидит своего помощника Херца за его великодушие? Что думаешь? Наверное, ненавидит и за это".
Я ответил: "Нет, я не верю. Он полагает, что Херц поступил верно, но ,самое большее, побаивается, что его поступок может вызвать некоторые последствия. Он не увенен. Но все, кроме Хуттера, подолгу не терзаются этим вопросом: они находят, что время прошло, мир переменился- настали иные времена.
Тогда, после 45-го я тоже думал, что миръ расколот, и навсегда, на добро и зло, но миръ с тех пор делился и продолжает колоться инако. Это произошло неуловимо, неожиданно6 мы снова вместе и в смеси, а чтоб нам поделиться, нужны иные поступки, иные идеи, нежели тогда, в прошлом. Понимаешь? Прошлое стьль далеко, что не сто`ит в него всматриваться. Но это обстоятельство- не повод для пристальной щепетильности".
Фридль вскричал: "И что же?! В чем дело? Тоже скажешь! То есть, по-твоему, мы уравнялись и оттого вместе?!"
- Нет, -ответил я. -Мы не равны. Малер не такой как они, и мы с тобой- тоже".
Фридль выпучил глаза: "Итак, Малер, ты и я -мы всё же различны меж собой, но при этом желаем иного и говорим не так ,как они. Но и те не равны: Хадерер и Раницки- столь различны. Раницки, тот хотел бы ещё раз увидеть свою Империю, а Хадерер- конечно, нет- он положился на демократию и при ней останется, знаю это. Раницки достоин презрения, и Хадерер- тоже, в этом я их не различаю, но они не одинаковы: есть разница- сидеть за столом лишь с одним из них или с обоими. А Бертони..."
Когда Фридль выкрикнул эту фамилию, в умывальню зашел сам Бертони - и покраснел от стыда несмотря на загар. Он изчез за дверцей кабинки- и мы ненадолго замолчали. Я вытер руки и лицо.
Фридль прошептал: "И так со всеми из компании, и я такой же, но я не желаю! И ты в компании!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В тот вечер партизаны уж потрепали Хадерера, после чего были приговорены им, коротко (правда, нельзя было сказать уверенно, о чём именно думал и что имел в виду Хадерер, а выражение лица Малера ещё раз напомнило мне: "Я не ошибаюсь!"), а трупы словенских монашек, голые, легли в перелеске близ Фельдеса- это Хадерер, раздосадованный молчанием Малера, был вынужден уложить их- и снова увяз в собственной повести, а к столу тем временем подобрался давний наш знакомый старик, такой себе праздно шатающийся, рыщущий повсюду грязный недомерок с эскизным блокнотом,он набивался рисовать портреты за пару шиллингов с носа. Нам хотелось просто отдохнуть в компании, но вопреки общему мнению Хадерер невозмутимо и великодушно отозвался на домогательство старика и предложил срисовать нас, показать на что тот способен. Мы вынули из кошельков по паре шиллингов, сложили монеты горкой и сунули старику. Тот невозмутимо принял плату. Он принял стойку: блокнот- на левой руке до локтя, голова отброшена: осмотрел натуру. Его жирный карандаш зачёркал столь проворно, что мы все заулыбались. Скупые жесты старика, гротескные, под стать немому фильму, не прерывались. Мне сидевшему с краю, художник с поклоном подал первый лист.
Он нарисовал Хадерера:
С резкими морщинами на личике. Со слишком туго обтянутым кожей черепом. Переменчивая, театральная гримаса. Болезненый пробор в шевелюре. Взгляд ,желавший быть колющим, клеймящим, но вовсе не такой.
Хадерер вёл передачу на радио и сочинял длиннющие драмы, которые регулярно ставились во всех больших театрах при полных аншлагах и безграничной благосклонности критиков. Мы все тут штабелировали дома том за томом его творения. "Моему уважаемому другу..."- уважаемыми друзьями мы были для него все, кроме меня и Фридля- по причине молодости нашей, и потому являлись лишь "милыми друзьями", а то ещё "милыми, молодыми, одарёнными друзьями". Он не принимал для трансляции ни моих, ни Фридлевых рукописей, зато приглашал нас на разные должности в нескольких редакциях- он воображал себя нашим меценатом, как, впрочем, и других, числом около двадцати молодых людей, которых благодетель едва ли знал в лицо, а те не понимали, в чём заключалась его бесплодная протекция. Не мы, судя по обнадёживающим анекдотам, тяготили его, но -именно этот "багаж", как он любил выражаться, эта "свора дневных воров" посюду: придворные консультанты и прочие вставляющие палки в колёса геронтократы из министерств, советов по делам культуры и радиовещания; он держался со всеми повсюду на равной ноге, принимал в известные сроки должные почести, призы и даже медали провинций и городов; он произносил речи на торжествах и был принят всеми и всюду, будучи причислен к независимым вольнодумцам. Он высмеивал всё, то есть потешался над обратными сторонами всего, то есть аверс его всегда радовал, а теперь ,стало быть, пришёл черёд реверса. Он называл, чтоб быть точным, вещи настоящими именами, к счастью, редко- людей, чтоб никого лично не задеть.
Изображённый нищим рисовальщиком на бумаге, выглядел он как зловредная Смерть или был похож на загримированного под Мефистофеля, а то -под Яго актёра.
Медля, я передал лист дальше. Затем я взглянул на Хадерера, всмотрелся в него попристальнее- и, должен признаться, был огорошен. Хадерер ни на мгновение не показался задетым или обиженным: он выглядел довольным, хлопнул в ладоши, пожалуй, трижды кряду- да он всегда отличался этим жестом- и несколько раз выкрикнул "браво". Этим возгласом он подчеркнул собственную исключительную значимость здесь и то, что почести ему претят, а старик в ответ почтительно кивнул ему, даже не взглянув в ответ потому, что торопился закончить голову Бретони.
Бретони же был оказался нарисован вот каким:
С красивым спортивным лицом, на котором угадывались следы загара. С благочестивыми глазами, которые своим здоровым взглядом всё сметали. Со скрюенной у губ ладонью, словно боялся он вымолвит нечто слишком громко, чтоб не проворонить неосторожное словцо.
Бретони служил в "Тагеблатте", "Ежедневном листке". Уж годы был он пристыжен постоянно снижающимся уровнем собственных фельетонов- и только меланхолично улыбался когда его журили за небрежность, неточности, затёртые репризы и беспредметность по причине неинформированности. "Что вам угодно, в такие-то годы?!"- бессловесно оправдывался он смешками. Ему было трудно снести закат, поскольку знал он, как должна выглядеть добрая газета, о да, уж он-то знал это, рано освоил своё ремесло, а посему постоянно за милую душу распространялся о старых газетах, о великой эпохе Венской Прессы, и как он, Бретони, работал при легендарных королях, и чему он от них было научился. ни его научили было. Он помнил все истории, все аферы за минувшие двадцать лет: только тогда он приходился ко двору и мог запросто, безостановочно вспоминая вслух, воскрешать былое. Охотно говаривал он и о смутном, последовавшим за годом 1938-м периодом, о том ,как он с парой иных журналистов перебивались тогда, в чём тихонько убеждались, что подумывали, что говорили негромко и какие опасности им тогда грозили прежде, чем троица не облачилась в мундиры- и вот, сидел он в своём кепи, улыбался, не в силах разделаться с болью воспоминаний. Он предусмотрительно вязал фразы. О чем он мыслил, не знал никто: осмотрительность стала его второй натурой. Он вёл себя так, словно его постоянно опекала тайная полиция. Вечный полицай был откомандирован "пасти" Бретони. Даже Штекель не смог вернуть ему уверенности в себе.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Последняя воля

