Никола Ракитин (1885-1934) , "В нощта се тихо стъпките отгласят..."

В нощта се тихо стъпките отгласят
на гостите, които си отиват.
Една след друга лампите угасват
и сенките се зад стъклата скриват.
Шагов ночное эхо поутихнет
когда хмельные гости разойдутся.
И тени, что за стёклами, принишкнут,
и лампа уж последняя задута.

Мълчане гробно къщата обсади.
Простена сънно тъмната градина -
злокобна нощна птица се обади
кат мрачен дух от върха на комина.
Тишь гробовая окружит усадьбу.
Задремлет сад во тьме как в прощеньи-
птах на дымарь неслышимо присядет
как дух влетит невидимый, зловещий.

И през завесите луната бледа,
на снопове провряла си лъчите,
със кърви по трапезата в безреда
напълни сякаш чашите допити.
А чрез завесы месяц-волхов бледен
протёрся сноподобными лучами,
солому свяжет тем, кто отобедал,   
наполнит, может, до`питые чары.

перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

Никола Ракитин(1885-1934), "Псалом"

На живота книгата дочитам,
малко още, и ще бъда веч накрая
и защо живях, аз не се питам,
и що за мен ще кажат някога, не зная.
Я книгу жития почти осилил-
ещё немного и достигну корки,
почто житьё, не спрашиваю милых,
и чем припомнят, если выйдет срок мой.

Аз обичах радостното слънце,
волно реех се в леса и в равнината;
аз говорех с кълналото зрънце,
с птичките, със дървесата и житата.
Любил по жизни радостное солнце,
гулял привольно лесом и равниной;
беседовал с проклюнувшимся зёрнцем,
и с пташками, с деревьями да нивой.

Брат бях аз на всекиго в бедите,
извор бе сърцето ми на чувства свети
и без ропот пих от горчивините,
и тежаха ми на други греховете.
Я ,подставляя плечи бедолагам,
питал от сердца родниками чувства,
безропотно хлебал беду из фляги-
-друзья, от ваших низостей я грустен.

В блъсканицата кой да е първи,
пряпорец не дигнах, не пламтях от злоба,
но в оплисканите думи с кърви
плаках и оплаквах свой и чужд над гроба.
Да, в толчее` я вёл себя неловко,
флажком не тыкал, не алкал отлупов,
но строками, обрызганными кровью
оплакивал свои-чужие трупы.
 
И в гърма на жизнената битва
към небето моят дух ще се възземе
като недоречена молитва,
като плач от струна, скъсана без време.
И в грохоте прижизненного тока
душа моя на небеса отлынет:
как плач струны, оборванной до срока,
иссякнет недопетая молитва.

перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

Живёт в отдалённом ауле
средь степи ,болот, камыша
хорошая девочка Гуля.
А чем же она хороща?
А тем, что с утра до рассвета
на поле намазы творит,
а после покормит баранов-
и ночью кораны долбит.
Семья у ней, в общем, большая:
семь братьев на зоне сидит,
а мама аул обшивает,
а папа- совсем ваххабит.
Аул у них тоже немалый-
сто сорок народов живут.
Кого по вербовке прислали,
иные родилися тут.
Из славной долины ферганской,
из дикой якутской тайги:
"Мы- местные, наше вам здрасте"-
и слова сказать не моги.
Хорошие ,впрочем ,народы:
играют, танцуют, поют.
Но есть и такие уроды:
воруют, насилуют, бьют.
И надо ж такому случиться:
весною настала пора,
случилось в девчонку влюбиться
мальчишке,что звали Абрам.
Семья у них, нет, небольшая:
семь сёстер по зонам сидят,
а мама восьмую рожает,
а папа- еврей, говорят.
.......................................
Обвяжется Гуля косынкой, 
ухватит под мышку коран,
метнёт чебуреку в корзинку:
идти на занятий пора.
В аул приезжают туристы.
В делах и заботах Абрам:
ему по плечу шоу-бизнес,
он может на скрипке играть.
Пока в медресе ваххабитском
мулла три глагола спрягал,
Абрам на израильской скрипке
любовь до Неё расписал.
Четыре пузатых фольксдойча,
пять полек и два латыша,
банкноты кидая в платочек,
внимали едва ли дыша.
Там были ещё россиянки,
туркмен, нефтяной аксакал...
Абрам на банкноте поклялся
и имя Её расписал
поверх Абраама Линкольна
уколотым пальцем своим-
и было нам чуточку больно
от этой кровавой любви.
Коран до конца прочитали.
Муъдзина раздался призыв-
с училища выбегла Галя
гранатами лифчик набив.
В трусах была слабой пластинка,
потянет -и снова бегит.
За нею дорожка пластита
на солнце ядрёно блестит.
------------------------------
...и вот- ресторанчик кишлачный
,и скрипки абрамовой плач.
Калымит по-чёрному мальчик...
Постой же, девица-палач!
В трусы не запихивай спички,
с гранаты чеки не тяни,
оставь озорныя привычки,
подумай и мир сохрани!
А ну-ка ,израильский мальчик,
пузатых джи-ай не дурачь,
зарплату в загашник запрячь- и
навстречу опасности вскачь.
Не знали таки интуристы,
что им террористка грозит.
Прошаясь по-аглицки быстро,
свернулся Абрам-интуит.
он грОши засунул в карманчик,
а скрыпку покламши в футляр...
-Куды ты смываешьси, малшик?
-Шалом,- говорит,- ревуар.
Он прыгнул подобно Ван-Дамму,
он дверю ногой распахнул.
Визжали с России мадамы.
Трухмен завопил караул.
А немцы сказали: -О, русиш,
у них достоевски душа:
аршином её не укусишь,
не выест её анаша.
................................................
...бежали навстречу по полю,
орали "люблю" и "убью",
руками повитря мололи
по улице да пустырю.
И всё оставалось позаду:
бабло
ваххабитский обман,
страшилки кяфирского ада,
талмуда сионский туман.
............................
Он стрыбнул як той терминатор,
он дверю ногою прошиб,
в секунда года спрессоватор,
он жисть до начала прожил.
Она по-арабски орала
с кишлачным акцентом своим.
И неба для свадьбы хватало.
а разве им мало земли?
..........................................
В далёком кырымском ауле
сто сорок народов живут,
добра наживают, а хули,
влюбляются, песни поют.

