Прежде всего, Уьчбунар- это что-то вроде цитадели. Это республика клоунов и держава мучеников. Это цирк Софии, пародия на столицу и апофеоз её извращённой гигантомании. Это царство парадоксов, захватывающего гротеска. Может быть, в нём заключены больные зародыши всех преступлений духа, но в засасывающей воронке самоотрицания он находится будто-бы вне морали, окуклен круговоротом собственных противоречий, заблуждений и законов.
     Он- воистину совсем чуждый край для софийцев. Сто`ит выйти на Пиротскую улицу- и город оказывается совсем иным, отвратительно неинтересным и мизерным настолько, что недостаёт слов. Человеку следует здесь бы заткнуть ноздри платком и заключить душу в кирасу, настолько хмелён и нездоров здешний дух, насыщенный испарениями голода, дешёвой любви и больничной койки. Дух похоти, надувательства и нищеты, запах циркового реквизита и антиквариата. Белый как пар, дух крепких парфюмов и упревших тел низко стелется по тротуару в приторной и противной мгле, извращая чувства до искушений и топя душу, садистическое головокружение ипподрома и романтический разврат одеколона.
     И в этом блудливом, насыщенном испарениями иле живут странные люди, полуартисты-полумошенники, сущая орава одиночек и паразитов, существующих в экстазе неестественных желаний и бескрайней му`ке наслаждения, вечно ненасытные. Это человечество извращено и ущербно, оно разражается эпилептическими припадками коротая кошмары затянувшегося несчастья, в безумной жажде своих долей сладкой приманки, творя из безобразного, всего на миг единый, грязное чудо- и мучительно погибая в мираже, голи и томлении.
     Вблизи ,однако, уьчбунарец не столь страшен, он даже смешон. Накоротке он- обыкновенный смертный, фанфарон и наив, невежа с плохим вкусом, иногда -подозрителен, в общем- банален. Не требуется даже его фамильярности, мы и так его знаем издавна. Его жанр, его приёмы, его психологию. Ах, эха дивная элегантность, эта неискушённая угловатость: повседневный уьчбунарец, воскресный уьчбунарец- и что необычного в его допотопной грации, в его нелепых уборах уличного франта, что ещё обнаружить и открыть в нём, известном всем?
      И всё же, уьчбунарец интересен. Его красотой есть религия, чьим жрецом он и есть, единственным посвящённым в тайны её постулатов. Напрасно мода с соблазняющими заискиваниями служанки минает его застывшего с невозмутимой миной знатока, напрасно меняются времена и новое устаревает: для уьчбунарского gent* ничто не старо, понеже он превозмогает время суровой собственной непогрешимостью единственного- и тогда все стили и бесстилия сливаются в вечную и неразрывную амальгаму канонов, форм и бесформиц, в одно долгое кружево безвкусицы ,в один безумный итальянский салат крайностей, невозможностей и карикатурности.
          В само`м своём внешнем виде уьчбунарец incroyable**. Его одежда столь нетипична ,сколь традиционен костюм арлекина. Когда он одевается в парадное, цвет его пальто нестерпимо ярок, светло-зелёный или шафранно-кофейный. С неизменно долгой талией и короткими рукавами, с гривенником укутанным в платок и воткнутым в петлицу вместо цветка, с целлулоидным кушаком, пряжка которого истерически вопил красным или ярко-синим. Всевозможные цепочки, пуговички, кожаные ремешки и стальные перстни украшают его commis*** пурпурно-фиолетовый или золотисто-розовый пиджак, с невероятно широкими бортами и непременно тесный вверху талии. При этом панталоны обязательно клёш, тесные в коленях и широкие как уста драконовы у обуви, старательно подкатанные снизу и математически правильно выглаженные утюгом. Брюки без складки, впрочем, для уьчбунарца - преступление похлеже всех смертных грехов Содома - это же преступный плевок общему вкусу. Даже и тогда, когда концы брючин заляпан сухой грязью и потрепан в бахрому, уьчбунарец кладёт с неизменным усердием свои Unaussprechlichen*** под матрац дабы наутро достать их геометрически правильными и строго безупречными. Но великая страсть уьчбунарского gent - всё же обувь. Она- пара почти живых существ ,невыносимо тесных и невероятно длинных, с платформами ,которые всегда, с подмётками из автомобильной резины, недостаточно высоки и непоправимо скошены назад из-за плоскостопия хозяина - то обувки немыслимого колеру ,декоративно подлатанные, пробитые un jour**** тысячами малых и поболее дырочек  в виде кружочков и цветочков, с металлическими побрякушками на ремешочках, с шелковыми аксельбантиками, с красными и жёлтыми бусинами- и, наконец, отполированными до бледности ваксой, краской и графитом.
     Уьчбунарец воистину любит всякие крайности, придавая даже и наиобыкновеннейшим вещам некое каламбурное изящество и особый истерический писк, который, впрочем- лишь блеф. Мы все видали его катающимся на велосипеде, с этим красного бархата седлом, с выгравиранной напоказ монограммой, с большим автомобильным клаксоном между ног и с низким рулём,с которым сладить возможно только упираясь коленями в подбородок. Ни одну экстравагантную находку он не оставил без внимания, всё заботливо перенял: и кривые колодки на педали, и сверхдлинный никелированный насос, и ацетиленовую фару, вплоть до оплётки просмоленным шнуром корпуса и руля. Поскольку учьбунарец прежде всего спортсмен, с головы до пят, с явным предпочтением каскетки, гамаш и гимнастических сандалий, с привычкой скреплять края панталон прищепками, он принимает вид велосипедиста даже когда не пользуется бициклом.
     Но он ещё и спортсмен по отношению к красоте: старается побить рекорд,- вечный музыкант, поэт, художник и непризнанный талант, богемец с карманами набитыми под завязку газетами, трепач с неизменной мандолиной и репертуаром от Верди до Вагнера, любитель брабантских***** рассветов, хорист "Вольного театра", завсегдатай оперы и литературный критик жёлтого еженедельника. Ему всё красиво: и кинематограф, и русская театральная труппа, соблазнительные олеографии в молочной лавке, где он- постоянный покупатель, куплеты чардаша, дешёвые "литературные" книжки, ему по плечу всё царство мысли от Маркса до Ницше. Его душе неведомы преграды и дилеммы, этому прирождённому arbiter elegantiarum ***** и приговорённому судьбой к борьбе- и в его, сентиментального урода, голове мирно сочетаются все учения в неестественных сочетаниях полуистин и кощунств, в святотатственной погоне за эффектами, в анархической мегаломании цинизма и беспредельном смешении наглости, невежества и сенсаций.         
     И, коротая всю жизнь свою в преддверии столицы, он чужд ей как пария у врат храма. Хоть душа его испускает сущее зловоние, приличествующее нечистому животному, а не человеку, и мы в ужасе отрекаемся от его ghetto, а всё же, бывает, зайдём суда с улицы Марии Луизы.
     Что за существо уьчбунарец? Этот господин в кривом котелке, нечистой куртке и светлых кожаных перчатках? Или он- полудитя, полумуж с морщинистым лицом и опытными, развратными глазами? Где живут эти люди, когда спят и чем заняты?  Каковы их ночи и что за, наконец, гримаса таится, ужасная и бессмысленная, за их гротескным видом клоунов и затворников? Что там, неуловимое и кошмарное, за тысячами их метаморфоз уличных героев и сентиментальных сверхчеловеков, что приливает к их лицам сумраком мизерии и конвульсиями похоти, оседая на личинах мистическими отражениями безграничного проклятия и му`ки? В чём заключён этот ужасный парадокс их бытия в образах простых и безобидный смертных, загадка, которая однажды возвышает их трагическими очертаниями мучеников, дабы направить их, зачумлённых и фатальных- неужто угрызения совести?  

     ...Но, минуя Пиротскую улицу, мы почти забываем их парадные костюмы и гротескно- праздничные одежды, их невероятные причёски и спортивные манеры: нет, нет, уьчбунарец не смешон, поскольку за красным носом и порожними глазницами его маски кроется глупость порока и ненасытности, а за тёмным челом анархиста и уличного философа в хищных спазмах ухмыляется ледяное головокружение безумия. Поскольку в его силуэте испытавшего крушение одиночки открывается сама судьба человека, судьба всех нас, может быть... одним днём... в лица нам, пробуждённым от снища счастья, дохнёт гротескный и трагический позор человеческого и нашего личного ничтожества.

1941 г.
---- Примечания переводчика:* от gentillehomme (фр.) - аристократ; 
** фр. - невероятные;
*** нем. - несказуемые;
**** фр.- зд. однажды, по случаю;
***** Брабант- центральная, со столицей, Брюсселем, провинция Бельгии;
****** арбитр вкусов.
перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Скачать

Путеводитель содержит описание нескольких туристских маршрутов по городу-герою, его ближним и дальним окрестностям, а также на полуостров Тамань. Автор, крымский писатель С. Славпч, рассказывает об истории одного из древнейших городов страны, подвиге героев Аджимушкая и Эльтигена, освободителей Керчи в годы Великой Отечественной войны, о памятных и достопримечательных местах, о трудовых успехах керчан — рыбаков, судостроителей, металлургов.

Источник: Костры Крымских Куэст

     Тогда я был с фельдфебелем на дружеской ноге. За четыре-пять недель до того, как наш батальон был переведен в Триест, началось наше знакомство. Прежде я только видел Хвастека, а имя его слышал от солдат, которые рассказывали о фельдфебеле весьма запутанные и малоправдоподобные истории. То будто был он сыном проезжего коммивояжера и актрисы национального театра, то будто сам герр полковник- отец его, а один "свидетель" докладывал, что фельдфебель где-то на Белой горе нашёл полный горшок старых золотых монет времени шведского нашествия, отчего сорит доселе деньгами на вечерами в "Картечи": и на на шнапс, карты, и на Фриду Хошек хватает у него. А также, что расходы фельдфебель покрывает заимствованиями из полковой кассы- и это солдат сказывал не таясь, без всякого умысла в отношении Хвастека, даже радуясь при том собственному вымыслу. Однако, в действительности все совершенно точно знали, да любому ребёнку в Похоржельце было известно, что Хвастек прежде был офицером, но лишился чина. Обстоятельств события, повлекшего за собой разжалование Хвастека из младшего лейтенанта в фельдфебели, тем не менее, никто не знал, известно было лишь, что злосчастье приключилось в ином городе, где-то в Северной Богемии, и что в нем фигурировали пионеры и шампанское, коньяк и шнапс, но шнапс других, подороже тех, что потреблял Хвастек в "Картечи", марок. Двоих друзей фельдфебеля постигла та же судьба, но они поискали и ,наконец, нашли себе цивильные занятия. Один устроился почтмейстером, а другой- коммерсантом. Знаю это потому, что почтмейстер однажды навестил было Хвастека. Экс-лейтенант, впрочем, не распрощался с военной службой. Он тогда только закончил кадетскую школу за казённый кошт- и должен был ради компенсации отслужить положенные солдату восемь лет в другом полку. Восемь долгих лет. Срок минул- и наш герой вышел в фельдфебели, ему уже полагалась отставка. Но он её не принимал, оставался в полку, уставший или равнодушный к устройству собственной жизни, проигравший однажды, он всё никак не избирал нового направления.
     Наши отношения завязались когда я прошёлся было из кантины с фельдфебелем к нему на квартиру чтоб посмотреть пистолет на продажу. Тот день помнится мне очень хорошо, он выдался погожим, первый день первой моей весны на Градчанах. На крышах ещё оставалось немного снегу, но там, подальше за казармой, где начинались картофельные поля, уже стояли торговцы дожидаясь прохожих, а там внизу, у подножия горы Лауренци собирали две карусели, одни качели и одну большую будку-тир.
     Пока хозяин переодевался в штатское, в комнате фельдфебеля я присел на диван и рассматривал настенные литографии, одна из которых представляла битву при Сольферино, с пороховыми выстрелами, вставшими на дыбы лошадьми и разрывами гранат, а вторая- дуэль отчасти разоблачённых дам ,которые сходились на слабо освещённой лесной поляне на саблях.
     Предметы форменной одежды лежали там-сям по комнате вперемешку с детективными романами и потешным календарём со штампом унтер-офицерской библиотеки. Чистя брюки, Хвастек занимал меня пересказом мелких происшествий дня. У одногодка украли палатку- теперь ему следует возместить её стоимость; жена капитана Виключила должно быть подхватила скарлатину. "Герр полковник на офицерском собрании обмолвился, что императорские манёвры состоятся, должно быть, в окрестностях Йичина. Хорошее место для учений: доброе пиво, удобные квартиры, довольно провизии. Кантнёр подбросил старослужащим кота с розовым бантом на шее: те говорят, стервец-зверь, не знают, кто его хозяин. В приказе значится, что батальон по средам будет на полевых учениях и, это нечто новое, вы, вольноопределившиеся, станете упражняться в стрельбе по движимым марионеткам".
     С дальнего поля в отворённое окно доносилась музы`ка шарманки. Владелец наигрывал "А`ндулько ,ма ди`тье ("... моя детка", чешск.- прим.перев.)". Это -замечательная песня, эта "А`ндулько" с беспрестанными переходами от застенчивого "она" к блаженному "ты":

          Андулько, девочка,
          ты мне- милейшая.
          Андулько, девочка,
          л`юблю тебя.

     А затем ритм вдруг переменялся:

          Люди косятся да на меня,
          что с тобою схожусь,
          и никто не завидует мне-
          оттого я стыжусь.

