Анатолий Мозжухин
О НЕЗАБЫВАЕМОМ ПЕВЦЕ
ЛЮБВИ ВАДИМЕ КОЗИНЕ
60 лет тому назад я впервые встретился с Вадимом Козиным – легендой моего
детства. Ему было
тогда 55 лет от роду.
Мне тогда только исполнилось 20. Я был студентом.
Мне трудно справиться с волнением, вспоминая сейчас, что значила песня для людей,
переживших войну, лелеявших в голодных и трудных буднях чудом сохранившиеся довоенные
грампластинки. Их было очень мало, как и патефонов – этой роскоши всех вечеринок
по поводу дней рождения или возвращения фронтовиков. Поэтому песни Петра Лещенко,
Изабеллы Юрьевой, Вадима Козина, Лидии Руслановой и немногих других были неотъемлемой
частью счастливых минут миллионов нашего многострадального народа.
У моей мамы невольно наворачивались слезы, когда она вспоминала о том, что ей
повезло сидеть за одним столом с Изабеллой Юрьевой в санатории «Ливадия», куда ее
направили на отдых и лечение после войны. Она рассказала певице, что ее песня «Саша,
ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу» была первой песней, которую
запел я еще до войны. Мама, по простоте душевной, проговорилась, что эту песню я
всегда пел даже сидя на горшке. Сказала, и испугалась. Но это было именно так. Почему
– не знаю. И в семейных воспоминаниях считали, что это была моя первая и любимая
песня. Сказав это, мама тут же спохватилась, сообразив, что певица может обидеться.
И действительно, Изабелла на какой-то миг тоже растерялась, не зная, как к этому
отнестись, но увидев мамино смятение тут же заулыбалась, положила ей руку на плечо
и сказала, что это самое высокое её признание, и вряд ли кто-то из певцов может
похвастаться подобным. И еще, продолжая улыбаться, деликатно поспешила заверить
её, что это самая высокая оценка её творчества, и она счастлива, ибо даже не представляет,
как можно выше выразить и ощутить народную любовь, что это высочайшее свидетельство
её популярности.
Мама с облегчением воспрянула духом и пожаловалась, что в войну пропали её пластинки,
а сейчас их купить практически невозможно. И каково же было удивление
мамы, когда через несколько дней Изабелла подарила ей грампластинку «Саша» для меня на память. Это был воистину царский
подарок. С тех пор в нашей семье стали появляться пластинки довоенных эстрадных
кумиров. Их песни пели на всех праздниках, на всех застольях.
Помню, с каким упоением пели
песни Петра Лещенко, например, «Прощаюсь нынче с вами я, цыгане, и к новой жизни
ухожу от вас» - каждый понимал «новую жизнь» исходя из собственного жизненного опыта,
каждый видел ее по-своему. А как лихо пели его «Чубчик»!
Чубчик, чубчик, чубчик
кучерявый,
Развевайся, чубчик, по ветру…
Там были и такие неожиданные
для советских людей слова:
А мне бе-бе-бедно-бедному
мальчонке
Эх, цепями ручки-ножки закуют.
Но я Сибири, Сибири не страшуся,
Сибирь ведь тоже русская земля…
Пели громко, пели все, каждый воспринимая текст по своему, у многих в Сибири
были родственники. Но главным в большинстве песен была любовь, «вино любви».
О любви были и многие песни
Козина, но не только. Он пел и о трагедии человеческих жизней. «Нищая» - о старушке
«У входа в храм одна в лохмотьях старушка нищая стоит… Когда она на сцене пела Париж
в восторге был от ней, Она соперниц не имела, Подайте ж милостыню ей». И как в басне
мораль:
Какими пышными словами
Кадил ей круг её
гостей.
При счастье все
дружатся с нами,
При горе нету тех друзей.
А «Пара гнедых»:
Были когда-то и вы рысаками
И кучеров вы имели лихих,
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых! Пара гнедых!
Кто ж провожает ее на кладбище?
Нет у нее ни друзей, ни родных...
Несколько только оборванных нищих,
Да Пара гнедых, Пара гнедых!
До такого трагедийного уровня, насколько я помню, не поднимался тогда ни один
певец. Почему – я понял только сейчас, когда прочел все опубликованное о его жизни.
Конечно, это дисгармонировало с оптимизмом государственной пропаганды строительства
социализма.
Даже в абсолютно положительной характеристике, выданной артисту театра им. Горького
ВАДИМУ АЛЕКСЕЕВИЧУ КОЗИНУ (по запросу «органов» при втором аресте) в том, что он
проработал в театре с 26 февраля 1955 года по 8 октября 1959 года, и спасал весь
их бюджет, было написано: «Можно принимать или не принимать этот жанр, не имеющий
с нашей точки зрения большого идейно-воспитательного значения, но следует отдать
должное, что В. А. КОЗИН в профессиональном отношении в найденном им жанре
добился значительного мастерства и имел популярность у слушателей, его песенки широко
записывались на пластинки и имели большое
распространение».
А тогда, после войны пластинки этих довоенных кумиров не тиражировали, а были
они хрупкими и легко бились. Появились на черном рынке записи на рентгеновских пленках
с черепами и ребрами. Я тоже их покупал. Но уже заполняли рынок массовые тиражи
грампластинок Леонида Утесова и Клавдии Шульженко, постепенно вытесняя неподдерживаемых
властью представителей декаданса не только из обихода, но и из памяти людей. Забывчивость
– сестра многих. Я тоже стал забывать.
Каково же было мое удивление, когда я увидел в г. Горьком (Нижний Новгород)
афишу с анонсом концерта Вадима Козина! Конечно, я не мог упустить этот шанс.
Впервые после войны в 1958 г. Вадим Козин, который по слухам сидел на
Колыме, получил возможность после освобождения (в 1955 году) выступить в европейской
части СССР. С естественным волнением я ожидал появления на сцене человека, которого
никогда не видел даже на фотографиях. И вот под робкие аплодисменты на сцене появился
человек, которого я мысленно охарактеризовал как «гладкого и прилизанного». Лысина
переходила плавно в прижатые к голове как будто набриолиненные волосы. Сразу было
видно, что артист следил за своей внешностью.
Но как только он запел…
Вы можете не поверить, но и сейчас, вспоминая этот миг, у меня по всему телу
пробегают мурашки. Голос был необыкновенный, чистый тенор звучал лучше, чем на пластинках,
заезженных и скрипучих. Я испытал необычайное волнение, хотя до этого слышал многих
выдающихся певцов в нашей Киевской филармонии. Это было новое ощущение, удивившее
меня.
Спев несколько песен, он спросил: «Ну что вам спеть?»
Я думал зал взорвется криками…,
но в ответ стояла гробовая тишина, поразившая меня. Зал молчал, видимо уже не помня
его песен, пауза затягивалась. Мне стало стыдно за зал, и тут я, сложив ладони рупором,
заорал «Нищая!». Козин улыбнулся сдержанной улыбкой и запел:
Зима, метель и в крупных хлопьях
При сильном ветре снег валит,
У входа в храм одна в лохмотьях
Старушка нищая стоит.
И подаянья ожидая,
Она всё тут с клюкой своей.
И летом, и зимой босая,
Подайте ж милостыню ей.
О, дайте милостыню ей.
В течение концерта он еще несколько раз обращался к залу «Что вам спеть?» Я,
уже не надеясь на зал, один выкрикивал на его повторяющиеся вопросы то «Пара гнедых»,
то «Одыгес», то «Мой костер», то «Осень».
После концерта я не без робости пошел в артистическую уборную и застал его в
одиночестве перекладывающим какие-то вещи. Увидев меня, он искренне, как мне показалось,
обрадовался. Я представился, сказал, что зашел поблагодарить его за концерт, что
после войны у меня оказались чудом уцелевшие грампластинки с его песнями. Он усадил
меня за столик, повторил «чудом» и сказал, то ли спрашивая, то ли утверждая: «Это
Вы выкрикивали в зале названия песен». Я подтвердил и спросил, где еще он будет
гастролировать, будет ли в Киеве?
– «Увы, – сказал он, многозначительно
улыбаясь, – ни в Москве, ни в Киеве, ни в Ленинграде, свободных залов нет». Я понял
его намек и, смущаясь, сказал, что люди сейчас о нем мало знают, кроме слухов… и
смутился.
– «Да, с 1944 по 1954 г.
я провел на Колыме и в Магадане. Сейчас солист Магаданской филармонии. А какие слухи
до вас дошли?».
– «Стандартные: шпионаж,
космополитизм…» – с трудом выговорил я.
– «Чушь! Это после того,
что я был награжден орденом Красной звезды за концерты в войсках во время войны,
или за то, что я пел в 43-м году Сталину с Черчиллем в Тегеране «веселья час и боль
разлуки хочу делить с тобой всегда».
– «Вы были на Тегеранской
конференции?» – удивился я.
– «Нет, в конференции я не
участвовал, просто Черчиллю захотелось меня послушать, и он попросил Сталина...
А я спел «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года». С тех пор
не люблю эту песню».
– «Я понимаю…».
– «А я ни-че-го не понимаю»
– сказал он тихо-тихо с легкой чуть виноватой улыбкой, и так же тихо продолжил:–
«Представляете, какова была степень доверия ко мне с учетом всех проверок, что меня
возили в Иран к Самому! А менее чем через полгода арестовали».
Я был ошеломлен его откровенностью и доброжелательностью ко мне. Боясь злоупотребить
этим, я не решался спросить, за что и по какой статье его судили, и перевел тему,
сказав, что он прекрасно выглядит, и я думал, что он старше. Он ответил, что ему
55 лет, и что он надеется еще долго петь, пока на его концерты будут ходить такие
как я. Мне опять стало неловко.
С самого начала нашей встречи я обратил внимание на его необычный взгляд. Еще
в детстве один мудрый человек сказал мне, что глаза – зеркало души, и посоветовал
запоминать глаза и принадлежность их человеку с его индивидуальными качествами.
Со временем у меня накопится багаж, и я смогу сразу по глазам определять, что это
за человек. Я не забыл это наставление и вскоре убедился в правоте его. Очень часто
это помогало мне в общении с незнакомыми людьми, я как будто видел их насквозь с
первого взгляда, в котором проявлялся типаж, генотип или фенотип — совокупность
внешних и внутренних признаков человека, приобретённых в результате индивидуального
развития и жизненного опыта. Глаза Козина были необычными, я таких еще не встречал.
В них была какая-то затаенная тоска, какое-то внутреннее напряжение или горе. Я
тогда подумал, что это отголосок ссылки. Взгляд раненой птицы, подранок. Но позже
я увидел, что этот взгляд был у него еще до войны в 30-х годах. Вот снимок тех лет
с этим взглядом.
По-видимому, он всегда чувствовал, что он не такой как все, и звездный успех
у публики не компенсировал ему внутреннюю тоску.
В этот момент в открытых дверях показалась звезда Горьковской оперы Заремба
и двинулась прямо к Козину. У нас с ней были явно разные весовые категории в прямом
и в переносном смысле. По выражению лица Козина я понял, что он ее не знал. Я встал,
представил ему приму, и еще раз поблагодарив Козина, попрощался, уступая место столь
важной гостье.
Вторая встреча произошла в 1969 или 1970 году в Петропавловске Камчатском, где
я бывал в те годы проездом на Командорские острова. На улицах были расклеены афиши
о его концерте, и я поинтересовался в гостинице: где он остановился? Козин
был большой звездой для администратора гостиницы, а я в походно-экспедиционной одежде
не выглядел театралом. Поэтому на правдивый ответ не мог рассчитывать. Но Козин,
находившийся рядом за перегородкой, слышал мой вопрос и вышел. С нашей предыдущей
встречи прошло 12 лет, и он почти не изменился. Я как мог деликатно объяснил причину
моего любопытства. Она заключалась в том, что я не мог попасть на его концерты,
объявленные на афишах, так как отплывал с экспедицией на Командоры. И меня интересовало,
не окажусь ли я более удачлив при возвращении через два месяца. Увы, Козин
развел руками, его планами это не предусмотрено. Он подозрительно разглядывал меня,
но не узнал в тридцатилетнем бородаче того юношу с едва пробивавшимися усиками.
И я не удержался и напомнил ему Горький 1958 года. И тут он посветлел, подошел,
взял за руку и сказал: – «Я вас помню. Вы были первым и единственным молодым человеком,
пришедшим ко мне там за кулисы. Я вас вспоминал. Собираюсь в Москву, может быть,
там увидимся». С этими словами его у меня забрали и увели.
И я снова почти забыл о нем, пока не появились сообщения о праздновании в Магадане
90-летия Козина при поддержке и участии Иосифа Давидовича Кобзона с открытием Музыкального
салона.
Вскоре после этого Козин умер.
Певец лирический тенор, композитор, пианист, поэт.
Родился в Санкт-Петербурге, похоронен в Магадане.
С тех пор прошло еще 20 лет, и вот к 110-летию
со дня рождения Вадима Козина в Магадане благодарные соотечественники и почитатели
его таланта установили памятник певцу.
Эта заметка мне далась труднее всех. Перечитав все написанное о Козине, я пришел
к выводу, что, к сожалению, там много лжи, написанной людьми, которые не поняли
его, и по недомыслию поддались на уловки, подсунутые им теми, кто калечил его жизнь.
Тщательно проанализировав все материалы я пришел к выводу, что его посадили в 1944
году за конфликт с НКВД, связанный с гибелью его семьи в блокадном Ленинграде, которую
он просил вывезти.
Козин с детства отличался от сверстников не только тем, что писал стихи и музыку,
он был эмоциональным и ранимым. А после того, что учительница гимназии принуждала
его к половым оргиям, у него возникло острое отвращение к нормальным половым отношениям.
Эта психическая травма сделала его закомплексованным в отношении любви на всю жизнь.
Но любовь была неотъемлемой частью отношений всех окружавших его людей, среди которых
он чувствовал себя любимым. Исполняя со сцены с большим успехом песни о любви, он
освобождался от внутреннего гнета, от страха. Любовь слушателей и поклонников возвращала
его в нормальное состояние. Но оставаясь вне публики, он вновь испытывал одиночество,
связанное с неспособностью любить той восторженной любовью, о которой пел. Очень
многое, включая Автобиографию, написанную якобы им самим в тюрьме по требованию начальника
следственного изолятора УКГБ по Магаданской области 24 декабря 1959 г., не выдерживает никакой
критики.
А правда о нем отражена в публикациях истинных любителей его таланта и официальном
снятии с него всех обвинений и судимостей. Вадим Алексеевич Козин был несомненно
выдающимся артистом и народным любимцем, чье творчество на протяжении многих десятилетий
дарило людям радость, учило любви и состраданию. Его голос как будто освещал темные
стороны нашей жизни, согревал стынущие души, помогал им находить силы жить. Я счастлив,
что мне тоже довелось испытать на себе магию его таланта. Нет никакого сомнения,
что его песни еще долго будут звучать и учить людей красиво преподносить свои чувства.
Это часть сокровищницы мировой культуры.
Наш уголок нам никогда не
тесен.
Когда ты в нем, то в нем цветет весна,
Не уходи, еще не спето столько песен,
Еще звенит в гитаре каждая
струна.