Мой граффито, "Два доминошника в саду"

Кто бросит зачерствелые мозги,
по тротуару известью размажет,
забрызжет вам, родные, сапоги,
того по телевизору покажут

с улыбкой позволительно больной,
с довольным, в гриме должном, фейсом,
с двумя детьми, с законною женой:
о, песенка дешёвая, разлейся!

И будут биться в унисон сердца,
с речитативом юркой обезьянки:
четыре малосольных огурца
порежут на глазах народа к пьянке.

Кто вылущит из черепа глаза
и вышлет прямо в студию в конверте,
к тому прискачет чёрная коза,
тот не дождётся в этом мире смерти.

А если сразу сердце уделить?
И вырезать одну из пары почек...
Того на кофе примут короли,
а королева подари`т платочек.

И станешь ты поглаживать батист,
в уютном кресле вечерами сидя,
пока не стукнет в двери каратист,
а террорист в окно тебя увидит.

Ты ехала на вымытом "порше",
а он из урн выуживал бутылки
с декоративным кроликом в душе:
из сердца в сетку сыпались опилки-

их ветер нёс по гулкой мостовой
на запад к дивным яблоням Бретани.
Ты бросила ему окурок свой,
мечтателю, не вымытому в ванне.

Велюр облапил твой богатый зад.
Ты чиркнула роскошной зажигалкой...
На тротуаре- чистый зоосад:
горбатый тип трясёт корявой палкой...

Какой узор на ветровом стекле...
Куда ведут читателя мильтоны?...
Ты поняла за тридцать с лишним лет,
что сердцу рай -не здесь, а во Бретони.

 

От автора: это стихотворение-не о войне с Российской Федерацией, не о Петлюре и не о Бандере. Как в том анекдоте. Приходит мужик к сексопатологу: "Доктор, а что если эрекция есть, а эякуляции нет?" "Плохо,- отвечает доктор". "А что если эрекции нет..." и так делее до "Зачем вы мне голову морочите?!" А вот зачем: красивые слова эти "эрекция", "эякуляция"....

Его носил Симон Петлюра
в рубашке, вышитой крестом,
когда взялась Прокуратура...
А впрочем, сказка не о том.

А вот о чём: когда соседка
Москва на нас пойдёт войной,
исчезнет с паспортом барсетка
под ваххабитскою луной.

Везут с востока Грибоеда;
на запад метит Чаадай.
Возьмут за жабры два соседа:
"Долги как хочешь отдавай!"

Но ты, собрав свои манатки,
поедешь прямо через фронт,
сведёшь упрямые лопатки-
и всех ментов возьмёшь на понт.

Достанешь люльку с чамадана,
приставишь к правому виску-
припомнят старого Богдана,
и кто служил в каком полку...

...Её курил Степан Бандера,
да не взатяжку, а взасос
нижестоящим для примера,
еврейский трогая вопрос...

Никола Фурнаджиев ,"Беженци",от стихосбирката "Пролетен вятър", 1925 г. 

Издигна се огромен месец снощи
като свиня нощта се черна тръшна
и вятъра лети и бие още
над урвите и сламените къщи.
Огромный месяц вызверился сно`щи,
свинья черна припала ночь до каши,
а ветер слёту стрехи хат полощет-
над пропастью соломой драной машет.
 
Запалени, купните страшно светят,
назад е мрак и неотменна гибел
и тъмните, бездънните полета
в прегръдките си черни ни приимат.
Горящи скирды полыхают дико,
за нами- мрак и гибель неминуча,
поля черны` глотают наши крики,
колёса чертят колею над кручей.  

Дали ще стигнем някъде на север,
о, господи, гладът пълзи в колата
и гният в кърви тъмните посеви,
и вятъра лети над равнината.
Успеем, может, проскочить на север,
господь, за нами голод тащится по следу: 
гниют кроваво тёмные посевы,
а ветер свищет зимнюю победу.

И никога не ще прозвънне сърпа
над веселите ниви да запее,
жени вървят и плачат с черни кърпи
и слънцето през облак черен грее.
И серп не зазвенит по житу-злату,
усталый жнец на ниве не упреет:
лишь бабы плачут, и`дя в чёрных платах,
и солнце через чёрен о`блак греет.

Издигна се огромен месец снощи,
като свиня нощта се черна тръшна.
О, господи, пази ни здрави още
и дай ни хляб, и дай ни родна къща.
Огромный месяц вызверился сно`щи,
свинья черна ,припала ночь до каши.
О, господи, дай здравия нам, тощим,
и дай нам хлеба,дай очаг домашний. 

перевод, курсивом, Терджимана Кырымлы

Никола Фурнаджиев, "Съвест" (Совесть)

__________ 1.___________
Мъка (Му`ка)

Много мъка ли стене в душите ни,
много кръв ли е в наште души,
но езиците пак ненаситени
над ушите ми шепнат: руши!
Сколько муки на души отмеряно,
много ль крови в нестойкой груди,
но языци чужие уверенно
прошептали мне в ухо: "иди!"

Аз обикнах таз песен и весело
днес вървя по зеления път,
а зад мене, от мрака понесени,
мойте кучета сиви вървят.
Я с весёлою песенкой, сытая,
по зелёному лугу иду,
а за мною от мрака прижитые
недоноски седые бредут.

Там зад хълма ме чакат в поляните
мойте тъмни и скъпи овце
и пръстта и земята, пияната,
с свойто мрачно и лудо сърце.
Там за хо`лмом в долине зажда`лися
дорогие ягнята мои,
и моя глинозёмная пьяница,
что от сердца безумьем пои`т.

О, душата на кръв е научена.
Боже господи светъл - прости!
По гърба на зловещите кучета
бяга месеца стар и блести.
О, душа моя кровью научена.
Боже-господи светел, прости!
Старый месяц блестящий под тучами
скот приблудный рогами шерстит.

Нещо черно е легнало в пътя ни,
нещо страшно в душите тежи.
Гледат погледи, в мъка помътени,
и езиците съскат: руши!
Чернота на дороге мне- тенями,
холод тяжкий пугает в груди. 
Взгляды чьи-то мутны от мучения,
а языци шипят: "уходи!" 

__________ 2.___________
Пред пролет (Канун весны)

Колко ми е тежко на душата,
с колко много мъка се отплащам,
а пък вече господ над земята
жерави и топъл вятър праща.
Как мне тяжко, пугливой душонке,
сколько мук чтоб с грехом расплатиться,
а господь вот и тепла нагонит,
журавлями надари`т гостинцев.  

Пътните врата се страшно хлопят,
кладенеца скърца като съвест,
а нивята тътнат в тъмен ропот
и под сиви чулове потъват.
На погибель грохочут ворота;
ключ забился что хворая совесть;
а по ниве слыхать тёмный ропот-
под седой попоною утопла.

О, каква бе мойта страшна орис,
мойта мъка, господи, войнишка? -
С никой вече нищо не говоря,
вкъщи крия тъжните въздишки.
Сколь страшна моя, боженька, доля,
сколько мук истерпеть до покрышки?...
Всё молчит: светел дом что подполье,
только страшно, тошнит до одышки.   

Дали ще ми бъде пак простено,
на кого и как да се помоля,
та да тръгнат в мирна скръб пред мене
мойте два безценни, сиви вола?
Ожидать мне полно`го прощенья,
на кого мне и как  помолиться,
чтоб воловья упря`жь потащила,
притрясло меня за день пылицей?

Колко ми е тежко на душата,
с колко много мъка се отплащам,
а пък вече господ над земята
жерави и топъл вятър праща.
Как мне тяжко, страшно на душонке,
сколько мук чтоб с грехом расплатиться,
а господь и тепла вот нагонит,
журавлями надари`т гостинцев.  

__________ 3.__________
Ужас  (Ужас)

Нивга никога няма да бъде -
да ми дойде пак някой на гости,
черна кръв пълни всички съсъди
пред иконата - кървави кости.
Пусть никто не придёт, не приедет,
не приемлю я всякого гостя:
все злодеи в округе- соседи;
пред иконой-кровавыя кости.

Боже господи, страшно и глухо
стене вън побеснелия вятър,
с нокти къртя зеления мухъл,
облепил като ужас стената.
Боже-господи, страшную песню,
на дворе воет вихрь сумасшедший,
оскребает зелёную плесень
со стены до чудовищной плеши.

Небесата ме гледат без милост
и със бяла и огнена брадва
вечер някой на черна кобила
ме спохожда и кани на сватба.
Небеса мя не милуют глядя,
белоогненной тычут секирой,
приглашает меня да на свадьбу
некто вечер на чёрной кобыле.

Той ме гледа с очи зачервени
и със брадвата огнена маха,
сякаш иска да мине над мене,
както нявга те тука умряха.
Он мя видит: кровавятся очи,
бородою огнистою машет,
пусть бы минул, чего ещё хочет,
съест как муху с горячею кашей.

Боже господи, в мойто кандило
свети кръв вместо божие масло
и голямата страшна кобила,
и човека със брадвата раснат.
Боже-господи, в мо`ём кадиле
блещет кровь вместо свята елея,
мужика топором порубили,
кобылища-страшила чернеет.

перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

Никола Фурнаджиев, "Жътва", от стихосбирката "Пролетен вятър" (1925 г.)

Белите ни кърпи пеят сред житата,
ой голямо златно слънце над света,
огънят трепери кървав над сърцата
и гори отдолу пламнала пръстта.
Бе`лы наши платы спелись среди жита,
ой вели`ко солнце позлатило свет,
над сердцами пламя хлещет кровью сытно-
и горит работой всякий хваткий перст.

И горят житата черни и червени,
и гориме всички в огъня червен,
издигни се, слънце, весело над мене,
ветре, вей и духай в пламналия ден.
И горят покосы чёрные и а`лы,
и горим общинно в красном огоньке.
Солнце, надо мною ве`село б ты стало.
Ветре, дуй и ухай в полымяный день.
 
Ти от изток идеш, ветре, донеси ни
морската прохлада - тук ще изгорим,
огнени потоци в тъмните пустини
идат, и потъват нивите във дим.
Ты, восточный ветре, принеси нам
влагу с побережья- нешто изгорим:
огненные токи в тёмные пустыни
выйдут вместе с паром притомлённых нив.

Веселата жътва в нивите препуска,
моя родна майко, кървава земя,
във пръстта корава впивам жадни устни
и в земята родна жъна и вървя.
Пиру жатвы, земле, нивы сдай упруго
мать моя родная, кровью залита`,
перст твой грубый емлют губы мо`и туго,
и в тебя, родную, возвращаем стать.
 
перевод с болгарского, курсивом, Терджимана Кырымлы

На ус мой не намотан пухом
любви евангельской завет,
а то б сподобился вовек
к блаженству я, как нищий духом.
 
Я б жил, весёлый и безвестный
сапожник, каблуки ковал,
и песни даром напевал
в потёртый фартук затрапезный.

И приходил по вечерам,
уставший, к чадам и жене,
и ,верю, видел в каждом сне
врата отвёрсты в райский храм.

И не седели бы власа
мои от старости предчасной,
и книжной пыли: о, несчастный,
куда с богатством в небеса?

перевод с болгарского Терджимана Кырымлы

Атанас Далчев, "Нищий духом"

Ако не бях останал глух към
повелята на лябовта,
аз бих се сподобил в света
с блаженството на нищий духом.

Аз бих живеел като некой
незнаен весел обущар
и бих със песен на уста
ковал обущата на всеки.

И вечер бих се връщал морен
при своите деца, жена
и, вярвам, виждал бих в съня
на рая портите разтворени.

Не би сивеела тъй леко
тогава моята коса
от мъката и старостта
и от праха на библиотеките.

1926 г.