Итак, Ивану некогда, а трубка будто ледяная, даром что из пластика и металла, и всползает она к моему виску, ибо я слышу, как он кладёт свою, и я б желала, чтоб этот щёлчок оказался выстрелом, коротким, быстрым, чтоб со всем покончить, я не хочу такого Ивана сегодня и всегда такого не желаю, мне хочется конца. Вешаю трубку, по-прежнему стою на коленях, затем волочусь к креслу-качалке, беру со стола книгу "ПОЕХАТЬ- КУДА?" Лихорадочно читаю, что за глупость? он же позвонил, он ведь тоже хотел другого-  я  довольствовуюсь тем, что он ничего не прибавил к сказанному, а я  не договорила в трубку, конец главы, прилунение, убираю письма со стола чтоб не осерчал Малина, кладу их в папки поверх вчерашних, защёлкиваю скоросшиватели, ОЧЕНЬ СРОЧНО, СРОЧНО, ПРИГЛАШЕНИЯ, ОТКАЗЫ, ЗАМЕЧАНИЯ, СПРАВКИ, НЕОПЛАЧЕННЫЕ СЧЕТА, ОПЛАЧЕННЫЕ СЧЕТА, КВАРТИРА, однако, не могу отыскать непроименованную папку, которая мне больше всего нужна, вот  аукнулся телефон, что-то больно громко, это заграничный звонок, а я недолго выкрикиваю слова,  лихорадочно и гостеприимно, не зная ,что и с кем мне говорить :"Девушка, девушка, центральный, пожалуйста, нас прервали ,фрёйляйн!" Но теперь из Мюнхена или из Франкфута? Во всяком случае, нас прервали, кладу трубку, телефонный провод снова спутан , отговоримши и забымши меня - как позвонил Иван, так всё путаюсь сама в проводе. Уж не стану ради Мюнхена, или что там ещё, десятижды вертеть шнур. Пусть будет таким.
Мне остаётся посмотреть на чёрный телефон читая на сон грядущий, если только поставлю у кровати аппарат. Я бы ,пожалуй, выбрала новый, голубой ,красный или белый телефон, но в моей комнате менять ничего нельзя, кроме Ивана, единственного "новичка", который уводит меня от "ничего", и ничего из ожидания когда телефон не суетится.
Вена молчит.

Я думаю об Иване.
Я думаю о любви.
Об инъекциях действительности.
Об её укорах, недолгих.
О сдледующих, покрепче, инъекциях.
Я думаю о тишине.
Думаю, что поздно.
Это неисцелимо. И поздно.
И, думаю, это приходящее-  не Иван.
Что всегда приходит, оно, должно быть, другое.
Я живу в Иване.
Я не переживу Ивана.

В общем, надо признать, что мы с Иваном бывает, час, бывает,  даже вечер проводим вместе иначе. Наши жизни разные, но этим не всё сказано, чувство малой родины не оставляет нас, также Ивана, который, конечно, не расстаётся с ним, хоть лично не осмысленным. Сегодня он у меня, в следующий раз я буду у него, а когда у него нет никакого желания вместе со мной строить предложения, Иван раскладывает шахматную доску и заставляет меня играть. Иван сердится, эти венгерские словечки, которые он выкрикивает между ходами, пожалуй,- крепкие или зазорные, а пока мне понятны только "jaj" и "je`"*- и  , бывает, кричу " elje`n!"** Выкрик, который, верно, неуместен, но это единственное, что я выучила за годы.
Небо, да что же ты делаешь с моей пешкой? обороти её вспять на ход! Ты ли не замечаешь, как я играю? Когда Иван в довесок роняет "Istenfa`ja`t!" или "Istenkinja`t!"***, я подозреваю, что это- из группы непереводимых Ивановых ругательств, ими, столь мужественными, он сбивает меня с толку. Иван молвит: "Ты всегда играешь без плана, не испоьзуешь фигуры: твоя королева снова неподвижна".
Мне приходится рассмеяться. Затем я снова усаживаюсь квочкой на проблему личной неподвижности, а Иван мне моргает: "Сообразила? Нет ,ничего не поняла. Что у тебя снова в голове? Травы, приправы, салат, всякие овощи? Ах ,да и хочет же отвлечь меня безголовая, пустоголовая фрёйляйн, но я это уж знаю: платье сползает с плечей- а я того не замечаю, думай о своей пешке, твои ноги выше коленей уже полчаса напоказ, что совсем не к месту и не ко времени- и это ты зовёшь шахматной игрой, моя барышня? но со мной так не играют, ах , теперь состроим забавное лицо, его я ждал, мы потеряли нашу пешку, милая фрёйляйн, ещё вот советую тебе: заверти отсюда ,ходи e5-d3, но на этом моя галантность исчерпана".
Я подставляю ему свою пешку и не перестаю смеяться: он-то играет намного лучше меня. Главное в том, что я могу вытянуть ничью.
Иван некстати спрашивает :"Кто такой Малина?"
Мне нечего сказать, молча морща лбы, мы доигрываем. Я снова ошибаюсь. Иван, отставив правило "toucher et jouer"****, возвращает мою фигуру на место, затем я играю без ошибок- и наша партия оканчивается вничью.

___________Примечания переводчика:
* "ой" и "ну"(венг.);
** "ходи!" (венг.);
*** "Божья (курительная) трубка!", "Божий пёс!" (венг.)
Словарь пока лень листать: после надо будет сверить...............;
**** "бей и ходи" (франц.).

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Иван способен, в отличие от иных мужчин, вскипеть когда я при нём жду звонка, трачу предназначенное для него время, сужу-ряжу его свободными часами , хоть этим я занимаюсь тайком, тогда я смиряюсь и припоминаю его учебные фразы, которые, как многие "вступительные", переняла от него. Всё же, сегодня поздно, мне бы встретить Ивана у почты пятнадцать лет назад. Учиться не поздно, но сколь коротка жизнь, в которой я ещё успею использовать выученное. Ещё вот, прежде чем сегодня усну, вспомню, что тогда я оказалась неспособной воспринять лекцию в полном объёме.

Здесь воркует, жужжит- хватаюсь за аппарат, вот брошу своё "алло", ведь это может быть Иван- но затем медленно кладу трубку, поскольку нечего ждать сегодня последнего звонка. Снова звенит, теперь слышно сразу- но это какой-то "слепой" звонок, а ,может, был Иван, это лишь он мог быть, а я не хочу быть умершей, пока нет, если это действительно бы Иван, он должен быть доволен мною: подумает, что я давно сплю.

Но сегодня  курю я и жду, а курю у аппарата до полуночи- и подымаю трубку, а Иван спрашивает, а я отвечаю.

- Мне бы ещё вот пепельницу
- Мигом, да ,и мне
- И ты закурила
- Ну. Да. Нет, не вышло
- У тебя нет спичек?
- Посоледняя, нет, придётся от свечки
- Тебе хорошо слышно? У Вас были неполадки
- У телефона вечно свои козни*
- Как? Кто-то постоянно говорит. Комары будто
- Я сказал "козни", ничего особенного, на твёрдое "Т"**
- Я не понимаю этого ,с комарами
- Прости, пагубное слово сорвалось
- Почему пагубное, ты о чём?
- Ничего, только когда так часто переспрашивают

Но когда вправду говорят наперебой квартетом, я слышу Иванов голос и покуда слышу его, а Иван- меня, я живу***. Покуда в наши отсутствия телефон снова и снова звонит, верещит, бесится, то на одной ноте слишком громко, то на нескольких слишком тихо, под хлопок дверцы холодильника, включённый граммофон или открытый кран в ванной, но когда всё-таки "зовёт", кому знать, что с телефоном деется и как прикажете назвать его приступы? пока ко мне идёт его голос, то ли поймём друг дружку. вовсе или отчасти поймём, пока Венская сеть на минуты отключается, мне всё равно, и даже то, что он скажет мне- столь полно Ожидание, в Над-Жизни, в Под-Жизни- я начинаю снова с "алло?" Только Иван не знает этого, он "зовёт" или "не зовёт", он всё же звонит.

- Как мило, что ты мне
- Мило, почему мило?
- Просто так. Мило с твоей стороны

Но я преклоняю колени на пол перед телефоном- и надеюсь, что Малина не поразится мною в таком положении- как мусульманин на свой коврик, лбом впечатываясь в паркет.

- Не мог бы ты несколько отчётливее
- Я должен трубку, так идёт?
- А ты, что у тебя ещё?
- Я? Ах, у меня ничего особенного

Моя Мекка ,мой Иерусалим! А я избрана средь прочих абонентов- и потому сама набираю, мой- 74 31 44, ведь Иван знает меня наизусть, чтоб на любом диске, и он увереннее ,чем мой рот, мои волосы, мою руку знает мой номер.