Так умереть:
я видел его Смерть,
Друга, он Взгляды и Жесты свои
божественно в Юность туманную мне отметал.
Вольно, мужественно и глубоко:
в Битве -Танцором,
средь Бьющихся- Самым Горячим,
средь Победителей -Самым Усталым,
его Судьбу своей нарастив,
жёстким, помнящим, предугадывающим,
дрожа в предвкушении Победы,
ликуя в присутствии Смерти Героя,
повелевая в час Агонии Его-
а Он велел сметать без жалости.
Так умирать,
я видел Его Смерть:
побеждающим, сметающим...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Letzter Wille.

So sterben,
wie ich ihn einst sterben sah —,
den Freund, der Blitze und Blicke
goettlich in meine dunkle Jugend warf.
Muthwillig und tief,
in der Schlacht ein Taenzer —,
unter Kriegern der Heiterste,
unter Siegern der Schwerste,
auf seinem Schicksal ein Schicksal stehend,
hart, nachdenklich, vordenklich —:
erzitternd darob, dass er siegte,
jauchzend darber, dass er sterbend siegte —:
befehlend, indem er starb
— und er befahl, dass man vernichte…
So sterben,
wie ich ihn einst sterben sah:
siegend, vernichtend…

текст оригинала- прим. перев.

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Так умереть,
как некогда умер он,
друг, чьи взоры и взрывы
божественно завладели моею юностью.
Своевольно и глубоко,
плясуном в последнем бою,
весельчаком среди воинов,
пагубнейшим из победителей,
громоздя на судьбу судьбы,
жестко, памятливо, провидчески:
содрогаясь в последнем пароксизме победы,
восхищаясь первым пароксизмом смерти,
отдавая приказы до самой последней минуты, -
а он приказывал, чтобы не щадили…
Так умереть,
как некогда умер он:
побеждая и не щадя…

неизвестно, кем выполненный перевод, его "анонимность"- на совести редактора сайта http://www.nietzsche.ru/books_b.php )- прим. Терджимана Кырымлы

Ужасная зима миновала. Когда он впервые снова отворил окно, первые запахи весны вторглись в его комнату, за ними донёсся смутный уличный гомон- и почувствовал населец, что жизнь его ещё не кончена. Отныне всегда, пополудни вернувшись из бюро, проводил вечера он у распахнутого окна. Он придвигал кресло к подоконнику, брал книгу в руки и силился читать, но книга почти сразу же оказывалась на коленях - и он смотрел вдаль. Его квартира находилась на последнем этаже: из окна видать было только бледное небо. В последние дни марта ветерок из городского парка нёс сюда аромат первоцветов.
В последний день октября минувшего года умерла его жена. С той поры он продолжал жить как оглушённый. То, что она умерла в молодости и его, ещё молодого, оставила одного на земле, не укладывалось в сознании вдовца.  В первые недели после похорон отец покойницы из пригорода ,где имел небольшое дело, изредка наезжал в гости к Густаву, но отношения, которые никогда не были прочны между последним и стариком, скоро совсем прекратились.
Его родители умерли рано. Те жили слишком далеко от столицы, в городке, который оставил он чтоб отучиться в венской гимназии. Вышло так, что почти всю юность провёл он среди чужих. После смерти отца, который  был нотариусом, пришлось семнадцатилетнему Густаву оставить гимназию, где учился он с прилежанием, но без дарования. Сирота поступил на железнодорожную службу, которая обеспечила ему приличный достаток и виды на дальнейшее, хотя и нескорое, продвижение. С той поры юность его утишилась. В бюро исполнял он долг свой, а потребности имел умеренные. Ежемесячно он раз посещал театр, а все субботние вечера проводил в дружеском кругу сослуживцев. На двадцате четвёртом году жизнь его утратила покой. Некая молодая дама, с которой сдружился он на юбилейных спевках, стала его любимой. Он степел некоторые муки ревности и сильно страдал когда та с супругом покинула Вену. Вскоре ,однако, Густав перёвёл дух и удовлетворился прежним покоем, а жизнь его вернулась на круги своя.
Четыре года спустя познакомился он с девицей, что заходила в гости к семье тогдашних его квартирохозяев. Густав сразу осознал, что лучшей спутницы жизни ему больше не сыскать. Он старательно расспросил её соседей дабы разузнать побольше о будущей супруге своей. Она год до того была влюблена, затем жених её умер и с той поры, казалось, тихая печаль покорила её без остатка. Новая знакомая была простой с виду девушкой из среднего мещанства, но, кроме прочего, с выдающимися музыкальными способностями. Поговаривали, что она способнее некоторых прославленных певиц. Самолюбию Густава льстило умение его  снова и снова исторгать улыбки девушки: он уже охотно припоминал первое любовное приключение юности гордясь не утраченной им способности впечатлять благородных дам. Он был весьма счастлив тем ,что Тереза, впервые заговорив с ним, улыбнулась: в тот вечер он даже захмелел от гордости, впрочем, сам не зная, отчего. Минуло несколько месяцев- и новая знакомая стала его женой. И ему тогда показалось, что жизнь его только начинается. Осознание того, что в его, Густава, обьятьях заключена молодая особа, которая никому кроме него не принадлежит, полнило молодого мужа блаженством. Поначалу он боялся опускать чистое создание в горнило собственных страстей, но поскольку та отдавалась взаимно с подобной безоглядностью, он в полной мере вкусил счастье супружества.
То обстоятельство, что брак долгие годы оставался бездетным, не омрачало супружеские отношения. Семейное гнездо оставалось средоточием согласия и радости. Густав удалился от прежних знакомых. Визитировали молодую пару немногие,а именно отец Терезы и одна из её подруг, перезревшая барышня, которую Густав в известной мере ценил лишь то, что она изредка подпевала жене.  Обычно же тереза пела соло, что было ему милее всего. Часто просил он на сон грядущий тихонько исполнить вещь Шуберта. Супруги сближались под пение- и сумрак спальни замирал в ожидании чуда.
Терезиного приданого хватило только на скромную обстановку простой квартиры: жить супруги вынуждены были на мужнино жалованье. Но домовитость молодой жены не давала нужде спуску: супругам даже удавалось каждое лето по три недели отпуска отдыхать в одном и том же лесном селе что в Нижней Австрии. Будущёё видилось им как безоблачное совместное житьё, уныние старости оставалось в пока недосягаемой дали, а о конце они и не задумывались вовсе. По истечении семи лет брака они оставались парой любящих.
В сентябре, вскоре по возвращении с отдыха в провинции, Тереза захрворала. Сразу же не оставившему и тени надежды врачу Густав не поверил. Смерть Терезы казалась ему напрочь невозможной. Та же, почти не жалуясь, быстро угасала. Он ничего не понимал. Только в последние дни октября стал осознавать он, что ему предстоит: Густав оставался дома и не отходил от кровати больной. Необычайный страх снизошёл на него. Он вызвал двоих известнейших профессоров: те ничем не смогли помочь, только подготовили его к худшему. Только в последнюю свою ночь почувствовала Тереза, что скоро преставится и простилась с мужем. Эта ночь минула, за ней почался долгий день. Дождило. Густав сидел у изголовья терезиной кровати и видел как жена умирает. Она скончалась в час когда ночь разразилась.
Затем пришла ужасная зима. С первым дуновеньем весны, теперь она казалась Густаву долгой, тяжёлой, невыносимой ночью. Да и собственные служебные обязанности исполнял вдовец как в полусне, от которого только вот начал понемногу отходить. И с каждым весенним днём стал Густав оживать. Боль, его лютёйшая врагиня, начала понемногу ослаблять свою мётвую хватку. Густав задышал попривольнее: он почувствовал, что ожил. Вечерами он гулял. Он одолевал долгие пути, призабытые им за долгие годы: сначала- улицами города, затем- как можно дальше за город , в луга, леса, на холмы. Ему нравилось шагать уставшим. Он боялся ночных возвращений домой. Ночью тискали его стены квартиры-темницы, а просыпаясь, Густав плакал не только от боли, но и от страха. Он возобновил сношения со своими старыми знакомыми: изредка являлся в гостиницу, где некоторые коллеги изредка вместе ужинали с последующей ночёвкой. Когда он рассказал им, как плохо спит, те посоветовали ему выпить вина немного больше обычного. Когда он последовал совету, то заметил за собой непривычую лёгкость и живо разделил общую беседу. После того вернулся домой Густав и представилось ему , уже одинокому, что друзья, известным образом "уценив" его, посмеялись было над вдовцом- и он несколько устыдился.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Анатоль: И с чего бы это ей не изменять мне? Она такая же как все: жизнелюбива, не мнитаельна. Когда спрашиваю её: "Ты меня любишь?"- да, говорит, и это правда, а когда спрашиваю, верна ли мне, отвечает так же, и опять молвит правду , ибо о других не споминает, по крайней мере в эти мгновения. И к тому же, разве тебе хоть одна ответила :"Мой милый друг, я не верна тебе"? Чему верить? А если она мне верна...
Макс: Да, не иначе!...
Анатоль: То это ненадолго... В любом случае, мыслит она: "О, я должна блюсти верность моему любимому Анатолю ... ни в коем случае..."
Макс: Но если она любит тебя, то...?
Анатоль: О, мой наивный друже! Если б на то имелись основания...
Макс: Ну и?
Анатоль: Почему я не верен ей? ...Я ведь действительно люблю её!
Макс: Точно! Мужчина!
Анатоль: Старая глупая фраза! Всегда повторяем себе: женщины не такие как мы! Но некоторые... те, которые матроны по натуре, или те, которые не темпераментны... Совсем как мы. Когда я одной говорю: "люблю тебя, только тебя", то не чувствую, что лгу, даже если предыдущую ночь покоился было на груди другой.
Макс: Да... ты!
Анатоль: Я... да! А ты разве нет? А она ,моя благоверная Кора, разве нет? О! И это приводит меня в бешенство. Даже если брошусь перед ней на колени и спрошу: "Сокровище моё, дитя моё, всё былое прощаю тебе, но скажи начистоту",- поможет мне это? Она солжёт, как прежде- и я не продвинусь ни на шаг к истине. Если бы меня кто умолял :"Ради Бога! скажи мне... ты мне и вправду верен? Ни слова в упрёк, коли нет, но -правду! Я должна знать"... Что я отвечу? Солгу... спокойно, с невинной улыбкой на устах... с чистой совестью. "С чего б мне огорчать тебя?"- подумал бы я.  И ответил бы :"Да, ангел мой! Верен до гроба". И она б поверила мне, и осталась счастлива!
Макс: Ну вот!
Анатоль: Но я не верю и оттого несчастен! Я осчастливился б, если нашлось бы средство эти глупые, слащавые, достойные презрения создания заставить выговориться начистоту или узнать правду у другого существа... но нет таких средств кроме обычного разговора.
Макс: А гипноз?
Анатоль: Как?
Макс: Ну... гипноз... Я вот о чём: ты бы усыпил её да и наказал: "Ты должна мне сказать правду"
Анатоль: Хм...
Макс: Ты должен... услышь ты...
Анатоль: В этом что-то есть!...
Макс: Должно получиться... И тогда ты снова спросишь... "Любишь меня?" ... "Другого?"... "От кого пришла?"... "К кому пойдёшь?"... "Как звать того, другого?" ... И так далее...
Анатоль: Макс! Макс!
Макс: Что?
Анатоль: Ты прав!... Возможно быть волшебником! Возможно правдивое слово из рта бабьего выколдовать...
Макс: Ну что? Я вижу, ты спасён. Кора- несомненно, прирождённый медиум... уже сегодня вечером доведаешься, обма`нут ли ты... или...
Анатоль: Или Бог!... Макс!... Обнимаю тебя! ...Гора с плеч... я чувствую себя совсем иным. Она в моей власти....
Макс: Я такой любопытный...
Анатоль: Что ты? Сомневаешься?
Макс: Ах так! сомневаться -твоя планида, ничья ещё...
Анатоль: Естественно! ...Когда супруг, выйдя из дому, где только что застал жену с любовником, всречется с другом, а тот ему: "Полагаю, твоя жена изменяет", то друге следует ответить не "я только что убедился в этом", а "ты негодяй"...
Макс: Да, я почти запамятовал, что первая дружеская обязанность- не касаться иллюзий приятеля.
Анатоль: Довольно слов...
Макс: А что?
Анатоль: Разве ты не слышишь? Я чую шаги даже когда они стенам дома невдомёк.
Макс: Я ничего не слышу.
Анатоль: Как близко!... у входа.... (Отворяет дверь) Кора!
Кора (по ту сторону двери): Добрый вечер! О, ты не один...
Анатоль: Друг Макс!
Кора (входя): Добрый вечер! Эй, в темноте?...
Анатоль: Да, а будет потемнее. Ты знаешь, мне это нравится.
Кора (теребя волосы): Май поэтик!
Анатоль: Моя любимая Кора!
Кора :Но всё же я зажгу свет... ты позволишь.
         Зажигает подсвечник.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Четвёртая картина

Мрачный, в духе мистики, интерьер заведения. За столиком сидит прорицатель в волшебной мантии. Ему внимают две молодые дамы и лейтенант.

Прорицатель (читает с руки одной молодой девицы).
Молодая девица (поражена и согласна со сказанным).
Вирпая девица (подтрунивает над первой).
Лейтенант (побуждаемый дамами, сначала уклоняется, но затем соглашается выслушать прорицания. Прорицатель вычитавает худые вещи. Лейтенант удручён, он  подымается из-за стола и уходит с дамами вон).
Кассирша (толстая, старая дама говорит хироманту, что ,пожалуй ,клиентов больше не будет  и приносит ему кофе).
Пропицатель (переводит дух, подвязывает свою длинную седую бороду и столь же длинную шевелюру, принимается за кофе).
Пьеро (является с чёрного ходя, быстро выкладывает хироманту ,что ему нужно: бороду, парик, мантию, -вручает деньги хироманту): Вот вам.
Прорицатель (подымается, скидывает рясу).
Пьеро (надевает её, затем- парик и бороду, занимает место прорицателя).
Прорицатель (исчезает со своей чашкой).
Отец, Мать, Катарина, Эдуард (являются).
Отец (предлагает супруге присесть).
Мать (присаживается).
Пьеро (берёт её ладонь, бурчит что попала. Мать очень довольна).
Катарина (занимает место у столика. Не слишком присатривается к прорицателю, очень рассаяна).
Отец (закуривает сигару, которая оказывется бенгальсим огнём. Комната внезапно озаряется)
Пьеро (поднимает голову).
Катарина (узнаёт Пьеро по взгляду. Замирает, глядя ему в лицо. Отдёргивает руку, отшатывается. Снова темнота воцаряется в балагане).
Эдуард (Пьеро): Что вы ей напророчили?
Пьеро (пожимает плечами).
Отец и Мать (уходят вслед за Катариной).
Эдуард (проваливается в темноту).
Пьеро (срывает бороду, и мантию, опрометью бросается вон).

Пермена декораций.

Пятая картина

Иная околица Пратера. Повюду балаганы. Тир открыт, на виду. За стойкой- юные девушки, которые подают оружие. За стойкой- чучело-мишень.

Отец, Мать, Катарина (проходят мимо).
Катарина (растеряна).
Мать (успокаивает её).
Катарина (кивает в сторону велосипедной круговой дорожки, куда желала бы пойти).
Мать: Что с тобой, дитя моё?!
Катарина (тянется к соседнему балагану. Наконец, семейство подходит к тиру).
Отец: Ну, теперь я покажу вам, какой я меткий стрелок! (Берёт ружьё, целится, промахивается, стреляет ещё несколько раз. Над ним смеются все).
Отец (дочери): попробуй ты. (Ей вручают ружьё).
Катарина (целится в орла, затем- в стеклянный шар: попадает с первого раза. Со всех сторон ей сыплются комплименты. Катарина оживает. Она целится в барабанщика... попала: барабарщик выбивает дробь... но внезапно оказывается, что его лицо- то же, что у Пьеро).
Катарина (голосит).
Эдуард (является подвыпившим, видит ,что Катарина ведёт себя как спятившая, бросается вон).
Остальные (ничего не понимая, суетятся).
               Большой переполох.
Отец, Мать, Эдуард (следуют за ней).

                Перемена декораций.

Перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,................................................................................................. !:)

Действующие лица:
Профессор Веграт, директор Академии изобразительных искусств;
Габриела, его жена;
Феликс и Йоханна, его дети;
Юлиан Фихтнер;
Штефан фон Зала;
Ирена Хермс;
доктор Франц Ройманн;
Слуга Фихтнера;
Слуга Залы;
Горничная Веграта.

Действие происходит в Вене и её окрестностях;
Премьера пьесы состоялась 13 февраля 1904 года в Немецком театре, что в Берлине.

Первый акт

Вокруг садика- сплошь посторойки, взгляд всюду упирается в стены. Справа - маленький дом профессора Веграта с крытой дощатой верандой, куда ведут три деревянные ступени. Лестницы также справа и слева от веранды. Примерно посреди сцены- зелёная беседка ,в ней- стол и принесённые из покоев стулья, удобное кресло. Слева, у дерева- железная скамья.

Первая сцена

Йоханна прогуливается в саду. Является Феликс в уланской форме.
Йоханна (обернувшись): Феликс!
Феликс: Да, вот он я.
Йоханна: Бог с тобой...Возможно ли это: ты снова в отпуске?
Феликс: Вскоре после первой увльнительной...Да, а что мама?
Йоханна: Что ни день, то хуже.
Феликс: Ты думаешь, она переполошится, коль я неожиданно явлюсь?
Йоханна: Нет. Но лучше ты повремени чуток. Пока она дремлет. Я только что из её спальни. ...Надолго ты с нами, Феликс?
Феликс: Завтра утором- в часть.
Йоханна (задумчиво гляда вдаль): В часть...
Феликс: Можно б высокопарнее выразиться, но ведь казармы- неподалёку, правда.
Йоханна: Ты так мил...(рассматривает уланскую форму) Ну, ты достиг своего. Теперь доволен?
Феликс: В любом случае, это -благоразумнее прочих моих начинаний. По крайней мере, вижу, что при стечении известных обстоятельств смогу кое-чего достичь.
Йоханна: Верю, ты в любую карьеру способен привнести своё.
Феликс: Всё же сомневаюсь, что на адвокатском или инженерском поприще смог бы найти себя (дословно "...смог бы сделать свой путь"-- прим. перев.) А в общем, чувствую себя значительнее, чем когда бы то ни было прежде. Только мне иногда кажется, что рождён я в непожходящее время. Пожалуй, мне следовало явиться на свет не настоль упорядоченый, когда не надо было постоянно раздумывать и взвешивать.
Йоханна: Ах, ты всё ж волен- действуй.
Феликс: Да, хотя -в известных пределах.
Йоханна: Они всё же пошире этих.
Феликс (оглянувшись, улыбается): В укрытии безопасно... Садик и впрямь похорошел. Сколь жалок он был в годы нашего детства... А что это? Персиковая шпалера! Очень мило.
Йоханна: Идея доктора Ройманна.
Феликс: Я только о нём подумал.
Йоханна: Вот как?
Феликс: Нашей семье недостаёт его практичности. Кстати, как его перспективы?...Конкретнее, насчёт профессуры в Граце.
Йоханна: На этот счёт у меня ни малейшего представления.(отворачивается)
Феликс: Матушке, наверное, в этом раю было чудесно?
Йоханна: Да.
Феликс: Ты ей иногда почитываешь вслух? Пробуешь немного отвлечь её, согреть?
Йоханна: Если б это было так просто.
Феликс: Нельзя расслабляться, Йоханна.
Йоханна: Красиво говоришь, Феликс.
Феликс: О чём ты?
Йоханна(немного в сторону, вполголоса): Не знаю, поймёшь ли ты меня.
Феликс (усмешливо): С чего б это я не понял тебя?
Йоханна (спокойно взирая на Феликса): Я её уже не столь люблю, больную.
Феликс (отчуждённо): Как?
Йоханна: Нет, ты не сможешь до конца понять меня. Она всё удаляется от нас...Что ни день- будто новая пелена меж нами.
Феликс: Как это понимать?
Йоханна (спокойно взирает на него)
Феликс: Ты полагаешь...?
Йоханна: Я не обманываюсь в подобных случаях, ты ведь знаешь, Феликс.
Феликс: Я...знаю?...
Йоханна: Когда малышка Лилли фон Зала должна была умереть, я знала это прежде чем остальные догадались, что девочка захворала.
Феликс: Тебе приснилось это...в детстве.
Йоханна: Не примечталось. Я знала. (горько) Я не смогу тебе обьяснить этого.
Феликс (после паузы): А отец, он тоже это чувствует? Ты думаешь,  он тоже...?
Йоханна: Отец? Ты думаешь, о н  т о ж е  видит покровы?
Феликс (встряхнув головой): Видения существуют, случаюся,Йоханна, конечно. А всё же я хотел бы...(оборачивается к дому) Отца ещё нет дома?
Йоханна: Нет. Теперь он приходит довольно поздно. Много дел в Академии.
Феликс: Буду осторожен, постараюсь не разбудить её. Я всегда начеку. (через веранду входит в дом)

Вторая сцена

Йоханна ,оставшись ненадолго одна, присаживается на стул ,складывает руки крестом на колени. Входит Зала. Ему 45 лет, но выглядит немного моложе. Строен, почти тощ, чисто выбрит, шатен. шевелюра, не слишком короткая, на висках -с проседью, зачёсана вправо. Его жесты отрывисты и энергичны. Глаза карие.

Зала: Добрый вечер, фрёйляйн Йоханна.
Йоханна: Добрый вечер, герр фон Зала.
Зала: Мне сказали, что ваша фрау матушка слегка задремала, а потому ,если мне позволено, я недолго побуду в саду.
Йоханна: Феликс только что прибыл.
Зала: Да? Ему снова дали отпуск. В моё время порядки в полку были намного строже. Кроме того, мы располагались у границы, где-то в Галиции.
Йоханна: Постоянно забываю, что вы и на военной службе отличились.
Зала: Давненько это было. Пару лет постоял на страже. И так приятно, право же, вспоминать былое.
Йоханна: Как много вы пережили разного.
Зала: Спасибо. (присаживается в кресло) Могу ли? (достаёт портсигар и ,после одобрительного кивка Йоханны, закуривает сигарету)
Йоханна: Вы уж проживаете на своей вилле, герр фон Зала?
Зала: Завтра перееду.
Йоханна: Вы рады предстоящему отдыху?
Зала: Рано отдыхать.
Йоханна: Вы так заработались?
Зала: Коль настало время отдыха - о да. Но не ради обычая. Я тут мимоходом, ненадолго.
Йоханна: А что?
Зала: Я отправляюсь в путешествие, в долгий путь.
Йоханна: Да? Вы слишком честолюбивы. И я б могла так, ездить по белу свету, ни о ком не заботиться.
Зала: По-прежнему?
Йоханна: По-прежнему...что вы имеете в виду?
Зала: Ну...я припомнил, как вы, будучи ещё совсем маленькой девочкой, бредили, даже болезненно, путешествиями. Кем вы тогда желали стать?... Танцовщицей, думается. Не правда ли? Очень известной танцовщицей, конечно.
Йоханна: Почему вы говорите так, будто карьера танцовщицы ничтожна? (не глядя на него) Именно вам, герр фон Зала, не следует так говорить и думать.
Зала: Почему именно мне?
Йоханна (спокойно взирает на него)
Зала: Не знаю, право, что вы хотели сказать этим...или мне следует...(по-простецки) Йоханна, знаете, когда я вас, пляшущую, увидел впервые?
Йоханна: Когда?
Зала: В прошлом году, когда вы жили на даче, а я однажды заночевал в мансарде. Светила полная луна. И эльфиня, пожалуй, вы, парила над лугом.
Йоханна (смеясь, кивает)
Зала: Вы танцевали для меня?
Йоханна: Я вас, пожалуй, тоже видела. Вы стояли за дверной портьерой.
Зала( немного помолчав): Так как тогда вы, наверное, ни для кого не танцевали.
Йоханна: Почему?...Довольно хорошо. И вы, среди прочих, уже видели меня. Это было далеко отсюда, и очень давно... На одном греческом острове. Многие мужчины стояли кругом...Вы были среди них... А я была тогда лидийской рабыней.
Зала: Пленной царевной.
Йоханна (серьёзно): Вы же не верите в подобные домыслы?
Зала: Коль вам угодно, верю.
Йоханна (по-прежнему серьёзно): Вы должны верить в то, что иные не способны принять.
Зала: Когда час на то придёт, охотно.
Йоханна: Знаете ли, я не верю в то, что впервые появилась на этот свет. И бывают мгновения, когда я совершенно отчётливо представляю себе предыдущие воплощения.
Зала: И этот миг состоялся тогда...
Йоханна: Да, год назад, когда в ясном лунном свете я танцевала на лугу. Со мной это бывало не раз, герр фон Зала (после короткой паузы, уже обычным тоном) Куда вы отправляетесь на этот раз?
Зала (изменив тон): В Бактрию, фрёйляйн Йоханна.
Йоханна: Куда?
Зала6 В Бактрию. Замечательная страна, и самое необычное то, что её больше нет. Я собираю, собственно, компанию, и в ноябре мы отправимся в путь. Вы ,наверное, читали о нашем предприятии в газетах.
Йоханна: Нет.
Зала: Речь идёт о раскопках, на том месте, где, предположительно, около шести тысяч лет назад находилась Экбатана. Она намного древнее вашей Лидии, как видите.
Йоханна: Как вы избрали её, этот город?
Зала: Всего лишь несколько дней назад, в ходе  дружеской беседы. Граф Ронски, начальник проекта расхвалил мне эту затею. Ему недолго пришлось стараться,он разбередил старую мою ностальгию.(живо) Подумайте только ,фрёйляйн Йоханна: своими глазами увидеть как погребённый город восстает из небытия, дом за домом, камень за камнем, столетие за столетием. Нет, я не уйду с этого света, пока не утолю своё желание.
Йоханна: Почему вы говорите о смерти?
Зала: Есть ли достойные люди, которые в добрую годину ,глубоко покойны душою, думают о чём-то ином?
Йоханна: У вас, пожалуй, не одно неутолённое желание.
Зала: Одно...?
Йоханна: Я знаю, что вам довелось пережить немало потерь. Но, я часто верю, что вы предчувствовали все зараннее.
Зала: Друзья мои, видения, если б они явились вовремя... тогда вы были бы правы.
Йоханна: Как хорошо я понимаю вас! Бытие без боли столь же ничтожно, сколь и бытие без счастья.(пауза) Как давно?
Зала: О чём вы?
Йоханна (тихо): Что фрау фон Зала умрёт.
Зала: Да, она почила семь лет тому назад, без нескольких дней.
Йоханна: А Лилли...семилетняя?
Зала: Да, Лилли умерла через месяц после. Вы ещё вспоминаете о Лилли, фрёйляйн Йоханна?
Йоханна: Очень часто, герр фон Зала. С той поры я так и не подружилась ни с кем. (про себя в сторону)Её тоже пора звать фрёйляйн. Она была очень красива. Такие же тёмные кудри, как у матушки, и такие же ясные очи, как ваши ,герр фон Зала (про себя в сторону)" Идите вместе, рука под руку, темно`й аллеей, на майский луг"...
Зала: Что вы помните, Йоханна.
Йоханна: Семь лет минуло...как странно.
Зала: Почему странно?
Йоханна: Вы строите дом, раскапываете забытые города, пишете необычные стихи, а людит, котороые столько для вас значили, лежат под землёй и пропадают зря- а вы пока почти молоды. Сколь непостижимо всё это!
Зала: " О ты, пока ещё живущий, побереги свою слезу", сказал Омар Наме, рождённый в Багдаде в году 412-м мохаммеданского летосчисления, сын лудильщика. Кроме того, знаю я одного мужа, которому стукнуло восемьдесят три: он похоронил двух жён, семерых детей, о внуках умолчим. Он аккомпанирует на пианино в одном плохоньком заведении на Пратере представлениям танцоров обоего пола в трико и развевающихся прозрачных платьицах. И недавно, когда жалкое представление завершилось, а фонари было погашено, он реительно продолжил свою игру на ужасном тренькающем ящике, после чего мы пригласили его к себе за столик. Ронски и я развели его на болтовню. А он возьми да поведай нам, что последняя вещь, которую только что отстучал на эстраде- его собственная композиция. Да как загорелся его взгляд, когда он с дрожью в голосе спросил нас :"Думаете, господа хорошие, моё сочинение обречено на успех?" Восемьдесят три года ему, его карьера завершилась в дрянной пратерской гостинице ,и его публика- из молоденьких девок да фельдфебелей, а он стремится, тоскует по овациям!

Третья сцена

Йоханна. Зала. Доктор Ройманн.

Доктор Ройманн: Добрый вечер, фрёйляйн Йоханна. Добрый вечер, герр фон Зала.(пожимает руки обоим) Как ваше самочувствие?
Зала: Превосходно. Тот, кто  р а з   у   в а с  попросил совета, всё ж не пропащий!
Доктор Ройманн: А я уж и забыл о прошлом. Но есть люди, которым потребна постоянная поддержка...Мама немного задремала, фрёйляйн Йоханна?
Йоханна (удивлена пикировкой доктора и Залы, внимательно смотрит на последнего) Она ,пожалуй, уже проснулась. Феликс у неё.
Доктор Ройманн: Феликс...? О нём даже не телеграфировали?
Йоханна: Нет, насколько я знаю. А кто бы...?
Доктор Ройманн: Я просто подумал. Ваш папа`  порой очень боязлив.
Йоханна: Вот, они идут сюда.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

* * * * *,.................................................................................................. !:)

Одиннадцатая сцена

Предыдущие без Мужчингы, Клоца, Державника, Науке.

Молодой человек: Убийство! Убийство! Вы их убили. Месть! Месть за Вождей! Месть за Убийство!
Голоса из толаы: ...Месть за убийство!
Калека: Мы невиновны: они сами того пожелали!
Горбатый: Бунт! На помощь: убёйте их. Казните смутьянов!
Второй заключённый: Дети и бабы избивали их. Убийцы суть вы, но не смеете людей умертвлять!
Морлодой человек: Месть! Долой убийц! Мертвы нажи Вожди!
Второй заключённый: Более чем месть! Они оставили нас высшими :из этих растоптанных лоскутов возвысилась Человечность!
Первый надзиратель: Вожди мертвы. Но отныне всяк да ощутит в собственном порыве их Дух ;вечно жива в нас их созидающая Воля!
Молодой человек: Мертвы, погибли Великие!
Первый заключённый: Они умерли за нас. Мы, малые, живы. В нас, малых, они продолжают жить! Настало время малых.
Первый заключённый: Миллионы жизней почались. Народ- в первую голову Народ! Чудо снизошло на Мир!
Второй заключённый: Не чудо- Деяние! Мы отныне не малы. Мы , товарищи средь всех народов земных, восстали сквозь Тьму к Свету. Отныне поворотили Великие весь Мир на борьбу с нами, его, Мира, страшнми врагами!
Молодой человек: В нами! Моя работа начинается!

Двенадцатая сцена

Предыдущие. Троица Революционерок спешно является.

Первая революционерка: Чудо явилось!
Вторая революционерка: Счастье нам!
Третья революционерка: Свобода грядёт!
Молодой человек: Иль не известно вам, что убийство тут лютует?...Счастье? Что это? Пока что ведомы нам лишь будущее да собственные желания!
Первая революционерка: Сравняйте с землёй стены вокруг города!
Вторая революционерка: Вы засыпьте рвы!
Третья революционека: Вы, люди, устремитесь в поля и взывайте ко всем:"Воля!" и "Братство!"
Вторая революционерка: Молнии грянули нам, принесли наказ: да братаются во всех краях люди!
Первая революционерка: Снова веселье льётся вон из жилищ.
Третья революционерка: Из лесов выходят неисчислимые массы незнакомого народу: они машут нашими знамёнами и ,там где встречаются с нашими, братаются в обнимку!
Первая революционерка: Слышите вы? Слышите гуд над нами, высоко? Телеграф несёт наш наказ всем друзьям земным!
Офицер: Мы с вами. Вы суть мы. Мы суть Народ. Вот руки наши натруженные, умелые: они заждались работы! Все свободные люди жетают трудиться!
Первый заключённый: Вот руки наши умелые, они пекут Хлеб!
Народ: Мы! Товарищи! Свобода! Жизнь!

Двое Заключённых, три Революционерка и Народ удаляются.

Тринадцатая сцена

Предыдущие без Заключённых, Революционерок и Народа.

Молодой человек: Вы печёте хлеб? Будете счастливы? Рожаете детей, творите семьи? За это умерли Братья? ...Желаете увлажнить всю Землю своим рабочим семенем? ...Я должен помешать вам! Вон, прочь от покоя ваших житух, пока те не застоялись! Долой ваше грубое счастье! На Свободу, к Вечности!
Офицер: Куда в Вечность?
Молодой человек: К Новому Сотворению!
Народ (невидим, громко): Хлеба! Хлеба!
Первый заключённый: Испечь бы, да с радостью, первую, единственную лепёшка,- в ней для нас ВСЕ творения...
Молодой человек: О брат, с каждым куском руды, извлечённом вами из недр земных, с каждым лоскутом кожи, что товарищи сознательно кроят, добавляете себе частицу Будущего. Но вовеки новая горечь не покинет нас. Вечно охотиться новым людам повсюду на Земле, подгоняемы ею к новым броскам в Грядущее!
Офицер: Возрождение Человечества!
Молодой человек: Более того! Всё. Высшее! Новорождение! Новорождение Земли! Новорождение всего Мира!
Первый заключённый: Мы, труженики Мира! Приступаем к Работе! (Удаляется)

Четырнадцатая сцена

Предыдущие без Первого заключённого.

Дама: Конец пришёл миру этому. Убит цвет мой. Кончился путь мой!...Ничего не поделаешь. Я, свидетельница! Я пока жива! ..Руки не поднять мне... Пропали дома. Вот лес, тёмный лес кругом. Волосы встают дыбом, когда помыслю только, что конец мне пришёл. Погибну за вас.
Офицер: Я с тобой.
Дама: О, ты останься. Вся я не жилица. Я миновала все ступени темнейшей жизни, а теперь забуду, что прежде узнала- и в следующей жизни утону. Вы, те, кто выше меня, забудьте обо мне. Я вами исчезаю.
Офицер: Я не выше. Я отказался от своего насилия. Теперь я обычный мужчина. Я живу с тобою.
Дама: Волчицею я стала. Оставь меня. Зови волчицей.
Офицер: Я с тобой останусь. С тобой стану рыть землю. С тобой, работая руками, забуду токи прошлого. На тверди земной с тобою станем править сроки от весны до весны. На тесном поле, вдали от великих годин. Малыми и незаметными станем. Забытыми Утренним Райхом, на который уповали мы.
Дама: Простой мужчина. Великий ад- позади. Все люди зрят Звезду. Иди ко мне, ты Самозабытье!
Молодой человек (Офицеру): Станешь ты хуторянином. Тихо устроишься. Прошлое жарить, Мир тормозить! Тайно!  Итак...мы противники?
Офицер: Не противники! Завтра вместо меня явятся на свет новые. Я самый малый. Я желаю затеряться в труде ради вас. (Дама и Офицер удаляются)

Пятнадцатая сцена

Молодой человек и Анна.

Анна: Ах..никогда не забыть! Никогда! Барабанная дробь и Смерть!... Новое Человечество ,ты являешь свой рассветный Лик из Тьмы. Знаешь Ты, как гореть и возрождаться в крови. Сила Твоя влечёт меня дальше. Я иду.
Молодой человек: С нами!
Анна: Возраст не помеха.
Молодой человек: Я впереди. В эту годину родился я.
Анна: Весь мир пред тобой. А сколько мне осталось?
Молодой человек: Идём, твоя жизнь началась заново. Мы товарищи. А не почувствую твоей руки на своём плече,- не обессудь: нам идти дальше! Наш путь земной далёк.

Конец.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Коль на пороге зе`лена приюта
стоял скиталец, значит знал он,
что смертью зван. Ещё немного,
пока не налетела та, душою
высокою, святой воспрял он
к величию картин минувших,
дремавших в вялой памяти его,
ветрами музыки напитаным, готовым
через решётку камеру овеять.
Он руку бледную прижал к стволу
сосны дремучей грубому. Головку
больную умостил на камень
плющом увитый, ноги распростёр
над краем самой мрачной прорвы,
и замер, сил скончания заждавшись,
агонии парящей. Палачихи,
надежда и отчаянье, спали`;
ни смерти штурм, ни страх ухода
тревожили покой: лишь дум позывы
и то, что боль покинула его,
слабеющего пуще; дум поток
мелел покойно; он пока дышал
вот здесь, спокойно улыбаясь,
последним взглядом видел он луну
огромную, что на краю закатном
раздол-вселенной рог свой водружала,
сияющим плащом тьму облачая.
Покой постиг зазубрины холмов--
и тихо, только шаткий метеор,
рассыпавшись, свалился, кровь Поэта,
в согласии мистическом с Природой
дотоле тёкшая едва не замерла`.
И только точки меркнущие мелко
в ночи блеснули, выдох его резкий
остатком духа еле тронул ночь
застойную; покуда убывали
лучи игольчатые, сердце трепыхалось.
Но только небо почернело сплошь,
как тени облекли холодный образ,
немой, застывший, словно их земля
безмолвная, с опустошённым небом.
Туманом, евшим золото лучей
от солнца, гасшего в закате,
тот чудный образ оказался:
ни чувств, ни божьей искры, ни движенья...
Что лира хрупкая по струнам ладным чьим
ходили вздохи рая, яр-поток
когда то упоённый многогласьем волн, мечта
утишенная временем и ночью навсегда,
тиха, темна, суха, и ныне вне помина.

окончание следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

                    И на пороге этого приюта
                    Зеленого он знал уже, что с ним
                    Смерть, но, исход задерживая скорый,
                    Обрек он душу прошлому, призвав
                    Величие своих видений прежних,
                    Которые почили в нем, как ветер
                    С мелодией своей, чтобы повеять
                    Сквозь жалюзи. Он бледною рукой
                    Схватился за шероховатый ствол
                    Сосны, поник он головой на камень,
                    Опутанный плющом, и распростерся
                    Усталым телом на уступе скользком
                    Над мрачной бездной, и лежал он там,
                    Последнему парению предав
                    Скудеющие силы; скорбь с надеждой,
                    Мучительницы, спали; не страданье,
                    Не страх, нет, лишь прилив живого чувства
                    Без примесей мучительных питал
                    Мысль, постепенно в сердце иссякая,
                    Пока лежит он там, почти спокойный,
                    С улыбкой слабой; видел напоследок
                    Он в небесах огромную луну,
                    Которая на западе свой рог
                    Светящийся воздвигла, с тьмой смешав
                    Свой мрачный луч; нависла над холмами
                    Она уже; когда метеорит
                    Рассыпался во мраке, кровь поэта,
                    Текущая в таинственном согласье
                    С природою, почти застыла в жилах;
                    Покуда, убывая, свет во мраке
                    Двоился, переменчивые вздохи
                    Кое-когда еще смущали ночь
                    Стоячую; покуда не иссяк
                    Луч меркнущий, то замирало сердце,
                    То вздрагивало, но когда во мраке
                    Исчезло небо, тени облекли
                    Немой, холодный, бездыханный образ,
                    Как землю, как опустошенный воздух
                    И как туман, питавшийся лучами
                    И светом солнца ясного, пока
                    Закат не погасил его, так дивный
                    Прекрасный облик потерял сиянье -
                    Подобье хрупкой лютни, на которой
                    Играло небо, - бывшие уста
                    Волны многоголосой, нет, мечта,
                    Погашенная временем и ночью,
                    Никем не вспоминаемая ныне.

перевод К.Бальмонта
английский оригинал см. по ссылке (строки 625--671) :http://www.bartleby.com/139/shel112.html

Советник: Как дела?
Судья: Я хотел с тобой кое-что обсудить, если у тебя найдётся немного времени. Сегодня с утра я рассматриваю отвратительное дело.
Советник (садится): Да, оно связано с СА.
Судья (встаёт чтоб побродить по кабинету): Да откуда тебе известно?
Советник: Ещё вчера пополудни всё о нём говорили. Пренепреятнейшее дело.
( Судья снова нервничает, он мечется по комнате.)
Судья: Что говорили?
Советник: Тебе не завидуют. (Жадно любопытствуя.) И как желаешь поступить?
Судья: Пока не знаю. Кроме того, я не знал, что дело уже настолько известно.
Советник (удивляясь) : Не знал?
Судья: Этот дольщик, однако, он весьма опасная личность.
Советник: Точно. Но и этот фон Миль-- не филантроп.
Судья: Что о нём известно? Он заметен?
Советник: Весьма. Во всяком случае, при связях.
(Пауза.)
Судья: В верхах?
Советник: В очень высоких верхах!
(Пауза.)
Советник (осторожно): Если ты впутаешь еврея, а этих Хеберле, Шюнта и Гауницера оправдаешь,-- ведь их спровоцировал безработный, который сразу же убежал в магазин,-- то СА останется довольной? В любом случае Арндт не пожалуется на СА.
Судья (озабоченно): А как же дольщик Арндта? Он пойдёт в СА и раскричит пропажу драгоценностей. А тогда мне на шею сядет вся СА, Фей.
Советник (обдумав последний аргумент, которому заметно удивился) : Но если окажется впутанным еврей, то фон Миль тебе уж точно свернёт шею. Ты пожалуй не знаешь, что его дом заложен в банке? Фон Милю нужно доить Арндта.
Судья (с ужасом) : Заложен!
(Стучат.)
Советник: Войдите!
(Входит Распорядитель.)
Распорядитель: Господин Судья, право не знаю, где мне усадить господина главного государственного прокурора и господина главного советника юстиции. Если бы господа заблаговременно уведомили меня!
(Распорядитель уходит.)
Судья: Только этого мне не хватало!
Советник: Тот фон Миль ни при каких обстоятельтвах не сдаст Арндта, поскольку не желает разориться. Фон Милю он нужен.
Судья (презрительно): Как дойная корова.
Советник: В таком духе я не выразился. дорогой Голль. Право, не понимаю, зачем ты меня компрометируешь. Желаю определённо заявить, что я ни слова не сказал против господина фон Миля. Жаль, что пришлось мне это сделать, Голль.
Судья (возбуждённо) : Но ты не смеешь так выражаться, Фей. Да, вот так, когда мы наедине и на короткой ноге.
Советник: "Вместе"? Что ты имеешь в виду? Я не желаю путаюсь в твоё дело. Твои договорённости с комиссаром юстиции и с СА суть твоё дело. Наконец, теперь каждый сам себе ближний.
Судья: Я тоже сам себе ближий. Но, право, не знаю, что себе посоветовать. (Он стоит у двери прислушиваясь к шуму потусторонь.)
Советник: Дела плохи.
Судья (затравленно): Я уже ко всему готов. Господи Боже, пойми меня! И ты довольно переменился. Я сужу так, сужу этак, как пожелают, но я ведь должен знать, чего желают. Когда неизвестно, то пропала юстиция.
Советник: Я бы не стал кричать, что пропала юстиция, Голль.
Судья: То бишь, что я сказал?! Я оговорился. Я лишь имел в виду вот что: ввиду явных противоречий...
Советник: В Третьем Рейхе нет никаких противоречий.
Судья (его прошибает пот): Если бы всякое слово каждого судьи годилось весам ювелира, дорогой Фей! Ведь я же всегда готов всё и всех судить по совести и по закону, ни на йоту, ни на гран не фальшивя! Но при этом надобно, чтоб мне загодя указывали, какую поправку должен я внести согласно высшим интересам!  Если я на разлучу еврея с его магазином, то удовлетворю, естественно, домовладельца... нет, дольшика, я уже совсем запутался... а если имела место провокация со стороны безработного, то домовладелец, который...  то фон Милю угодно, чтоб... Меня не переведут в нижнюю Померанию, ведь я пострадал от инфаркта и я не желаю конфликтовать с СА, наконец, у меня семейство, Фей! Хорошо жена сказала мне: я должен попросту добросовестно разобраться в том, что случилось на самом деле!  После чего, в крайнем случае, я очнусь на больничной койке. Говорю ли я о разбое? Я говрю о провокации. Итак, чего угодно? Еслественно, я осуждаю не СА, но еврея или безработного, но в отношении кого из них должен я вынести приговор? Кого из них выбрать мне, чтоб удовлетворить и дольщиках, и домовладельца? В Померанию ни в коем случае я не отправлюсь, лучше уж в концентрационный лагерь, Фей, так не пойдёт! Не я же обвиняемый! И всё таки я готов ко всему!
Советник (уже встав): Ничего пока не готово, мой дорогой.
Судья: Но как мне рассудить?
Советник: Обычно судье подскаывает его совесть, герр Голль. Позвольте высказаться ей! Берегите честь.
Судья: Да, естественно. Здраво рассудить по совести. Но в этом деле что я должен выбрать? Что, Фей?
(Советник ушёл. Входит Распорядитель, молча взирает на Судью. Звенит телефон.)
Судья (поднимает трубку): Да?.. Эмми?.. Что они сказали?.. Вечером играем в кегли?.. От кого звоном?.. Референт Присниц?.. Откуда ему знать?.. Что это значит? Мне надо огласить приговор.
(Он кладёт трубку. Распорядитель подходит к нему. Шум становится сильнее.)
Распорядитель: Хеберле, Шюнт, Гауницер, господин Судья.
Судья (собирает бумаги): Немедля.
Распорядитель: За столиком прессы я разместил господина советника, чем тот остался вполне доволен. А вот господин главный прокурор решился занять место на виду. Он пожелал сесть в судейское кресло. Так что вам придётся вести заседание со скамьи подсудимых, господин Судья! (Он глупо смеётся над собственной шуткой.)
Судья: Этого я не стану делать ни в коем случае.
Распорядитель: Вот выход, вот дверь, господин Судья. Но куда вы подевали папку с делом?
Судья (нервничает вовсю): Да, она мне нужна. Иначе я вообще не знаю, кто обвиняется, в чём? Как бы только нам удовлетворить господитна первого прокурора?
Распорядитель: А ,вот у вас подмышкой адресная книга, госопдин судья. Она ваша папка.
(Он тычет подмышку Судье адресную книгу. Утирая пот,  расстроенный Судья уходит в зал.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы