И был тёплый июль. Непоседливость овладела юбиляром. Он принялся паковать чемоданы, инспектировать свою комнату, своё окружение, собственное прошлое. Ему надлежало не просто съехать, но уйти прочь. Этот год надо пожить свободным, всё отринуть: местность, четыре стены, людей- переменить. Он должен свести старые счёты, откланяться покровителю, полиции, паспортному столу. Наконец, и с этим покончено, всё уладил, просто. Теперь ему- в Рим, а оттуда- назад, где ему было вольно как нигде, туда, где он живал до прозрения, где радовался, оценивал, морализировал.
Его комната была уж прибрана, но некоторые мелочи, куда их только приткнуть, ещё оставались на виду: книги, картины, туристические проспекты пляжей, планы городов и одна небольшая репродукция, непонятно откуда взявшаяся. "L`esperance" Пюви де Шаван, то есть Надежда, целомудренная и угловатая с нежно зеленеющей ветвью в руке, сидящая за белым столом. В задний план вкраплены несколько чёрных крестов, за ними- чёткие и пластичные очертания развалин. Над Надеждой- розово-закатная полоска неба, ибо на картине- вечер, поздно, а ночь крадётся отовсюду. Хоть её нет на картина, она придёт! Именно придавит образ Надежды, расплющит детские упования- о очернит эту веточку, и высушит её.
Но это всего лишь картина. Он отшвырнул её прочь.
А вот- шёлковая шаль, надорвана, припудрена пылью. Пара раковин. Камни, которые оп подымал, когда прогуливался на природе не в одиночку. Иссохшая роза, которую, когда она была свежа, не вручил. Письма, начинающиеся с "Любимейший...", "Мой Возлюбленный...", "Ты, мой Ты...", "Ах...". И огонь сожрал их ,поспешно ахнув, и свертел, искрошил тонкую пепельную кожицу. Он сжёг письма, все.
Он расстанется с людьми, от окружения, к которому не возвратится по возможности никогда. Он больше не в силах жить среди людей. Те парализуют его, баюкают его в благости. Когда долго проживаешь на одном месте, среди слишком многих образов, запахов, все меньше у тебя остаётся прав и степеней свободы от них. Оттого желалось ему отныне и навсегда показаться в своём собственном образе. Здесь, где он надолго засиделся, начать было невозможно, то там , где он будет свободен, дело пойдёт.
Он достиг Рима- и попал в окружение, давно оставленное им для других. Оно вдруг обволокло юбиляра как смирительная рубашка. "Пациент" свирепствовал и оборонялся, отбивался от неё, пока не оказался пойман- и усмирён. Ему не оставили воли, никакой, а он-то раньше, будучи моложе, надеялся было вернуться сюда- и перемениться. Отныне ему нигде и никогда не удастся, возвращаясь к пройденному, вызволиться. Никак. Он замер в ожидании.
Он вновь повстречался с Минором. С ним, которому вынужден был помогать. Обнаружил Минора, обычно сомневающегося в людях, Минора, который требовал к себе почтительного внимания, Минора, которого давно ,отнимая у себя последнее, ссужал деньгами, Минора, который тоже был знаком с Еленой... Минор, теперь счастивый , не вернул ему денег- и оттого был неконтактен и легко раним. Минора, которого когда-то было представил всем своим друзьям, которому отворял все двери, ибо тот так нуждался в опеке и между тем всё портил, бросая юбиляру вызовы своими щепетильно дозированными анекдотцами, пост фактум, слегка фальшивя приятельства. Минор гласил что ни день, он присутствовал везде куда ни пойди. Минор заботился о нём, втирался в знакомства, которые на ближайшем углу улицы углублял и конвертировал- и звался его другом. Где Минора нет, там его тень ,исполинская и угрожающая ,пусть -в мемуарах и фантазиях. Минор без конца. Террор Минора. Сам же Минор намного мельче, удивлённо гневается ,будучи послан подальше: мол ,ему нечто должны. Этот год начался плохо. Юбиляр чуял, что всё будет по`шло, и что обыденность достанет его, да, она уже подобралась поближе к нему, но вот и набросилась -и уколола его. И внезапно осознал он, что долгую историю имеет эта пошлость: она росла и пропитывала его жизнь. Её кислота то и дело притравливала его, жгла покуда не пойманного. Минору он не поддался.
Многих Миноров ему следует остерегаться, он их знает, слишком многих там и сям: теперь наткнулся на одного, а здесь он не один.
В этом году суждено ему блуждать и не знать, были ли у него друзья, был ли он любим прежде. Вспышка осветила все его связи, все обстоятельства, прощания- и он ощутил себя преданным, обманутым.
Он снова встретился с Еленой. С Еленой, которая дала понять, что простила его. Он попытался выразить благодарность. То ,что теснила его, угрожала ему, не осознавая собственного гнева , желала ему гибели, она так и не поняла. Она готова к дружбе, мила, осмотрительна, её речи умны, грустны- ибо она уже замужем. Он,прежде ненадолго расстававшийся с нею, был теперь, как сам себе признался, надут глупейшим образом. Напоследок о против собственного желания припомнил её гнев, свою ругань, свою потерю, своё исправление, стыд ,и новое раскаяние, новое притязание. Теперь у неё ребёнок- а когда он беззлобно попросил объяснения, она , замявшись и улыбаясь, добавила к прочему, что именно тогда, во время расставания, была беременна. На миг, не дольше, она замерла. Он подивился её спокойствию, её невозмутимости. Он отстранённо, не возбудившись, подумал, что ,значит, её тогдашний гнев был притворным, что она не имела никаких оснований для самоуправства, ни малейшего права на давление- а он-то считал себя одного виновником. (До сих пор он думал, что Елена только после его отъезда, возможно, чтоб всё забыть, ушла к другому.) Он всё время считал себя виновным, но это просто она внушила ему вину, которую он теперь легко и аккуратно выдохнув, подумал: "Отчаяние сбило меня с толку. Но ясность теперь- ещё худшая наставница мне. Я озябну. Лучше оставаться в долгу- это согревает.
Заминка вышла. Я от счастья разражусь тирадой если этот год не доконает меня. А мог бы посетить этрусские гробницы, немного поездить в Кампанье, побродить окрестностями столицы".
Рим велик. Рим красив. Но невозможно зажить тут наново. Как всюду перемешались шапочные знакомые с приятелями, а твой друг Минор не выносит твоего другого приятеля, тоже Минора, и обеим претит третий твой знакомый Минор! Будь ты изредка желанным и нужным, сам выказывай расположение и в других нуждайся, деликатничайте взаименно - одной головной болью отныне не расплатишься: эти приятели тебя в придачу обескуражат. Не вздумай оставить хоть одно письмо без ответа: ввинят тебе и спесь, и безразличие. Не сможешь опоздать к назначенному- и не вызвать гнева.
Как же это всё началось? Разве гнёт и лесть не проникли годы назад в сеть дружеств и враждебностей ,которую он всё это время плёл? Разве не сам он ,из малодушия, не выстроил себе двойной, многовариантный сценарий на годы чтоб вообще смочь жить? Разве она сам не обманывал всех и каждого, и многажды- себя? Добрый дар ему достался- склонность к дружбе, к доверию. Его добрым порывами стали варварское стремление к неравенству, к высшему разуму, к познанию. В итоге приобрёл он лишь понимание того, что люди взаимно ошибаются и обманываются, и что бывают мгновения, когда люди седеют от почти смертельной обиды. И что все страшатся смерти, в которой одной могли бы спастись от неслыханного оскорбления, которым является жизнь.
Август! То были ещё те, железные, брошенные в переплавку дни. Время гудело кузнечным горном. Пляжи отаборились, а море уж не вальсировало ратью волн ,но хранило усталый покой, глубокий, голубой.
На жаровне, на песке: изжаренная, испалённая- скоропортящаяся людская плоть. Пред морем, на дюнах- плоть.
Ему было страшно, что солнце так расходует себя. Только это станет заметным- и приходит осень. Август был полон паники: прихвати ещё и живи во всю.
В дюнах все дамы давались в обьятия, и за утёсами, в раздевалках, в припаркованных под пиниями авто; собственно, в городе они пополудни петляли в полусне и увязали в расплавленном асфальте проезжей части, сигналя руками проезжающим авто.
Ни слова этим летом не было вымолвлено. Ни имени названо.
Он раскачивался как маятник между морем и городом: туда- сюда, среди не тронутых солнцем и загорелых тел, сбиваемый с пути мгновенной жадностью, между солнечными брызгами и ночным пляжем, пробираемый с головы до пят солнцем. а солнце с каждым днём выкатывалось всё позже, а валилось прочь, в море в виду ненасытных глаз всё раньше.
Он обожал и Землю, и Море, и Солнце, которые его так ужасно донимали в настоящем. Дыни зрели- он лишал их плоти. Он выматывался от жажды.
Он любил миллиарды женщин- всех одновременно и без различия.
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