- Я сегодня вечером?
- Нет, когда сможешь
- Но ты ведь
- Это уже, а потом -нет
- У меня назначено, извини
- Всё же скажу тебе, это лишнее
- Лучше иди к себе, я ведь запамятовал
- Итак, у тебя. Итак, ты
- Тогда до завтра, спи спокойно!

_____________Примечания переводчика:
* "Tuecken"- козни, "Muecken"- комары;
** на самом деле "Т" перед умляутом не твёрдое, здесь- о "ducken"= нагибаться, "Duckmaeuser"=тихоня;
*** буквально "на Жизни".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

А вот Иван вопрошающе смотрит на меня: ну говори- а я спешу отвлечь его. Я знаю имя вируса, но начеку чтоб не проговорится.
Что ты бормочешь? Что непросто получить? О какой болезни говоришь?
Никакой болезни, я не то имею в виду, просто думаю, есть свойства, которые трудно обрести. То ли говорю слишком тихо, то ли Иван не понимает, а Малина-то долго было понимал, угадывал, схватывал, а всё же он не желает меня ни раздумывающей , ни рекущей и ,кроме того, я ему ни слова о вирусе не сказала.

Да ведь орава противостояла было мне (а я собрала арсенал такой, что рук недоставало): разочарование, равнодушие; бесстрашием я обратилась к великим кошмарам, и не знаю, как Иван несмотря на это мне явился, невзирая на осаду,на это неутолимое отчаяние бессоницею назубок сыгранных ночей, непрерывную нервозность, навязчивую чуждость ко всему, но уже в первый час, когда Иван точно не с неба свалился,а ,улыбаясь взглядом, очень значительно и легко поклонился мне стоя на столбовой улице просёлочных улок, всё прочее оказалось посрамлено- и только за это с меня высокие и высочайшие ему награды, за то ,что он вновь открыл меня, и встряхнул ту, каковой была я в тот час, обнаружил мои прежние простые задатки, вызволил моё осы`павшееся Я- и молиться мне за Ивана благодарствуя за все его дары, за которые же, за которые? им счёту нет, и ни один не даётся- тогда я беру простейший, возвращённый Иваном смех.

Наконец, я наново воплотилась: обрела свои члены, которые из-за долгого небрежения ими казались мне чуждыми, я чувствую в себе токи всего, гладкие и поперечные мускулы после долгого оцепенение расслабляются, обе нервные системы восстановились одновременно- нет ничего существеннее этого восстановления, оздоровления ,которое под силу измерить и оценить также и новейшим инструментарием современной метафизики. Как хорошо, что в первый час я оказалась захвачена Иваном врасплох, в чём мать родила, и что я вслед за тем не рисуясь, не набивая себе цену, пошла с Иваном. Не упустила я своего урока- ведь тогда случилось нечто неслыханное, невиданное, не по читанным прописям, потребовался толчок извне, дабы так сложилось. Мелочь могла бы нам помешать, сбить с толку, вклиниться между нами- столь чувствительны суть начало и явление крепчайшей силы мира, ибо мир всюду и всегда болен, а она ,здоровая мощь, не желает проявляться в нём.  Клаксон мог оборвать наши первые фразы, полицай, увидавший неправильно припаркованный мотороллер, прохожий заорал бы, зашатался между нами, парень в гоночном авто отвлёк бы наши взгляды,мой Боже, только помыслить, сколько всего могло бы помешать нам! Звук сирены "скорой помощи" мог бы отвлечь меня, заставить взглянуть на улицу- не на букет георгин в витрине, а то Иван попросил бы у кого огоньку прикурить- и тогда не быть мне увиденной Иваном. Поскольку встрече угрожала опасность, нам хватило уже первых трёх реплик на здесь у витрины- и мы вслед на ними немедля покинули крайне опасное место, и сберегли многое своё. Нас вывели оттуда эти ничего не значащие короткие фразы. Не знаю право, надо ли доьавить, что теперь мы общаемся как все. Но мы не торопимся. -У нас вся жизнь впереди,- молвит Иван.

Всё-таки мы освоили первые диалоги, глупые начала и концы предложений, одинокие фразы, окруженные ореолом взаимного снисхождения, потворства, а большинство предложений доселе относятся к телефонным. Мы попеременно упражняемся, повторяем их снова и снова ,поскольку Иван звонит мне раз из бюро на Каринтсвком кольце ,второй- поздно пополудни или вечером из дому.

Алло. Алло?
Я, а кто ещё
Да, естественно, прости
Как мне? А тебе?
Не знаю. Сегодня вечером?
Так плохо слышно
Плохо? Что? Ты, значит, можешь
Едва слышу. Можешь
Что? Случилось что?
Нет, ничего, ты мне позже ещё
Естественно. Лучше я позже позвоню тебе
Я, правда, мог бы с друзьями
Да, если не можешь, тогда
Я этого не говорил, только если бы не
В любом случае ,позвони позже
Да, но только до шести потому, что
Но это для меня поздно
Да, и для меня ведь, но
Сегодня, пожалуй, нет смысла
Кто-то придёт?
Нет, только фрёйляйн Йеллинек уж
Ах так, ты больше не одинок
Но позже- пожалуйста, непременно!

У Ивана и у меня есть друзья, а кроме того- люди, которых я не знаю, а он- моих. С друзьями и посторонними нам приходится ходить в рестораны, а чаще всего -на минутку в кафе, а то ещё нам приходится занимать иностранцев, не зная, как начать с ними, и ещё часто нам нужно ждать звонка. Кроме договорных встреч случаются внеплановые, когда Иван и я встречамеся с разными делегациями: он со своей ,а я с другой- в одном заведении, тогда он кстати узнаёт, что я могу выделяться (в чём он сомневается), что могу быть разговорчивой (в чём он ещё больше сомневается). Ведь наедине с ним я тиха, ибо кратчайши слова- да, пусть, так, и, но ,тогда, ах!- столь нагруженныеы ,исходящие от меня со столиким смыслом, тысячекрат значимее рассхожих рассказов, анекдотов, сымпровизированных реприз, что друзья и клиенты слышат от меня, а к жестам ,каприччи, показным аллюрам, поелику я не рисуюсь перед Иваном, не прибегаю чтоб не рисоваться, и благодарна я, когда смею подать Ивану еду-питьё, когда украдкой почищу его туфли, вычищу пятна с его пиджака. Да, это наше! значит больше, нежели наморщившиеся лбы над меню, это не сиять на людях, не дебатировать, не расцелованная делегатом ручка, не анимированные поездки с друзьями в родные места, не рюмку на посошок в баре, поцелуи направо-налево и "прощайте"! Ведь когда Иван приходит на обед, естественно, за счёт института, то у меня может быть назначена поздно пополудни встреча в голубом баре- и у нас не выходит свидания, если только я не подстрою или не разлажу его: вот сегодня я ужинаю в "Штадткруге", а Иван- за городом, в Гринциге с иностранцами, а завтра я должна показать паре Хайлигенштадт* и Нусдорф- страшно подумать, а он в обществе трёх господ отобедает в "Трёх гусарах". Он водится с иноземцами, и я, часто- тоже, что например, мешает видеться нам с Иваном, остаётся только перезваниваться. И, подобно тому, как первая группа телефонных фраз связана с парой трубок, с мимолётными свиданиями перед тем, как разойтись с делегациями, вторая ,совершенно иная группа- оболочка "примерно".