     В моей памяти тот год тесно связан с услышанною мною тогда песней. И когда я поднялся было с дивана, а песенка ещё звучала мне в спину, в глаза мне бросился портрет в рамке на столе фельдфебеля.
     На фотокарточке в коричневой рамке из благородного дерева я заметил Хвастека в мундире младшего лейтенанта под руку с очень красивой, статной и высокой девушкой в летнем платье, а из-за их спин виднелось Хальсштадтское или то озеро, на берегу которого находится монастырь Св. Гильгена.
     В сердце кольнуло: я знал девушку с фотографии, часто замечал её, будучи совсем ребёнком, на теннисном корте в Бельведере, куда я хаживал со своей старшей сестрой. Я уже много лет не видел её, но часто о вспоминал её- и вот, сразу же узнал старую знакомую на карточке. И мною, глупым восемнадцатилетним юнцом, внезапно овладела смехотворная ревность, ненависть к фельдфебелю, ведь это он красовался на карточке в восхитительном лейтенантском мундире, одной рукой взявшись за эфес сабли, а другой -касаясь девушки. Я завидовал всему: его девушке, его лейтенантским погонам, их общему погожему летнему дню, ах, и даже озеру, то ли хальсштадтскому, то ли тому, у которого находится Ст.Гильген. Я непрестанно вглядывался в портрет- и стал припоминать былое, все незначительные мелочи ожили в моей памяти: однажды я видёл эту девушку прыгающую через скакалку, как-то во время дождя я предложил ей зонт, а она ещё носила широкую и плоскую соломенную шляпку с голубыми цветами и одним-единственным долгим пером. И ещё я вспомнил, как она проводила раз домой мою сестру, по всему Вассергассе, до ворот и двери дома, и зашла бы к нам в гости, да поздно уж было тогда. А по дороге она и со мной поговорила о Шиллере, и  о "Телле", который шёл тогда в местном театре мы перебросились репликами, но последнее утверждать не берусь: может быть, то была иная девушка.
     Я снова и снова вглядывался в фотопортрет, а в спину мне из оконного отвора доносилась песенка "А`ндулько ,ма ди`тье". И ,когда я замер вот так, у стола, пришла мне в голову ребяческая затея: я вынул из папки свою, кабинетного формата, фотокарточку, которую просунул под рамку чужой так, что мой образ почти скрыл фигуру фельдфебеля. Тогда я отошёл на шаг- и обрадовался: теперь групповой портрет выглядел так, будто рядом с девушкой стоял я, совсем близко, почти рука об руку с ней, а её лицо- вполоборота ко мне. Её губы были слегка приоткрыты, будто она мне что-то вполголоса говорила, пожалуй,- о Шиллере. И почудилось мне ,что идём мы с ней рядышком по Вассергассе, и вечереет уже как тогда, и говорим о театре да о премьере "Вильгельма Телля". И я забыл своё нынче, военную службу, оружейные приёмы, строевую муштру, упражнения на турнике, дневные наряды, ночные подъёмы, все нынешние и вчерашние беды-несчастья запамятовал я и снова ощутил себя маленьким, влюбчивым школяром, шагающим по улицам с любимой девушкой.
     Я вдруг очнулся от хлопка по плечу: фельдфебель вычистил свои брюки- и стоял рядом со мною.
     - В чём дело? Что вы уставились как баран на новые ворота? Ах, да: фото. Нравится вам? О нём речь, милый мой. Другим тоже портрет понравился.
     - Вы знали её?- замявшись, спросил я. Мне бы хотелось узнать, что между ними двоими произошло, как они сфотографировались вместе и полюбила ли она его затем. И я задал глупый и невежливый вопрос:
     - Вы были с нею близки?...
     Он ненадолго замолчал и молвил затем, очень честно и вдумчиво, что было явно не в его манере:
     - То ,что мы рядом на фотокарточке? Кому знать?...
     Он снова умолк, и я не проронил ни единого слова, только сердце моё трепетало от возбуждения и ревности.
     - Близки!- продолжил он, уже больше не фельдфебель Хвастек из "Картечи", который говаривал со мною прежде, но -иной, совсем незнакомый мне чужак, чьи речи я не слыхал прежде. - Что значит оно, слово этакое "близки"? Мы стоим рядом и согласно наблюдаем один и тот же приозёрный пейзаж, и только-то.
     Он отвернулся, склонился над столом и полистал потешный календарь.
     - Но, я думаю, люди не могут быть близки,- добавил он, пока не глядя на меня, продолжая ворошить подшивку.- Какое дело нам до ближних? Мы стоим рядом на фоне одного ландшафта, и ничего более. Ведь так, не правда ли?
     Неожиданно взглянув на стол, он заметил мою фотокарточку, которую я не успел спрятать, рядом с образом девушки.
     Он рассмеялся, громко и заливисто, а я устыдился собственному ребячеству и покраснел. Фельдфебель тут же смолк и хладнокровно вынул мой портрет из рамки.
     - Вам не следует стыдиться,- молвил он безо всякой насмешки, но с едва заметной горечью в голосе, -ведь многие до вас поступали так же. Многие собственные портреты добавляли к её, так сказать, в тот же ландшафт- и, тем самым, заметьте, "были с нею близки". Многим это почти удавалось. Один даже сегодня, до вас, это испытал... Были ли оттого они близки?

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Скачать книгу

Книга, которую Вы, дорогой читатель, держите в руках, впервые увидела свет в 30-х годах прошлого столетия. Она была издана в одном из зарубежных белоэмигрантских центров в Сербии. Отдельные ее экземпляры конечно же хранились в спецфондах государственных библиотек СССР под грифом «СЕКРЕТНО». И лишь немногие из избранных могли прочитать ее и узнать действительную правду о «великих потрясениях» начала 20 века.

В те годы Константинополь превратился в «главные ворота», через которые покинули Россию остатки белых армий и беженцы из центральных и южных районов страны — будущие «граждане Российского зарубежья». Константинополь, как весь Ближний Восток, стал одним из узлов острых противоречий между многими государствами, что оказало значительное влияние на судьбу российской эмиграции, ее расселение по всему миру.

Проблемам, а также численности, составу, материальному положению эмигрантов, деятельности различных государственных и общественных организаций по оказанию им помощи посвящена эта книга.

Источник: Костры Крымских Куэст

В далеком 1971 году в симферопольском книжном

издательском доме «Крым» (в последствии - «Таврия») вышла в свет небольшая книга «Шаг в неведомое». Именно с нее начался выпуск научно-популярной серии «Археологические памятники Крыма». И так уж сложилось, что именно с нее началось и моё знакомство с этой серией. Не помню как именно она попала ко мне в руки, но отчетливо остался в памяти некий ореол таинственности, исходивший от таинственных знаков, смотревших на меня с ее потрепанных страниц. Выпускаемые в серии книги имели небольшой, так сказать «карманный», формат (130165мм), сравнительно небольшой объем (до 200-а страниц) и легко помещались в сумку, не занимая в ней много места (кроме книги «Крепость драгоценностей» - она имеет немного больший размер). Это делало, и делает до сих пор, их неотъемлемым спутниками любого краеведа-любителя в его путешествиях по крымскому полуострову и не только.

Детальнее на: http://crimea-blog.ru/2009-01-21/crimea-monuments-books/

(многие книги уже отсканированы и доступны для скачивания в формате DjVu).

Ист. Костры Крымских Куэст

     Такой была любимая песня Хвастека, и я не знаю, что его радовало больше: то ли ненависть рекрута к своему фельдфебелю, то ли арест ненавистника.
     Хвастек не гордился чином. Он якшался со всеми: с унтерами, с ефрейторами, со старослужащими, да и рекрутов не чурался. Только пионеров (т.е. диверсантов, разведчиков?- прим.перев.) оделял он презрением, они не удостаивались и его взгляда. Те, было дело, шиковали в гостинице. Они сорили деньгами, пили вино по два гульдена за бутылку, дарили девушкам колечки, носили как "вольные господа", именно здесь, в гостинице, особые, шёлковые с отливом, мундиры, что возбранялось уставом. Но их гульной парад закончился когда фельдфебель Хвастек впервые появился в гостинице. Ему претили их обличья, он испытывал антипатию к их "оперенью". Когда "жестяная муха", так прозывали пионеров из-за металлического цвета их кепи, встречалась на пути Хвастеку, его до дрожи пробирало отвращение, он испытывал физиологический дискомфорт, и оттого разражался потоком придирок, насмешек, колкостей. Естественно доходило до выяснения отношений методом физических контактов. Но пионерам они выходили боком. Фельдфебель был груб, прям и физически крепок. И шишки появлялись, и ссадины, и обличья кровоточили, но вскоре являлась Хвастеку подмога и сочувствие - и вскоре вышло так, что пионеры сидели себе тихо, презираемые и осмеиваемые, в углу, который завсегдатаи "Картечи" назвали "еврейским местечком пионеров", потому, что обитатели его жались друг к дружке тесно как евреи в своём гетто. Там стерёг их фельдфебель, а они поглядывали, мрачно и с невыразимой ненавистью и сдерживаемом гневом, сквозь клубы дыма и пивные кружки на вольные выходки остальных.
     Лишь изредка, когда алкоголь ударял фельдфебелю в голову, когда он заседал с двадцатой бутылкой "Чорта", "Дум-дум" (дум-дум- пуля со смещённым центром тяжести- прим.перев.) или "Сливовой щёлочи" заливаемой шнапсом, когда он ,усталый и засыпающий сиживал за своим столиком у подиума музыкантов, и с "пивной" улыбкой таращился в пол, пионеры пытались воспрянуть из своего угла- и ,нагло радуясь, занять другое место. Но в таких случаях фельдфебель вскакивал, хмель сходил с него долой- и Хвастек, снова бодрый, загонял пионеров в положенный им закут. И те снова прятались, подгоняемые насмешками остальных, в свой тёмный край, а фельдфебель опять подсаживался к своей Фриде Хошек чтоб с "пивной" ухмылкой уставиться под стол.
     Собственно говоря, тогда фельдфебель жил с девушкой по имени Фрида Хошек, что промеж солдат звалась Фридой снизу, потому, что она явилась к нам из нижнего пригорода, из Смихова, полагаю, или из Коширже. Она занималась раскраской перьев- и это всё, что мы о ней знали. Однажды вечером, зайдя в "У картечи", она принялась было обходить столики расспрашивая всех присутствующих о некоем капрале из штрафной роты, дескать, познакомилась было с ним на вечеринке в "Кламовке", он ,говорила, приглашал её на все танцы, а за ним числилось две тыщи гульденов растраты, и на прощанье она с кавалером условилась встретиться на следующий вечер в "У картечи", где тот ,сказывал, был завсегдатаем. Шатенка с пробором, она была прекрасно надушена, очень элегантна. -Красавец еврей,- твердила Фрида. Этого милого еврея она так и не отыскала, а имя его солдаты впервые от неё слышали. И на следующий вечер зашла она, и после -что ни собрание, являлась пока её не ангажировал фельдфебель Хвастек. Она дивилась его бесшабашности, его питейной выносливости, его чину, его отчаянной самоотдаче, его неутомимости, его мундиру, его обходительности, а его игра на скрипке пленила её сердце. Она держалась только его, висла, когда сиживали вместе, на его плече и выглядела безоговорочно влюблённой в Хвастека.
     Когда она вечерами являлась в гостиницу, то на мгновение замирала у притолоки и ,казалось, не решалась зайти. И как только какой-то солдат, топоча, влетал мимо неё в зал, она испуганно сутулилась- и шмыгала к фельдфебелю: всё было похоже на то, что и по истечении полугода она всё надеялась встретиться с тем баснословным капралом, красивым евреем, назначившим ей свидание в "У картечи".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Офицеры занимали свой собственный долгий стол ,а мы, одногодки- контрактники -отдельную комнату, но и туда, бывало, проникал людской поток: девушки ругались у нашего стола когда цапались со своими любовниками; тут не прекращались толкотня, шум и проклятья солдат, взвизги баб и лязг надеваемых штыков пока не из ближайшей казармы не являлся наряд- и снова воцарялся относительный порядок, а самых буйных смутьянов уводили прочь от танцевальных радостей под заслуженный арест.
     Такой была гостиница "У картечи", там я и познакомился с фельдфебелем Хвастеком, служившим тогда в третьем батальоне. Он был красавцем, высоким и статным- я им, нашим знаменосцем, издавна втайне любовался на парадах и смотрах. Он подобно гостинице днями выглядел угрюмым и замкнутым, молча исполнял свою службу, а вечерами "У картечи" возвращался к своей полнокровной жизни. Там его, всех перепивающего, я что ни вечер видал сидящим за столиком у самого подиума музыкантов с Фридой Хонек. Но там он надолго не задерживался. Как только пустела его пивная кружка, он тут же прощался с девушкой. Где шумело и кипело, где смех гремел, где фельдфебель видел раскрасневшиеся, возбуждённые лица, там он был ко двору, там обретался в своей стихии. Вначале- у стола в нише, где канониры играли в "зелёный луг". Он ставил два гульдена на первую попавшуюся карту, лишь отчасти радуясь выигрышам, лишь бы побыть за компанию. Выиграв ли, проиграв, он не дожидался причитающихся ему монет- и внезапно присаживался за стол старого, мрачного оружейника Ковача, интимно прихлёбывал из его кружки- и пропадал среди музыкантов. Возвращаясь со скрипкой лабуха Котржмелеца, вскакивал он на стул и наигрывал оттуда назло хозяину инструмента, который, бранясь, сбегал с подиума и хватал проказника за мундир. Тогда Хвастек бросал скрипку на стол и хватал за руку Фриду Хошек ,и заводил с нею танец, мех столов и стульев, проносясь галопом мимо кельнера, балансирующего с дюжиной пива на подносе, пока девушка, обессилев и выдохнувшись, а всё же счастливо улыбаясь, не опускалась на стул. Ему же всё было мало: он ,забравшись на стол фельдъегеря, демонстрировал своё искусство жонглёра и фокусника- заставлял исчезнуть гульден под салфеткой или вынимал из кармана оторопевшего рекрута дюжину вилок и всякую всячину. И, насытившись всем этим, он распевал уличную дразнилку или марш, а остальные пели хором заодно.
     То были грустные и весёлые напевы. Двенадцать лет минуло с той поры, а я всё помню те чешские песни и мелодии, которым в маршевом темпе вторили было солдаты. Вот одна из них, печальная, о смытой мельнице, послушайте:

          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.
          Уплыли` колёса все,
          лопасти да сундуки.
          Не стану молоть я, не буду трудиться:
          разлив реки унёс моё добро.

     А затем припев:
 
         Вспомни, милая, вспомни, любая,
         как однажды было нам...

      ...после чего Фрида Хошек всегда распускала слезы. Она была плаксива, сама не зная, отчего. Потом ещё была песня с 1866 года, о солдате, который лежит в госпитале. Она начиналась так:
 
         Правая нога надво`е,
         левая- одна культя`.
         Милая, приди, взгляни-ка:
         ах, война, сгубила ты меня.

     Но фельдфебель знал и озорные песни. Например, псевдояпонскую дразнилку, явившуюся из русофильского сердца чешского солдата:

         Как из Порт-Артура
         ехала да фура,
         а на ней- фельдмаршал Канимуро.
 
     А хор подхватывал припев:

         ...сидит-варит себе чаю, чаю,
         кофе чёрный, шоколад,
         сидит-варит себе чаю, чаю,
         шоколад и ром.

    Но любимейшей песней Хвастека была та, где рекрут не отдал чести своему фельдфебелю:

        В воскресенье я гуляю,
        сигаретой дым пускаю,
        а под ручкой- девка-
        мимо- герр фельдфебель.

        Я его не привечаю,
        повисеть ему желаю.
        Он- три слова гордо:
        "Завтра -мне с рапо`ртом".
   
        Все рапо`рты эти знаю,
        я к ефрейтору шагаю.
        Говорит: "Неделю
        карцера. Ты, смелый".

       Капитан сердит по-волчьи 
       пышет ядом, брызжет жёлчью,
       дал мне три недели,
       молча отметелил.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Фельдфебель Хвастек ,чью историю расскажу вам, застрелился из служебного оружия при следующих обстоятельствах. Он привязал один конец шомпола к спусковому крючку, а другой -примотал к железной ножке кровати, затем приставил он дуло к своему телу и потянул винтовку на себя. Выстрел прогремел из дула и пробил грудь Хвастека. Несмотря на ужасную рану, фельдфебель не потерял сознания. Он даже побежал в кантину, где за своим пивом заседали двое ефрейторов, упал им на руки. Они положили его на пол, расстегнули блузу. Он уж не мог говорить, хрипел и катался туда-сюда по полу. Оба ефрейтора были поражены и сразу не сообразили, что им делать. Это сталось в воскресенье пополудни, ни одного врача не нашлось в казарме. И пока один из свидетелей ,встав с корточек, кричал: "Дневальный!", второй схватил, используя подручное, свою кружку и попытался напоить умирающего. "Пей, Хвастек.- молвил он фельдфебелю.- Отпей, тебе полегчает".
     Пуля, однако, не сразу угомонилась, она продолжила чёрное дело, натворив ещё несколько ущерба и безобразий кулаком своим. Вначале она пересекла комнату и моментально срезала со стены портрет кайзера. Затем она проникла в соседнюю барачную спальню ,где расцарапала колено рутенского, из Трембовли, Западная Галиция, рекрута Грушки Михала так, что он слетел, вопя, с кровати- и сразу же вскочил обратно. На столе покоился уложенный по-походному ранец, который пробила пуля, не повредив притом банку консервированной говядины и "Конс. кофе по 46 кр. (кройцеров- прим.перев.)", зато исполосовала льняной мешочек, заключавший в себе "Приправы". а именно: соль, перец, жир и уксус. Затем дура полетела по двору, играючи силушкой и купаясь в воле, весело распевая как девица, да по улице устремилась. Мелькнула над самой макушкой лейтенанта Хайека, казарменного инспектора ,как раз принимавшего в своё распоряжение арестантов для летней уборки двора.Влетев в распахнутое окно казармы, она в щепки расколола приклады пары винтовок, висевших на коридорной стене. Уж истомившись, она ещё превозмогла стену комнаты кадетов Закса и Витальма. Там она застряла, и как чудесно: в большом будильнике, стоявшем на столе. Уж и забыли о ней, шальной, как по прошествии нескольких недель часовой мастер отыскал её, сытую и сонную, между винтиков и стрелочек прикорнувшую, тормозившую ход механизма.
     Хоть рассказанное мною не относится именно к нашей истории, я вам поведал о траектории полёта пули только потому, что мы все тогда, задолго до Войны (Первой мировой- прим. перев.) такое уж отвращение испытали от дела оружия, которое ежедневно в руках держали, не особенно рефлексируя, как писатель- своё перо, а бауэр- свою курительную трубку. Жадностью мы поражены были, прожорливостью того свинцового наконечника, который, свершив труд свой, ещё долго злобно куралесил своим путём, причинив ущерб здоровью, имуществу, строениям, да и ещё спящего свалив. И ещё потому баю вам это ,что мне, изредка припоминающему нашу давно минувшую историю, кажется, что бедный фельдфебель Хвастек вовсе не покончил с собой. Нет, он погиб от шальной пули, дуры, издалека, не из дула личного оружия несчастного летевшей ,распевая, напропалую, подло скосившего его, как и бедолагу Грушку Михала, которого мы ещё потом долго видели мучительно ковылявшего на паре костылей по казарменному двору.

     Казарма находилась вверху, на холме, в той части Градчан, которая по причине давнего ,запечатлённого в местной хронике события звалась "Похоржельцем", Горелым городком. Вокруг казармы раскинулись домишки, в которых прилипалы военного дела правили свои дела: дамы, сдававшие комнаты офицерам и одногодкам-контрактникам; портные, шившие старослужащим унтер-офицерам сверхнормативные мундиры из лучшего сукна; еврейские торговцы, скупавшие у солдат пайковый хлеб чтоб затем перепродавать его в мелкие гостиницы; лавочник, у которого солдаты запасались "нарезочкой" и "помазочкой" на хлеб, за два кройцера, потому, что в казармах получали к ужину они только чёрный кофе.
     Казарма "У картечи" находилась дальше внизу, на Нерудагассе. Она слыла достопримечательностью, поскольку в её чердаке застряла  орудийная "нарезочка" с осады Праги Фридрихом. Из тыльных гостиничных окон открывался чудесный вид на долину меж Градчанами и поросшей лесом горой Лавренци, и на чисто выбеленные домики Страховерского монастыря, и дальше- на башни и крыши старого города. Днями напролёт гостиница выглядела заброшенной и вымершей. Кошки баловались на солнышке да на каменных ступенях лестницы. А из кухни доносился перестук отмываемых тарелок, а куры толклись под сырыми скамейками распивочного зала. Но вечерами здесь бывало очень даже шумно. Из всех ближних казарм сюда сходились солдаты со своими девками, принимали пиво и шнапс, играли в зазорные карты, ссорились, кричали, политизировали и распевали строго запрещённые песни, как то: сорок восьмого года "Спи, Гавличек, в своей могиле!", гимн битвы при Белой Горе, шуточную "Из Германии черкнул нам Шуселка", а закоренелые фанатики- "С нами Россия".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 - "Бабуля, слушай, у тебя ж такая библиотека! У тебя нет случайно Фолкнера? имени не помню"
 - " Кто? Фокнер? Фокер?"
 - "бабуля,ФОЛКНЕР!"
 - "Тю...я такого не знаю..не слышала."
 - " АААА..жаль, а то мне что-то захотелось почитать"
 - " Фолкнер, я о таком даже не слышала ..Значит это кто-то из новеньких...которые именуют себя писателями,а на самом деле - один бред и пишут"
 - " Да не..вроде не современный, я его кажется в школе или в универе проходила"
 - " Что ты мне рассказываешь, я такого писателя не слышала - значит он либо современный,либо плохой".

Вот так...я - невежество, но иногда меня такие самоуверенные заявления от других людей просто поражают.
(Моя бабушка конечно не пример, но всё же - считается интеллигентным, умным человеком)

Люблю я её... Да-да, именно так... Потому что она вся - в своём творчестве, в своей манере, не присущей никому больше...

Зачитываюсь... Взахлёб...

И даже не пытаюсь подражать... Потому что нельзя посягнуть на высокое... на святое, в каком-то смысле...

Сколько чувства, сколько слёз, смеха, иронии, жестокости... Её стихотворения, -  шумные, кричащие, - это её жизнь...

О будь печальна, будь прекрасна,
Храни в душе осенний сад!
Пусть будет светел твой закат,
Ты над зарей была не властна.

Такой как ты нельзя обидеть:
Суровый звук - порвется нить!
Не нам судить, не нам винить...
Нельзя за тайну ненавидеть.

В стране несбывшихся гаданий
Живешь одна, от всех вдали.
За счастье жалкое земли
Ты не отдашь своих страданий.

Ведь нашей жизни вся отрада
К бокалу прошлого прильнуть.
Не знаем мы, где верный путь,
И не судить, а плакать надо.