Иван говорит, что постоянно слышит от меня "например". И чтобы вызвать поток "примерных" предложений в ответ себе, сам прибегает к ним, например, даже на протяжении одного часа, которой остётся нам до ужина.
- Что же, например, фрёйляйн Шлаубергер? А если я, например, впервые явлюсь к тебе домой днём- тогда ведь, например, наша встреча вызовет подозрения?
- Я ,например, никогда не заговаривал с незнакомками на улице, прежде мне и в голову не приходило, например, такое: незнакомец- с незнакомкой- и пожалуйте-ка!
- Не перебарщивай.
- Например, никак не возьму в толк, чем ты ,собственно, занята? Чем, например, можно заниматься дома битый день- и не утомиться? Позволь, мне, например, попазмыслить над этим. Нет, только не рассказывай.
- Пожалуйста, мне не составит труда!
- Я ,например, не любопытен, не говори мне, я только об одном спросил, да я же ведь неповторимо учтив.
- Иван, не надо!
- Что же тогда?
- Если я, например, сегодня вечером приду домой, усталая, да ещё придётся ждать звонкано я
- Придёшь домой- ложись-ка лучше спать, и сразу, фрёйляйн Шлаубергер.
И с этой фразой Иван весь вышел.
_____________________________________________
* букв "Священный город"- Вена, прим.перев.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Пусть Иван создан и для меня, а всё же не могу одна притязать на него. Ведь он пришёл чтоб укрепить и придать объём согласным, заново отворить гласные, чтоб те зазвучали сполна, чтоб снова хлынули слова из уст моих, чтоб восстановить все порушенные взаимосвязи и разделаться с нуждами- ни йоты такого его не убавить мне; идентичные яснозвучные заглавные буквы наших имён, которыми заканчиваем свои записочки я буду подчёркивать, рисовать столбцом чтоб перекликались те, аукались, а когда сольём воедино наши фамилии, сможем предусмотрительно осторожно воздать хвалу Белому Свету, скромно воздать должное первым словам этого Мира, поскольку те непременно ждут этого- так ищем мы воскресения(восстановления), а не разрухи, ибо Иван своими взглядами должен смыть образы(картины) в очах моих, которые перед Ивановым явлением попали в сеть-вершу- и после многих смывов проявится тёмная, страшная, почти нестираемая картина, а Иван тогда резко бросит светлую поверх её, чтоб всякий сглаз от меня не шёл, чтоб избавилась я от него, отвратного: знаю, когда прилип, но запамятовала, больше не припомню...
(Ты ещё не способна, пока: многое мешает тебе...)
Но поскольку Иван принялся меня целить, не всё так худо на Земле.

Поскольку это однажды знали все, а теперь все забыли, почему так это тайно вышло, почему я затворяю дверь, задёргиваю шторы, почему я одна предстаю Ивану, мне следует подыскать объяснение причинам случившегося.  Я желаю это сделать не выгораживаясь, но напротив- чтоб снова выпятить табу, а Малина понял это без моих пояснений, ведь даже если поя спальня открыта, а я отдыхаю или лежу в постели, он проходит мимо в собственный покой будто нет вовсе моей двери, нет моей комнаты, дабы не профанировать былого и оставить шанс первым дерзаниям с последними нежными обьятиями. И Лина больше не убирает здесь, никто не переступает этот порог, ведь ничто не является, ни добавляется к подлежащему диагнозу, вскрытию, лечению- ведь мы с Иваном не таскаем, не колесуем, не истязаем друг дружку, мы совместно, спиной к спине обороняем своё, что никому не дозволено хватать. Потому, что Иван меня не расспрашивает, он доверчив, не мнителен,то и я становлюсь доверчивее. Хоть он не замечает два упрямых волоска на подбородке, и две первые морщинки под глазами не комментирует, хоть ему мой кашель после первой сигареты не досаждает, он даже прикрывает мне рот, когда я вот-вот сболтну лишнего, скажу-ка ему на некоем другом языке всё, о чём смолчала, с кожей и влосами, ведь чает-то знать он, чем я занята изо дня в день, чем занималась раньше, отчего лишь в три утра пришла домой, почему мой телефон вчера был занят час, и кому я отвечала по телефону- и с тем я , приготовив подходяшую фразу, молвлю: "Должна обьясниться...", а Иван прерывает меня: "Почему, что ты должна обьяснять мне? Ничего, вовсе ничего- кому-то, не мне же обьясняй- ничего не говори, ведь тут нет посторонних".
- Но я должна.
- Ты мне совсем не способна лгать, знаю это, я же это знаю.
- Но всё же, ведь я не способна лгать!
- Зачем смеёшься? Если ничего постыдного, можешь прямо.   Не пытайся лгать, ведь ты не можешь.
- А ты?
- Я? Ты должен это спросить?
- Не должен.
- Попробовать могу, но иногда смолчу тебе о чём-то. Что скажешь: ты против?
- Я понимаю. Я ведь должен понимать. Ты вовсе ничего не должен, ты можешь, Иван.

Пока мы столь мучительно наводим мосты, эта кровавая бойня в городе продолжается, эти невыносимые замечания, комментарии и ошмётки сплетен циркулируют в ресторанах, на вечерах, в квартирах, у Йорданов, у Альтенвилей, у Вантшура, или же она достигает беднейших посредством иллюстрированных журналов, газет, в кино и через книги, в которых так говорится о вещах, словно взаимо- и к нам стремятся и отталкиваются- и должно каждому заголиться, других до кожи раздеть, пропасть должна всякая тайна, разбиться всем затворённым ларцам, но где нет никакой тайны, нечего найти- и подступает беспомощность вослед за разбитиями, раздеваниями, перлюстрациями и визитациями, не горит Купина, ни лучика вниз, нет ничего в злопыхательстве и во всяком фанатичном рвении, а  нерушимый свод Закона Мира так и довлеет, непонятый, надо всеми.

Поскольку с Иваном мы говорим только о добром, а иногда (не над кем-то) смеёмся, покольку это заходит столь далеко, что мы улабаемся ещё ничего не сказав, то обретаем состояние , а котором становимся самими собой и, надеюсь, сможем передать его другим. Постепенно, одного за другим, мы инфицируем наших соседей вирусом, название которому я успела придумать, а коль грянет пандемия, то всем людям станет легче. Но я также знаю, сколь тяжко вызвать её, сколь долго ждать, пока люди созреют для заразы и как безнадёжно долго тянуться моему ожиданию!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моё отношение к Малине многие годы слагалось из досадных полувстреч, глубинного непонимания и некоторых моих фантастических домыслов.  При том должна добавить, что эта пропасть оказалась куда шире тех, что меж мною и прочими. Я, в самом деле,  с начала оказалась  п о д  ним и рано призналась себе, что ему суждено было подчинить меня, что место Малины было занято им предже, чем он появился в моей внешней жизни. То ли он приберегал себя до поры, то ли я береглась от слишком раннеё нашей встречи. Всё началось с пустяка на остановке трамваев Е2 и Н2 у Городского парка. Там оказался Малина с газетой в руке, а я, притворяясь будто не замечаю его, украдкой посматривала на него поверх своей газеты и не могла понять: то ли он всерьёз углубился в чтение, то ли уже заметил, что я фиксирую, гипнотизирую его, принуждаю к ответному взгляду. Это я принуждаю Малину! Мне подумалось, что если первым подойдёт Е2, то всё будет хорошо , если б только ,Бога ради, не шмыгнул неприятный Н2 или даже редкий G2 - и тогда ,действительно, первым подъехал Е2, но когда я вскочила на подножку второго вагона, Малина исчез с пятачка- он не сел в первый вагон, и во втором тоже его не оказалось. Он мог разве только опрометью добежать к своей остановке за тот миг, когда исчез из моего вида- испариться он, конечно, не мог. Поскольку я не нашла объяснения странному случаю, то принялась мысленно толковать наши жесты и сценарии поведения - это заняло целый день. Но это осталось далеко в прошлом, а теперь нет времени говорить о нашей первой полувстрече. Годы спустя эта истроия с нами повторилась в одном из актовых залов, это сталось в Мюнхене. Малина очутился рядом со мною, затем пару раз шагнул вперёд навстречу потоку студентов, поискал себе места, пошёл назад- и я слушала, вначале возбудившись, томясь от бесилия, полуторачасовой доклад "Искусство в эпоху техники", искала взглядом в той обречённой внимать массе Малину. Поскольку я не собиралась останавливаться ни на  искусстве, ни на технике, ни на эпохе, которыми не занималась ни поодиночке, ни в связи, позже тем же вечером мне стало ясно ,что желаю Малину ,а всё, что хочу знать, придёт от него. В конце я вместе со всеми разразилась бурными аплодисментами; несколько мюнхенцев сопроводили меня из зала: один держал меня под руку, некий умно обо мне рассказывал, трое обращались ко мне с речами, а я всё оборачивалась назад ища Малину выше на лестнице, а тот всё выходил из зала, но- медленно, то есть, мне пришлось поспешить- и я сотворила невозможное: я толкнула его, будто меня "уронили" на него- и я вправду упала на него. То есть, ему не оставалось ничего другого, как только заметить меня, но я не уверена, что Малина увидел меня, а всё же в тот раз я впервые услышала его голос, спокойный, корректный, на одной ноте: "...прощение(я?)..."
Я ничего не поняла, -так ко мне никто ещё не обращался: то ли он попросил меня о прощении, то ли простил меня; слёзы столь быстро навернулись, что я уже не могла смотреть прямо и, наклонившись, достала носовой платок из папки и шёпотом попросила поддержать меня. Когда я снова осмотрелась, Малина исчез в толпе.
Я не искала его в Вене, мне придумалось, что Малина -иностранец , поэтому, ни на что не надеясь, я регулярно ходила на остановку у Городского парка поскольку тогда ещё не обзавелась автомобилем. Однажды утром я кое-что узнала о нём из газеты, именно  не о нём: в некрологе упоминалась Мария Малина, её похоронная церемония впечатляла, её размах был по обычаям венцев под стать киноактрисе. Среди гостей я нашла брата Малины, высокоодарённого, молодого, известного писателя, который прежде был неизвестен ,но благодаря журналистам вдруг обрёл "одноразовую" славу. Ведь Марию Малину сопровождали в последний долгий путь на Центральное кладбище министры и домовладельцы, критики и специально нанятые гимназисты- она в этот день не нуждалась в брате, который написал одну книгу, о которой никто не слыхал, в брате, который был "вообще никем". Три слова "молодой", "высокоодарённый" и "известный" были необходимы ему в дополнение к траурному платью на той церемонии.

Об этом, третьем неаппетитном волнении благодаря газете, которое испытала я тоже ради Малины, мы с ним не говорили, как будто оно никак с ним не связано, касается его ещё меньше, чем меня. За то прошедшее(пропавшее) время, когда мы так и не познакомились, не поговирили о жизни, он был прозван мною "Эвгениусом", ибо "Принц Эвген, достойный рыцарь..." - первая песня, которую я выучила- и среди мужский имён очень нравилось мне именно это, как и среди названий городов "Белград", чья экзотика и значимость вначале стали для меня окаянными, а затем выяснилось, что Малина родом не оттуда, но- из югославского приграничья, как и я, но всё же изредка, так повелось с первых наших дней, мы перебрасываемся словенскими или вендскими фразами: "Йвз ин ты. Ин ты ие йаз".  А впрочем, нам незачем вспоминать первые дни: последующие всё краше- и мне остаётся только смеяться над временем, когда я гневалась на Малину, поскольку он уступил было мне его, которое я промотала на другое и других,  довольно, времени, когда я изгнала его из Белграда, воображала его то аферистом, то обывателем, то шпионом, а под настроение извлекала его из действительности, помещала в сказку, прозывала его Флоризелем, Дроссельбартом(Дроздобородом), но охотнее всего- св.Георгом(Георгием), который убил Дракона, отчего возник город Клагенфурт из болота, где нечего не было прежде, чем из него не явился мой первый город, а после многих часов вынужденной игры я ,обескураженная ,возвращалась к мысли, что Малина живёт всё-таки в Вене, а я в этом городе, где столько возможностей встретиться, всё-таки постоянно разминаюсь с ним. Я некстати начинала заговаривать со многими о нём. Неприятная память о том осталась, хотя она мне уже не болит, но я ведь должна была поступать так - и с улыбкой сносила комичные историйки о Малине и фрау Йордан из чужих уст. Ныне(сегодня) я знаю, что у Малины с фрау Йордан ничего "такого" не было, что ни разу Мартин Раннер не встречался с ней тайно на Кобенцле: ведь она же его сестра- итак, Малину нельзя заподозрить в связях с другими женщинами. Но последнее не значит то, что с Малиной дамы знакомятся через меня: он же знает многих, и дам тоже, но с тех пор ,как мы стали жить вместе, это не имеет абсолютно никакого значения, никогда ничего подобного я не думала, поскольку мои подозрения и замешательства тонут, столкувшись с Малиной, в его недоумении (изумлении, удивлении- прим.перев.) Также и молодая фрау Йордан- не та дама, о которой долго ходил слух: та вымолвила раз славный афоризм "я провожу внешнюю политику" ,как ассистентка своего мужа на коленях моя пол, растерялась- и всем стала понятно её презрение к собственному супругу. Всё было иначе, но это другая история, да и к тому же всё у них стало на свои места. Из персонажей слухов вышли правдивые фигуры, вольные и великие, как для меня сегодня Малина, который уже больше не достояние слухов, но ,освобождённый, сидит подле меня или идёт рядом со мною по городу. Для остальный исправлений время ещё не подошло, им быть позже. Они не для сегодня.

Пытать прошлое дальше мне незачем: как сложилось между нами, так и вышло. Кто же мы теперь друг для дружки, Малина и я, столь непохожие, столь разные? И дело не в поле, породе, крепости его натуры и лабильности моей. В любом случае, Малина никогда не вёл моей конвульсивной жизни, никогда он не тратил своё время на пустяки, не звонил всем подряд, не принимал на себя лишнего, не встревал куда не надо, тем более- не простаивал у зеркала до получаса кряду чтоб рассмотреться, чтоб затем нестись куда-то сломя голову, всегда опаздывать, бормотать извинения, медлить с вопросами и ответами. Думаю, что сегодня мы ещё меньше заняты друг дружкой: один(одна), терпит, дивится (изумляется, недоумевает) другой(другим), но моё удивление- жадное (а вообще, удивляется ли Малина? мне верится всё слабее), а неспокоит меня вот что:  его не дразнит моё присутствие, хотя он его принимает, если угодно, а неугодно- не замечает, будто сказать нечего. Так их ходим мы по квартире не встречаясь, не замечая друг дружку, не сыша за чередой обыденных дел. Мне тогда кажется, что его покой - от моего Малине знакомого и неважного Я, будто он меня выделил как некий отброс, лишнее человеческое существо, будто я, ненужный придаток, создана из его ребра, но также -и неизбежная тёмная история, которая его историю сопровождает, желает завершить её, светлую, которая розниться фактурой и не граничит с моей. Оттого-то мне приходится кое-что выяснять в своём отношении к нему, а прежде всего я себя могу и должна "выяснять от него". Он не нуждается в объяснении, нет, он- нет. Я убираю в прихожей, я хочу быть поближе к двери ибо он скоро придёт, ключ провернётся в замке, я отступлю на пару шагов чтоб он не налетел на меня, он притворит дверь- и мы молвим одновременно и живо "доброго вечера". А пока мы курсируем вдоль коридора, я всё-же кое-что скажу:
- Я должна рассказать. Я расскажу. Ничто больше в моей памяти этому не помешает.
- Да, - отзывается не глядя Малина. Я иду в гостинную, он проходит коридором дальше потому, что последняя комната -его.
- Я должна, я буду,- громко повторяю я про себя: ведь когда Малина не спрашивает и не желает знать ничего больше, то это правильно. Я могу успокоиться.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Действующие лица:

Иван 

родился в 1935 году, в Венгрии, г.Печ (прежде Фюнфкирхен). Несколько лет живёт в Вене и ходит на постоянную работу в некоем здании, что расположено на Каринтском кольце. Дабы избежать непредвиденных последствий для Ивана и его будущего, пусть это будет институт, там он занят финансами. Не банк.

Бела, Андраш

   дети 7 и 5 лет

Малина

 старше, чем выглядит, немомненно, ему уже исполнилось сорок лет,   издатель некоего "Апокрифа", которого уже нет на полках магазинов, а за последние пятнадцать лет было продано лишь несколько экземпляров книги. Из секретного досье: госслужащий категории А,  устроен в Австрийский Музей Армии, где ему позволено завершить учёбу как историку (главная специальность) и историку-искусствоведу  (вторая специальность), затем ему была оказана протекция и предоставлено достойное место, с которого он продвигается вверх не шевелясь, даже нисколько заметно не стараясь усовершенствовать процедуры и документооборот между Министерством обороны с набережной Франца-Иосифа и Музеем в Арсенале. Последний маршрут, не вдаваясь в детали, относится к замечательнейшим в нашем городе.

Я

австрийский паспорт, выдан Министерством внутренних дел.            Верительная грамота. Глаза кор., волосы блонд., родилась в Клагенфурте, следуют даты и профессия, дважды перечёркнуты и надписаны; адреса ,трижды перечёркнуты, а сверху- правильно выведено: "место жительства Унгаргассе, дом 6; Вена, Третий округ".

Время
 
          ныне, сегодня

Место

        Вена

Лишь о времени действия приходится мне ломать голову:  трудно вымолвить слово "сегодня", хоть все что ни день его произносят; да, должна признаться: когда люди делятся со мной повесткой текущего дня (а о завтрашнем молчок), я ничего не слышу, вижу пространный взгляд, чаще- очень внимательный, по причине занятости, оттого я не полагаюсь на "сегодня", ибо сквозь него можно миновать лишь пронзительно боясь или впопыхах, спешно- и о нём писать, или просто говорить, произительно боясь "сегодняшнего" , и уничтожить тотчас то, что о нём написано именно так, как рвут, сминают настоящие письма, не оконченные, не отосланные, ибо они- сегодняшние, ибо они ни в какое Сегодня не придут.
Как если бы некто строча ужасную мольбу дабы затем её изорвать и выбросить, знал зараннее ,что здесь разумеется под словом "сегодня".  И никому не ведом этот неразборчивый клочок: "Придите, если вообще Вы способны, желаете, если смею просить Вас о том! В пять пополудни в кафе "Ландтманн"...!" Или ещё телеграмма: "прошу срочно позвони мне тчк ещё сегодня". Или :"сегодня невозможно".
Ибо "сегодня"- слово только для самоубийц, для остальных оно в крайнем случае бессмысленно: ведь "сегодня"- определение проживаемого дня для них , если речь о дне текущем, им ясно, что должны отработать восемь часов или отдохнуть, пройтись-прокатиться парою маршрутов, скупитьтся, прочесть утреннюю или вечернюю газету, что-то выпустить из виду, от чего-то отказаться, кому-то позвонить- то есть, день, в течение которого нечто произойдёт, или лучше бы не слишком многое стрясётся.
Если же я паче чаяния произношу "сегодня", моё дыхание сбивается, наблюдается аритмия, которую теперь фиксируют электрокардиограммы, только самописец не выдаёт загруженности, новизны моего нынешнего, но -свидетельсво моего замешательства, котрое продвинутая медицина толкует как преддверие приступа страха- оно владеет мною, стигматизирует меня, то есть сегодня -скажем так, условимся этак- симптом. Всё же боюсь я ,что  для меня это "сегодня" слишком выдающееся, безмерное, охватывающее- и в этом патологическом возбуждении пребудет со мной до последнего мига.

Пусть не спонтанно, скорее- ужасаясь, через не могу определилась я со временем действия, зато единству места я благодарна доброму случаю: его мне не пришлось изыскивать. В этом последнем маловероятнейшем Единстве я прихожу к себе, узнаю` себя в нём- о, и насколько же! ибо Местом находится в большой и славной Вене, что не новость, но собственно Место- только один переулок, более того- лишь отрезок Унгаргассе (переулка Венгерского), из чего следует, что все мы, трое, живём тут: Иван, Малина и я.  Тот ,кто видит миръ из Третьего округа, отличается узким кругозором и естественно склонен выделять Унгаргассе, что-то найденное на нём выпячивать, восхвалять его значимости. Вегреский можно назвать особенным переулком, поскольку он начинается в тихом углу Сенного рынка, а с того места, где живу я, виден не только Городской парк, но также и улей Большого универмага и главную контору Таможни. Мы пока что живём среди настоящих, огороженных домов, но почти сразу за девятым номером с двумя бронзовыми львами на воротах дома уже неспокойны, растрёпаны, вне плана хотя их череда близится к дипломатическому кварталу, оставляя его справа, вовсе не будучи в родстве с этим "нобелевским кварталом", как его интимно называют, этот отпрыск Вены.
Унгаргассе полезен маленькими кафе и многими старыми гостиничками. Идя к "Старому Хеллеру", минуем необходимые гаражи, автомагазин, тоже очень полезную новую аптеку, табачный ларёк на углу Беатриксгассе и ,к счастью- Мюнцгассе, где мы можем припарковать свои авто если нигде ещё мест нет. Прямо, примерно вровень с Консолато Италиано (итальянским консульством) купно с Институто Италиано ди Культура (Итальянским институтом Культуры) дух- ни словами сказать, но это ещё не всё: позже, когда выезжают из общего гаража почтовые авто... или если до этого ваш взгляд выхватит на фасаде гаража две неговорливые, лаконичные таблички с надписями "Кайзер Франц Йозеф I" и "Канцелярия и Мастерские" , попытки облагородиться кажутся пустыми- и ты вспоминаешь его былую молодость, старого Унгаргассе, где прежде находили приют приезжие из Венгрии торговцы лошадьми, волами и сеном, его постоялые дворы-  так живали и торговали они только здесь, в, выражаясь цеховым пошибом ,"большом арочном городе". Рисуя его "большие дуги", под которыми проезжаю сворачивая иными днями вниз прочь с "беговой" трассы, а те удивляют меня всегда новыми "хуторами", огорчительными новшествами, заведениями, кипучей современной жизнью. Они не обделены вниманием, их уже ведь знают, но чужаку они кажутся неброскими, ибо их незачем озирать, в них надо только жить. Туристу следует со Шварценбергпляц или позже, у Бельведера, с которым мы имеем честь делить титул "Третий округ", свернуть с трассы, но чужак, возможно, явится с иной стороны, сойдя на железнодорожной станции, когда надумает пройтись к современным "каменным шкафам" , к Венскому Международному Отелю или слишком углубится, гуляя, в Городской парк. Но в этот последний, о котором было мне напел пропитым голосом белый как мел Пьеро

     "О- аль- тер  Дуфт аус Мер- хен- цайт..."
     ("Бы-лин-ных лет ста-рин-ный дух..."),
хаживаем мы в лучшем случае дважды в год, хотя до Парка пять минут ходьбы; а Ивану, который не ходит пешком из принципа несмотря на мои просьбы и хитрости, он знаком только проездом, ибо Парк просто слишком близок, а на природу и с детьми мы выбираемся в Венский лес, на Каленберг (Лысую гору), до самых замков Лаксенберга и Майерлинга, и до Петронелля и Карнунтума в Бургенланде. Мы бессердечны и равнодушны к этому Городскому парку- и нечего мне припомнить из "бы-лин-ных лет..." Иногда ещё я, беспокоясь, замечаю по ту сторону решётки зацветающие магнолии, но никак мне не удаётся выбраться к ним- и когда я, как сегодня, снова беспричинно спрашиваю Малину: "Кстати, магнолии в Городском парке, ты их видел?", тогда он, будучи учтив, отвечает и кивает, но ему уже известен вопрос о магнолиях.
Имеются, их легко обнаружить, в Вене улочки намного красивее этих, но они в других округах, с ними- как с красивыми дамами, которых окидываешь виноватым взглядом даже не надеясь побыть с ними. Ещё никто не возгласил
 красоту Унгаргассе, никто не признался ,что перекрёсток Инвалиденштрассе и Венгерского заворожил его или лишил дара речи. И я не стану первой осенять изысканными эпитетами мою, наши улицы, но обязуюсь исследовать нашу живую связь, то ,чем я приросла к Унгаргассе ибо о`н лишь во мне выгибает свои арки, от дома номер 6 до дома номер 9- и я расспрашиваю себя, отчего постоянно пребываю в его магнетическом поле когда иду улицею Фрейюнг или совершаю покупки у Грабена ,или плетусь в Национальную бюиблиотеку, на Лобковицплац стою и думаю: "Здесь, непременно здесь до`лжно жить!" Или- при Дворе! Собственно, когда я топчусь в Старом Городе ,то лгу себе, что не хочу домой или сижу битый час в кафе и копаюсь в газетах , то втайне я желала б остаться дома- и когда я сворачиваю с Беатриксгассе, где жила некогда, в свой округ,  или с Хоймаркта (Сенного рынка) -сюда, не то что меня трогает ностальгия,- хотя здесь время внезапно сходится с местом- но за Хоймарктом моё кровяное давление подскакивает и одновременно отпускает судорога, зажим, который испытываю на чужбине, хотя иду вначале быстрее, а затем тише, влекомая счастьем. Ничто не кажется мне надёжнее этого отрезка переулка: днём я взбегаю по ступенькам, ночью ключ от ворот уже зажат в моей ладони- и снова наступает миг благодаренья, ворота отворяются- и чувство ночного возвращения домой, которое переполняет меня , брызжет-дари`т округе, домам и людям, на сто, двести метров вдаль, где всё напоминает мой дом, которой принадлежит вовсе не мне, но некоему АО или просто шайке спекулянтов, что его отстроила ,уснастила множеством этажей и флигелей, но об этом я почти ничего не знаю, поскольку сразу после войны я проживала в десяти минутах ходьбы отсюда, в двадцать шестом номере, который также долго был моим счастливым: теперь он мне встречается угнетённым и пристыженным как пёс, переменивший хозяйку, он изредка видет прежнюю -и не знает, к кому привязан, кому обязан сильнее. Но теперь я миную дом Беатриксгассе, 26 так, будто никогда не жила в нём, почти никогда... или да, был он там прежде, "чудесных лет старинный дух", был да сплыл.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Хуттер, который на терпел столь долгие речи, он их охотно прерывал собственными байками да анекдотами, вставил ,хрустнув баранкой: "И как же сложилось у вас со стрельбой в дальнейшем, мой господин?"
Мужчина, не взглянув на него, пригубил из кружки как и все в этот момент, затем отодвинул её подальше, на средину стола. Он взглянул на меня, затем - на Малера, снова на меня- и на этот раз я отвёл глаза.
- Нет,- наконец ответил он,- я же выздоровел. Поэтому не сложилось. Вы поймёте это, господа мои. Спустя месяц меня снова арестовали- и конец войны я встретил в лагере. Поймите, я не мог стрелять. Коль я не мог выстрелить в человека, то в некую абстракцию ,"русских"- и подавно. Я их не смог себе представить. А ведь следует же иметь хоть какое-то представление.
- Забавный крендель,- тихонько молвил Бертони Хуттеру. Я расслышал их шёпот и напугался, что незнакомец- тоже.
Хадерер кинул официанту и пожелал расплатиться.
Из большого зала всё громче слышался мужской хор, иногда он казался оперным, из за спущенных кулис. Те пели :"Родина, твои звёзды..."
Незнакомец снова опустил голову, прислушался, затем молвил :"Будто и дна не прошло..." и "Доброй ночи!" Он поднялся и широко зашагал прямо к двери. Тотчас поднялся Малер, крикнул мне :"Слышите?!" Его всегда принимали во внимание, но на этот раз он хотел быть по-настоящему услышанным. И всё же, я впервые заметил его неуверенным: Малер смотрел на нас с Фридлем, словно ждал совета. Мы уставились на него- в наших ответных взглядах совета не было.
Мы потеряли счёт секундам- Малер напористо расхаживал, мрачный, задумавшийся,  взад- вперёд... вдруг он направился к двери, распахнул её, а мы последовали за ним, поскольку пение внезапно оборвалось- лишь два одиноких голоса невпопад что-то тянули. И тут же в соседнем зале заварилась какая-то суматоха: то ли выясняли отношения, то ли что похуже.
Мы столкнулись лицом к лицу с несколькими мужчинами, которые взаимно перекрикивали друг друга. К Хадереру обращался некий тип, похоже, тот самый полковник, побледневший, взвизгивая. Я расслышал обрывки фраз :"... непостижимая провокация... прошу Вас... старые фронтовики..." Я кричал Малеру, звал за собой, я побежал к лестнице на выход, преодолел её в два ступени, темные, мокрые и каменно-твёрдые как в штольне- вон в ночь, на волю вели они. Недалеко от входа в кабак лежал он. Я склонился к нему. Он истекал кровью из нескольких ран. Малер опустился на колени рядом со мной, убрал мою ладонь с груди мужчины и дал мне потять, что тот уже мёртв.
Во мне раздалась Ночь- и я очутился в собственном Безумии.
Когда наутро я пришёл домой, уже остывший, то окаменел стоя посреди комнаты- стоял себе, стоял и ,только добрался было до кровати, как ,вялый и непомнящий, взлянув на ладонь, увидел кровь. Она мне показалась следом невидимого выстрела, запечатавшего во мне чад отчаяния, месть, гнев. Теперь они не вырвутся наружу. Никогда. Ни за что. И пусть хоть разорвут меня они, буйные- всё равно никому не причинят вреда как убийца, никого не убивший, но лишь ставший жертвой- напрасной... Но кто знает? Кто осмелится поручиться?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Но всё-таки мне было суждено его встретить, и даже -в тот же день, то ли по случаю, то ли такова судьба, которую не собьёшь с намеченной ею дорожки.
     Мы с фельдфебелем зашло в кондитерскую на Вензельпляц, купили конфеты, фиников в шоколаде, которые Хвастек пообещал Фриде Хошек накануне.
     Я прислонился было к стене у выхода и наблюдал, как продавщица кладёт пакетик на весы, а фельдфебель достаёт кошелёк чтобы рассчитаться. Тут-то распахнулись двери и вошёл чужак-офицер с дамой под руку- я узнал его сразу, хоть рассматривал прежде лицо его всего мгновение.
     Фельдфебель стал белее мела, но принял уставную стойку и отдал честь. Обер-лейтенант взглянул на него, поблагодарил, снова окинул его взглядом, на этот раз -нерешительным, и вопросительно посмотрел в лицо своей даме. Я видел, как та склонилась к его уху: пара недолго перешёптывалась. Фельдфебель всё ещё держал стойку. Тогда обер-лейтенант отпустил даму и подошёл к Хвастеку:
     - Хвастек! Бог тебе в помощь, Хвастек! Но так же стоять не комфортно! Ты ли, нет, ну и неожиданность... Я тебя сразу и не узнал.
     Чужак пожал руку моему другу, при этом мельком взгляну через витрину на улицу чтоб убедиться в отсутствии нежелательных свидетелей того как он здоровается с младшим чином.
     Тогда подошла дама, а я увидел, как фельдфебель ,слегка склонившись, коснулся губами её руки.
     - Я вас сразу узнала, Хайнрих,- молвила она, а я смог, наконец, рассмотреть её лицо.
     Кровь ударила мне в голову, пол зашатался- я вынужден был зажмуриться, поскольку я сам и все вокруг меня поплыло, завертелось. Замысловатые орнаменты плясали и трепетали перед моими закрытыми глазами: прямоугольники и розетки из серых, жёлтых и коричневых кубиков- они собирались и вновь исчезали, складывались и рассыпались. Это была старая ,давно пропавшая каменная мостовая улицы, на которой я жил мальчишкою, узоры плиток, которые я ежедневно наблюдал по дороге в школу. И я внезапно понял, что дама под руку с офицером была девушкой с теннисного корта, о которой я думал эти годы напролёт и чей портрет увидел на столе фельдфебеля.
    Как, она пришла сюда? Где она обреталась все минувшие годы? Я снова открыл глаза, только ради того, чтоб она узнала меня и заговорила со мною, чего я боялся. Лучше б я оказался в тот миг за за дверями кондитерской. Дама была ещё очень стройна, почти худа и уже не казалась очень юной. В ней многое переменилось, только тембр голоса остался прежним, и ещё я узнал прежнюю манеру прислушиваться: дама вскидывала подбородок и приопускала веки- когда прислушивалась, казалось, она засмотрелась на солнце.
     - Хвастек, знаешь что? Ты должен посетить нас. Как можно скорее, по возможности- сегодня, -сказал обер-лейтенант. Он, наконец, отпустил руку фельдфебеля и оборотился к своей даме.
     - Сегодня вечером мы будем дома, не правда ли?
     Она, не спуская глаз с фельдфебеля, кивнула и едва заметно улыбнулась.
     - Я тебя сразу узнала, Хайнрих, -сказала она- и звучание её голоса снова потрясло меня. - Я узнала тебя с первого взгляда... Что у тебя вкусного в пакете?
     - Только финики.- молвил Хвастек и предложил ей, слегка склонившись, угощенье.- Финики в шоколаде.
     Она достала одну бонбоньерку и вонзила в неё зубки.
     - Отлично! Да, Артур, и мне таких бы. Хайнрих всегда знает, что лучшее,- она улыбнулась фельдфебелю:
     - Что за прекрасной даме? Снова, ах, вы, старый греховодник?!
     Я вынужден был припомнить Фриду Хошек, которой предназначались конфеты. Она была чем угодно, только не прекрасной дамой: тщедушная, низкорослая, невзрачная, да ещё веснушчатая. Но фельдфебель, не подав виду, состроил такую мину, будто бонбоньерки -для какой-нибудь графини Харрах или Куденхове.
    Они втроём ещё болтали, особенно обер-лейтенант с фельдфебелем, вспоминали имена, которые я не знал, обсуждали вещи, о которых я не имел понятия, а дама тем временем, вскинув голову, слегка подав вперёд подбородок, полуприкрыв глаза, вслушивалась- точно так же, как тогда, когда я ей по дороге домой рассказывал о премьере "Телля"... пока, наконец, обер-лейтенант протянул руку фельдфебелю:
     - Итак, храни тебя Бог, Хвастек! До сегодняшнего вечера, ты слышишь? Непременно: мы будем ждать тебя.
     - Вы и вправду должны сегодня прийти к нам на чай, пожалуйста! Да? -молвила она.- Прекрасная дама, которую вы сегодня почтите, даст вам увольнительную, когда скажете ей, что обязаны навестить старую приятельницу, которая уже вовсе не симпатична.
     Она рассмеялась и продолжила:
     - Мы живём на Карлгассе, номер двенадцать, совсем одни: с нами только моя матушка, ну, да она вас ведь знает.
     - Послушай, Хвастек!- добавил обер-лейтенант.- У нас мальчик и девочка, на которых ты  д о л ж е н  взглянуть. Если ты придёшь до половины девятого, то успеешь увидеть их. Итак, до свидания сегодняшним вечером.
     Фельдфебель так и замер, легко наклонившись вперёд, сжав ладонью эфес своей сабли, с лёгкой и вымученной, рассеянной улыбкой на губах. В этот миг он выглядел так, как на той фотографии, тогда у Хальсштадтского озера: с ясным, полунасмешливым- полувлюблённым выражением лицам, которое мною прежде не замечалось- Хвастек вслушивался в те же, что и я, давно минувшие часы. В это время он был совсем другим, не тем грубым, брутальным, бушующим фельдфебелем Хвастеком из "Картечи", который кричал за компанию с друзьями по кружке, сёк пионеров, паясничал с музыкантами и выкрикивал бабам пошлые остроты. Обер-лейтенант, ещё раз обернувшись на ходу, кивнул ему и пошёл себе, не замечая меня, в соседнюю комнату со столиками, где попивали кофе и шоколад. И в тот момент, когда они уже входили в стеклянные распахнутые двери, а в зале оставались лишь их тени, меня внезапно осенило: её звать Ульрикой, но дома её величали Молли.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     К истории пана Вацлава Мраза прилагается нижеследующее:
     Чем герр Мраз до сорокалетия свого занят был, передать невозможно. Но это не имеет значения. В любом случае, жил он не одним расточительством, поскольку в вышеназванном возрасте приобрёл у некоего погрязшего в долгах графа Бубна-Бубна за`мок и товарный склад Веслин с полным инвентарём.
     Пристарковатые девы, что в белых детских платьях дежурили у ворот за`мка и готовы поведать о случившемся двадцать лет назад как о вчерашнем, они знают, что пан Мраз, как только ему, сидевшему в экипаже, протянули большой букет роз из поповского сада, тотчас сплюнул.
     На следующий день прошёлся новый хозяин по всем покоям прадавнего за`мка. Он нигде не останавливался. Только ненадолго задержался у чопорного, торжественного ампирного стула- и рассмеялся ему в лицо. Этот маленький кривоногий столичек, этот пижонистый камин с прислонёнными к нему кочергами и множество тёмных картин- всё это, казалось,весьма повеселило господина Мраза, пока он вместо неслышимого уж прежнего владельца мчался мимо них.
     В бледном, серебристо-сером интерьере салона одолела его истома. Изголодавшиеся зеркала, что давно заждались какого-нибудь гостя, почало отражать рыжую голову господина Мраза как некое спелое великанское яблоко и невозмутимо продолжили было свою игру, пока пан Вацлав не затворил за собой двери да наказал чтоб этот проход с его смехотворной мебелью и лишними покоями был заперт на веки вечные.
     И это произошло.
     Герр Мраз использовал жильё прежнего управляющего, где сгрудились тяжёлые стулья и гладкие, просторные столы. Там поставили ихнюю дубовую супружескую кровать. Недолго пан Мраз ширился в одиночку на просторных простынях: однажды вечером он подвинулся вправо и уделил место для состоящей в браке Алоизии Мраз, урождённой Ханус.
     Так вышло: экономки плутуют, оттого хорошо иметь дельную, рачительную домохозяйку. Алоизия Ханус обладала всем необходимым чтоб стать таковой. К тому же каждому замку полагается по наследнику, а в инвентаре они не присутствуют. Итак, Алоизию следовало приставить к делу. И вот, думал себе пан Вацлав, что с Алоизией всё у него устроится как нельзя лучше: та была руса, по-селянски широка и здорова. А герр Мраз именно того и желал.
    Но...но плохо добрая Алоизия вняла своему долгу. Ещё и разродилась сущим заморышем ,мелочью, выпадающей из взора пана Мраза как из сита: даже удивительно было, что заморыш жив ещё, помер бы сам, всего делов-то. А домохозяйкой та осталась таки, коль на то пошло`.
     Пан Мраз не забыл двойного разочарования. Он раздавался вширь на вместительных стульях и подымался только если визит. Но не часто. А если гость, хозяин баловался винцом и рёк с своей мрачной меланхолической манере о политике как о чём-то весьма печальном. Он не завершал ни единого предложения и бесился когда гость ему подсказывал концовку. При случае вскакивал он и кричал: "Вацлав!"
     Немного погодя входил стройный молодой человек.
     "Подь сюда, согнись-поклонись господину,- ревел герр Мраз". А затем гостю :"Простите вы, это и есть мой сын. Да, мне добавить нечего. Поверите ли, что ему восемнадцать лет? Пожалуйте: восемнадцать годов. Натурально. Не поражайтесь. Вы скажете, что ему не более пятнадцати. Посмотрите на этого беднягу, прошу вас. Вацлав, тебе восемнадцать. Тебе не стыдно?"
     А затем он отсылал прочь сына. "Он заботит меня, -бурчал он,- он слишком мелок. А если я сегодня крепко закрою глаза..."
     На то сказал ему гость: "Так чего вы желаете, дорогой пан Мраз- если грядущее вас вправду непокоит, мой Боже... Вы ещё молоды... попробуйте ещё раз... женитесь..."
     "Что-о?!- взорал герр Мраз- и чужак попрощался со всех ног".
     Однако, не долее чем через две недели втиснулся пан Мраз в свой чёрный костюм и поехал в Скрбен.
     Древнейшие аристократы Скрбенски тихо изголодались в своём последнем родовом гнезде. Оттуда герр Мраз привёз младшую, графиню Зиту. Остальные завидовали ей оттого ,что Мраз очень богат. Свадьбу сыграли тут же и без всех напрягов.
     Дома сразу приметил пан Мраз, сколь нежна и бледна Зита. Вначале он боялся ломать "эту-то графиню". Затем же подумал он: "Если есть справедливость на свете, эта должна мне подарить настоящего богатыря". И стал он ждать.
     Но нет на свете справедливости, воистину.
     Фрау Зита осталась будто ребёнком. Только глаза её приобрели вид очень удивлённых. Она вечно бродила там-сям в парке, во дворе или в доме. Вечно её приходилось искать. Однажды она вовсе не пришла к трапезе. "Так мне хорошо, словно у меня нет вовсе никакой жены...- бранился герр Мраз. В то время волосы его быстро поседели и ходить стало ему тяжко.  Однажды он долго пополудни самолично искал было фрау Зиту. Один слуга указал ему на всегда запертый замковый проход. В бесшумный фетровых туфлях прокрался герр Мраз сквозь пахучую темноту запретной комнаты с её пижонистым камином и чопорными стульями, угрюмый- не до смеху ему было.
     Наконец, стал он в ореоле серебристо-серого салона, где находилось множество зеркал- и ахнул. Несмотря на сгущающийся сумрак, заметил он их: фрау Зиту и собственного сына, хилого Вацлава. Они, очень далёко друг от дружки, неподвижно восседали на светлых, шёлковых стульях и переглядывались. Они молчали. Можно было заметить: им не говорилось что-то. Они ждали. Замечательно. "И...?- подумал пан Мраз, раз и снова, всё- с новыми концовками вопроса.- И... ?- пока терпение его не вышло". "Угодно ли,- взревел он и переместился к двери назад,- угодно ли покинуть вас дабы не беспокоить, господа?" Тогда поднялся, дрожа, его сые и взглянул на дверь. Но пан Мраз наказал ему остаться.
     С той поры дни вечерние для него растянулись, что-ли. Всегда если недовольство крайне мучило его, крался пан Мраз в своих бесшумных фетровых туфлях уснувшими покоями в маленький "стеклянный" салон. Случалось ему тех не застать на месте. Тогда он требовал их.
     "Мою жену и молодого господина,- кричал он слуге".
     А затем должны были те обое садиться друг против дружки в кресла как тогда. "Не мешайте им, быть по-моему, -громыхал герр Вацлав и удобно укладывался в большое графское кресло. Иногда казалось, что спит он, по-крайней мере, дышал он так. Но, несмотря на свой вид, он, слегка прикрыв глаза, присматривался. Он понемногу освоился с сумраком. Он видел уж много лучше, чем в первый раз.
     Он замечал, как взгляды этих двоих молили друг друга, устало и беспощадно, снова и снова встречаясь в зеркалах. Вне его внимания не осталось то, как они опасались скрестить взгляды, рухнуть в две бездонные пропасти. И то, что они постоянно балансировали на краях пропастей. Что они играли с опасностью. Однажды встретились они -и закружились две головы, и тогда обое согласно зажмурились, совсем как пара, прыгающая с башни...
     Тогда рассмеялся пан Мраз, рассмеялся уж. Впервые за долгое время. Это был добрый знак: хозяин, видать, очень состарился.

перевод с немецкого Терджимана Кыпрымлы

    Уж зацвёл сад в околице, раскинулся по всему периметру изгороди, вытянутся вверх - и воздал за вложенный труд. И стали выпадать праздные светлые вечера на скамеечке при жилище могильщика, когда вольно было посидеть да поглазеть -что за тихие и возвышенные вечера. Тогда Гита расспрашивала, а чужак отвечал, а между беседой они долго помалкивали- и тогда природа говорила им. "Сегодня я расскажу тебе об одном мужчине, о том, как умерла его жена,- однажды после долгого молчания начал чужак, и его сцепленные вместе руки задрожали.- Осенью это сталось. Он знал, что та умрёт: врачи сказали это, врачи, которым свойственно ошибаться, но жена молвила то же раньше их, а она не ошибалась".
     -Она  ж е л а л а  умереть?- спросила Гита умолкнувшего чужака.
     -Она желала, Гита. Она желала чего-то иного, не жизни. Слишком тяготило её окружение- она желала одиночества. Девушкой она не была одинокой как ты ,Гита ,а когда вышла замуж, то узнала, что прежде была одинокой, но желала быть одинокой, не зная того.
     -Был её муж нехорош?
     -Он был хорош, Гита, поскольку любил её, а она любила его. Люди столь ужасающе далеки  взаимно, а влюблённые часто дальше всех. Они дарят взаимно своим, собой- и оттого между ними растут преграды: ни разглядеть друг дружку, ни сблизиться им. Но я хочу рассказать тебе об умирающей даме. Итак, она умерла. Это сталось утром, у мужчина, который не сомкнул глаз, сидел при ней и видел ,как та умирала. Она вдруг вытянулась и приподняла голову, а жизнь её ,казалось, подступила к лицу да там и замерла что сотня цветов, в каждом изгибе и уголке. А смерть явилась и оборвала одним махом сырую глиняную кочку, которая затем расплылась и медленно отвердела. Её глаза замерли нараспашку, а веки всё отворялись что раковины погибших моллюсков. А мужчина, не в силах стерпеть вида распахнутых невидящих глаз, принёс из осеннего сада пару чёрствых розовых бутонов, нагрузил ими веки. Тогда очи сомкнулись было, а он сидя рядом, долго всматривался в мёртвое лицо. И чем дольше дивился он, тем явственнее замечал лёгкий прибой жизни к кромке застывшего лица. Он угрюмо припомнил ,как ,взглянув в это лицо в лучшую годину жизни жены, заметил  э т у  жизнь, и он тогда понял, что не хозяин ей. Смерть не лишила преставившуюся  э т о й  жизни, она сорвала многие иные, а  э т у оставила волноваться в окоёме милого лица. Она то приливала к тихим устам ,то удалялась прочь, прибывала бесшумна и собиралась где-то повыше замершего сердца.
     И тогда мужчина, который беззаветно любил эту женщину, так же и она- его, несказанно, невыразимо возжелал овладеть жизнью, избежавшей смерти. Разве не он один унаследовал её цветы, и книги, и нежные одежды, которым только ему одному суждено было благоухать телом преставившейся? Но мужчина не знал, как остановить тепло ,столь неумолимо истекающее с холодных ланит. как его собрать, чем пособить? Он тронул ладонь мёртвой, пустую и распахнутую, лежавшую что половинка плода, упавшего оземь: та будто искупалась было в ночной росе чтоб затем ,на утреннем ветру, скоро охладеть и высохнуть. Вдруг нечто шевельнулось в облике мёртвой. Мужчина напряжённо всмотрелся. Тишина царствовала, но внезапно дрогнул бутон на левом веке. И мужчина заметил, что и "правый" бутон набух и всё прибывает. Лик принадлежал смерти, но розы отворялись как глаза, которые прозревают в иную жизнь. а когда настал вечер, вечер этого безмолвного дня, тогда отнёс мужчина в дрожащих руках две крупные, красные розы к окну. В них, что от собственной тяжести колыхались, нёс он избыток жизни любимой , избыток ,который и он не принял... Чужак уронил голову в ладони и замер на скамейке молча. Когда он отошёл, его спросила Гита:
     -А что было после?
     -Затем он ушёл прочь, ушёл, а что ещё ему оставалось? Но он не поверил в смерть, он принял только то, что людям суждено оставаться порознь, и живущим, и умершим. И в том была беда умершей, а не в постигшей её смерти.
     -Да, и я верю, тебе нечем было помочь ей,- грустно молвила Гита.- У меня был белый крольчонок, совсем домашний, он так привязался ко мне. А затем он заболел, судороги сводили ему горло, ему было больно как человеку. И он смотрел на меня маленькими глазёнками, надеялся, что я помогу. А потом он, уже не глядя на меня, умер на моих коленях, одинокий, будто за сто миль отсюда.
     -Нельзя приручать животных, Гита, правда. Взвалив на себя долг, обещаешься- и не в силах сдержать обет. Грядущие отречения- наш удел в этом пути. И ничего иного нам не остаётся- лишь неизбывный долг. И  э т о  значит любиться, быть обязанным друг дружке, ничего помимо этого, Гита, ничего  б о л ь ш е .
     -Знаю,- проронила Гита,- но и этого много.
     А затем пошли они вместе, взявшись за руки, по кладбищу и не думали, вовсе не гадали, что может наступить перемена.
     Но она явилась. Один августовский день, тяжкий, застойный, безветренный, принёс в город лихорадку. Чужак поджидал Гиту у кладбищенских ворот, бледный, открытый.
     -Мне снился злой сон, Гита,- крикнул он ей.- Возвращайся домой и не приходи сюда прежде чем дам тебе знать. Пожалуй, отныне у меня будет много работы. Будь здорова.
     Она же бросилась к нему на грудь и плакала. А он позволил ей выплакаться досуха, и долго смотрел ей вслед, уходящей. Он не ошибся: настала страда. Что ни день прибывали на погост две-три процессии. Многие мещане следовали в ряд, то были богатые и церемонные погребения, не обделённые ни речами, ни песнопениями. Но чужак знал невысказанное никем: чума проникла в город. Дни наставали всё жарче и безоблачнее, небо сулило смерть, а ночи минали не даря прохлады. Отвращение и страх прилипли к мастеровым ладоням, к влюблённым сердцам, трепали их в клочья. и тишь воцарилась в усадьбах как бывало по большим праздникам или в глухие полуночи. И вдруг затрезвонили колокола, все, без устали: сдавалось, будто дикие звери уцепились в канаты, тянули их клыками -так заливались ,бедные, на последнем издыхании.
     В те чёрные дни могильщик один-одинёшенек работал в околице. Его руки окрепли от непосильных трудов, чужак же посветлел от ускорившегося оборота крови в своих жилах.
     Однажды утром перед ним, прокинувшимся от недолгого сна, стояла Гита: "Ты болен?"
     -Нет, нет. И он ,не сразу, вник в сказанное, торопливо и бессвязно, ею.
     Она сообщила, что народ Сан-Рокко- на пути к погосту: те -против неё, поскольку "послушай, они говорят, что ты чуму накликал, в пустому углу насыпал холмов, говорят они, чем навлёк на погост новых покойников. Беги, беги!"- умоляла Гита и пала на колени пред ним как подкошенная. А на пути уже виднелась, всё ближе, беснующаяся толпа. А в глухом ропоте оравы вихрились угрожающие возгласы. А Гита вскочила -и снова рухнула на колени и хотела увести чужака с собой.
     Тот же, словно окаменевший, не двигаясь с места, умолял её скрыться в своём домике и переждать. Она послушалась. Она присела на корточки за дверью, а сердце её трепетало, а руки и голова, все члены дрожали безудержно.
     Рухнул камень, ещё один: слыхать было, как они шлёпались в живую изгородь. Гита уж не стерпела. Она распахнула дверь- и метнулась прочь, понеслась прямо навстречу третьему камню, который размозжил ей лоб. Чужак поднял её, упавшую, снёс её прочь, в свой маленький, тёмный домик. а народ визжал, всё смыкаясь с приземистой зелёной изгородью, не способной сдержать беснующихся. Но тогда-то случилось непредвиденное, страшное. Лысый коротышка, писарь Теофило вдруг повис на соседе, кузнеце с улицы Виколо Сантиссима Тринита`. Недомерок извивался, а глаза его странно вращались. И сразу же вслед за ним, в третье ряду зашатался подросток, а за ним закричала женщина, беременная - и почали все тузить друг дружку, обезумев от страха. Коваль ,крупный ,мощный мужчина, дрожа, мотал рукой, на которой повис было писарь, зря пытаясь сбросить коротышку, тряс себе и тряс.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы