Любовь есть, ее видно, достаточно просто посмотреть человеку в глаза...
Искренность есть, ее тоже видно, достаточно взглянуть на улыбку...
Страх отступает перед ними...
Ум уступает им...
Сердце тянеться к ним...
Если ты умный, симпатичный, верный и добрый, то... изыйди, галлюцинация, я в тебя не верю
Гвинет Пэлтроу Актриса, 39 лет, Лондон
В детстве я ненавидела свое имя. Оно казалось мне очень заносчивым. Я никогда не хотела быть знаменитостью. Все, что я хотела — это быть актрисой. Я никогда не блистала в школьном театре. Родители вообще не разрешали мне играть до тех пор, пока я не окончила колледж. Достичь пика своей карьеры в 26 лет — вот что по-настоящему страшно. Жизнь слишком коротка и бесценна. Так что вдохновляйся всем, в чем чувствуешь хоть каплю вдохновения. С тобой точно что-то не так, если ты говоришь себе: «Вот это я делаю ради денег, а это — ради удовольствия». Чем проще твоя жизнь, тем больше счастья ты получаешь от нее. Смерть близкого человека способна изменить тебя сильнее, чем все остальные вещи на свете вместе взятые. Мою жизнь можно свести к трем событиям: смерть отца (отец Пэлтроу умер от рака. — Esquire), знакомство с будущим мужем и рождение первого ребенка. Пока у тебя еще нет детей, ты смотришь на тех актрис, у которых дети уже есть, и думаешь: «Господи, да они, наверное, своих детей неделями не видят. Они, наверное, даже не знают, ходят ли их дети в школу». А потом у тебя появляются собственные дети, и ты понимаешь, что это, конечно же, не так. Дети никогда не позволят тебе удалиться слишком далеко. Беременность делает что-то с твоей памятью. Ты не становишься плохой актрисой, нет. Ты просто становишься забывчивой. Очень трудно быть беременной на съемках. Все время думаешь, как бы не сблевать. Женщины, которые кормили грудью, поймут меня: если после этого вы отправляетесь к пластическому хирургу делать себе сиськи — то это не пластическая хирургия. Это восстановительные работы. Я лучше умру, чем позволю своим детям есть суп из пакетика. У меня больше не осталось ни одной вредной привычки, от которой бы следовало избавиться. Я всегда очень чистая, но не всегда очень аккуратная. Никогда не умела правильно организовать вещи. Ненавижу ненавистников. Какие-то люди пишут про меня в своих блогах всякие ужасные вещи. Они здорово ранят меня, и, если честно, я не могу понять, за что люди так сильно ненавидят меня, мои устремления и то, что я делаю. Ведь я хороший человек и хочу, чтобы мир вокруг тоже был хорошим. Люди думают, что я равнодушная, старая и сплю в барокамере. Но это не я! Я не из тех, кто полезет через забор. Я лучше поищу калитку. Я всегда говорю, что думаю, а сказав — держусь за сказанное. Когда-то я была очень доверчивой. А потом поняла, что доверчивость не способна тебя далеко увести. Я люблю мужчин. Даже несмотря на то, что по большей части они лживые, завравшиеся мудаки. Как-то раз я была на церемонии вручения «оскара». Все подходили ко мне и спрашивали: «А где же ваш муж? У вас все разладилось?» А я им говорю: «А с какой радости мне всюду таскать за собой мужа?» Я предпочитаю не говорить о своем браке. Я бы никогда не стала сравнивать то, как девушки разговаривают в «Сексе в большом городе», и то, как они разговаривают на самом деле. Если бы мы жили в Древнем Риме или Древней Греции, меня бы считали больной и некрасивой. Стандарты диктует время. Например, сейчас — по какой-то странной причине — лучше быть тонкой. Но причина эта мне кажется очень глупой. Совершенно не могу понять, кто это вдруг решил, что худые люди более привлекательны, чем упитанные. Похоже на произвол! Красота — это когда тебе комфортно в твоем теле. Или просто помада блядского цвета. Я чертовски хороша в том, что делаю. Я та, кем я являюсь. Не вижу нужды притворяться кем-то, кто зарабатывает 25 тысяч долларов в год. Надо помнить, что те вещи, которые приносят тебе много денег, рано или поздно предадут тебя. У меня чрезвычайно развито чувство самоотречения. Никогда не понимала актеров, которые хотят стать рок-звездами. Впрочем, когда наоборот — тоже странно. Мне кажется, что в кино я всегда не такая, как в реальности. Мне нравится английский образ жизни — он не так пропитан идеями капитализма, как американский. Люди не говорят здесь про работу и деньги — люди говорят про разные интересные штуки. Очень часто — причем практически против своей воли — мне приходится защищать Америку. Но я действительно считаю, что, несмотря на неприятный политический фон, Америка все еще остается удивительным и прекрасным местом. Европа сильно отличается от Соединенных Штатов. Во-первых, у Европы есть история, а во-вторых, дома здесь намного старше. Мне нравится там, где чисто и хорошо. Иногда я чувствую себя так, будто кто-то подключился к моей почке. Вряд ли стоит знать про себя все до конца. Моя еврейская половина очень суеверна. Кажется, я знаю свои права. Я не уверена, что вообще должна что-то говорить.
Джим Кэрри Актер, 50 лет, Санта-Моника
Когда надо давать такие интервью, я иногда очень нервничаю. Думаю: «Ой, блин, ну о чем еще рассказывать-то?» Серьезно: про фургон я уже рассказывал, про отца рассказывал, обо всем рассказывал. После пятого или шестого вопроса меня так и подмывает сочинить что-нибудь новенькое. Приходится делать над собой жуткое усилие, чтобы удержаться от брехни.
Мои главные правила жизни? Первое: помни, если тебя преследует чувство: «Жизнь идет как-то не так, я не занимаюсь тем, чем мне следует заниматься», то об тебя все будут вытирать ноги. Второе: никогда не воспринимай себя слишком серьезно. Когда мой агент, мой поверенный и два моих менеджера обговаривали мой гонорар за «Кабельщика» — а происходило это у меня дома, мы общались с той стороной по телефону в режиме громкой связи... — так вот, мы все были наряжены в белые махровые халаты а-ля Эйс Вентура. Комик не обязательно изменяет мир своим искусством, но он может сделать жизнь в нем более сносной. Прежде чем моя карьера стронулась с мертвой точки, я пятнадцать лет выступал в комедийных клубах. По ночам ворочался в постели и размышлял над психологией публики, пытался разобраться, что людям нужно, в чем они испытывают потребность. И мне кажется, я понял, где собака зарыта. Я умею сделать так, чтобы люди часа на два обо всем забыли и как следует повеселились. Я помогаю им расслабиться. Иногда я — как пластырь на ране, а иногда мой труд — маленький вклад в их исцеление. Лучшие дни нашей жизни часто одновременно бывают самыми тяжелыми. Когда я играл Эйса Вентуру, это было самое счастливое время в моей жизни. И одновременно самое трудное: у меня начались нелады с женой. В каком-то смысле меня спасло то, что я — комик. Меня спасло то, что я смотрел на жизнь с юмором — видел страдания насквозь. Говорят, что юмор — в действительности злость, но ведь злость — это на самом деле вытесненная в подсознание боль. Несколько лучших комедийных сцен в своей жизни я сыграл в ту пору, когда ссорился с женой, когда мне было совсем хреново. Верно, моя семья скатилась на самое дно общества, когда мне было шестнадцать. Нам, детям, пришлось пойти работать. Мы стали семейной бригадой уборщиков — отчищали в туалетах сиденья от лобковых волос. Я возненавидел весь мир — мне было страшно обидно за то, что жизнь так обошлась с моим отцом. Но о детстве и юности мне рассказывать скучно. Ни при каких условиях не могу смотреть чужие фильмы — где я не снимался. Если схожу на такой фильм, потом думаю: «За эти два часа, которые я провел в кино, я наверняка мог бы выдумать какую-нибудь отвязную штуку, то, чего еще на экране не бывало». Просто с ума схожу оттого, что потратил время! Можете не верить, но в детстве я был болезненно застенчив. Такого зануду как я земля не рождала. Со мной никто — серьезно говорю, никто! — не разговаривал. «Кто, Джим? Да он псих, понял? Хрена с ним водиться!» И вдруг до меня дошло: те клоунские номера, которые я откалывал дома, могут проскочить и в школе. Отлично помню, как попробовал в первый раз: прихожу в школу и начинаю падать ВВЕРХ по лестнице. Вокруг все просто взорвались от смеха. Я был «Джим-придурок», а стал «Джим, конечно, тот еще дебил, но прикольный!» Это и было начало конца. Нелегко первым заговаривать с женщинами. Ты можешь, как никто, импровизировать перед камерой, ты можешь фонтанировать гениальными идеями, но когда нужно сделать несколько шагов и произнести: «Здравствуйте, вы мне нравитесь. Вы согласитесь, если я приглашу вас пообедать?..» — это совсем другое дело. У меня всегда поджилки трясутся. Иногда перебарываешь страх, а иногда не удается. Но я себя за это не ругаю. Думаю, мне не хочется превращаться в типа, которому все по фигу, который может подвалить к любой со словами: «Привет, малышка». Нет, я ни за что не согласился бы стать таким. Я люблю музыку. Всю жизнь, с детства. Мой отец был кларнетистом и саксофонистом, и у нас дома всегда звучала музыка биг-бендов. Моя дочь тоже настоящая фанатка джаза. Когда приходит ко мне в гости, ставит Майлза Дэвиса. А ведь ей восемнадцать! Она в джазе разбирается лучше меня. Когда она приезжала ко мне в Нью-Йорк, мы ходили в «Леннокс-ланж» в Гарлеме, смотрели, как джазисты играют вживую и все такое, и это здорово: мне удалось сделать для нее то, что в свое время сделал для меня мой отец. Я увлекался эстрадными комиками, и отец водил меня в «Юк-Юкс» на Черч-стрит. Там-то, в «Юк-Юксе», и состоялось мое первое выступление. Я все отчетливо помню. Жуткая была забегаловка: две дорожки боулинга и перед ними — сцена. Публика там была продвинутая: ребята в водолазках, светочи интеллекта, и величайшим удовольствием для них было, если на сцену выходил какой-нибудь лох. Меня выпустили после парня, который рассказывал анекдоты о Гитлере. И вот я выхожу, в желтом полиэстровом костюме (мама посоветовала), и начинаю исполнять репертуар Сэмми Дэвиса-младшего. Не знаю уж, чем я не понравился. Во всяком случае, администрация клуба явно не любила Сэмми Дэвиса-младшего. Они тут же врубили из-за кулис тот кусок из Jesus Christ Superstar, где поют: «Распни его! Распни его!» Звукорежиссер крутил ручки, чтобы мой микрофон издавал всякие звуковые эффекты, а конферансье из-за кулис бурчал в свой собственный микрофон: «Вот занудство, вот занудство». После этого я два года не мог выступать в качестве эстрадного комика — не мог себя заставить. В чем источник вдохновения? Я много беру из поведения животных. Когда я был начинающим актером, у меня жил кот с большими странностями. Иногда у него уши типа как отъезжали назад — это был знак, что он вот-вот дико набедокурит. Однажды, глядя на кота, я вдруг смекнул: ага, вот что мне надо делать! Пусть у публики возникнет чувство, что я сейчас начну карабкаться по занавескам, что я выкину что-нибудь безумное. Я всю жизнь верю в чудеса. Не знаю уж, происходят ли они на самом деле или так только кажется благодаря вере. Но мне кажется, в том и есть сущность веры: если ты веришь, что можешь что-то сделать, вероятность успеха возрастает. Во втором классе у нас появилась новая учительница-ирландка. Она сказала: «Если я молюсь Пресвятой Деве Марии, прошу о чем угодно и она дает мне все, чего бы я ни попросила». Пришел я в тот день домой и помолился Деве Марии о велосипеде, велосипеде «Мустанг». Отец по бедности не мог мне купить велосипед, а у всех моих друзей были «Мустанги». И вот через две недели прихожу из школы домой, прохожу через гостиную в свою спальню, и тут входит брат и говорит: «Чего здесь сидишь? Видел, что у нас на кухне?» Это был мой «Мустанг». Я выиграл зеленый велосипед «Мустанг» в лотерею для покупателей, хотя даже в ней не участвовал, никуда не отсылал купоны! У нас в школе была еще одна замечательная учительница. Я до сих пор не поблагодарил ее публично за все, что она для меня сделала. Ее звали Люси Дервэтис и она преподавала нам тексты «Битлз». Серьезно: «Тема сегодняшнего урока — Eleanor Rigby. Мы разбирали текст с начала до конца, обсуждали, что может значить каждое слово, доискивались до подтекста, до двойного смысла — это было ужасно здорово. А еще Люси Дервэтис добилась, чтобы я не хулиганил на уроках, а изливал свою энергию, устраивая в конце учебного дня шоу. Она мне сказала: «Если ты будешь вести себя прилично и не мешать другим ученикам, то в конце последнего урока, после того как сделаешь задание, я дам тебе пятнадцать минут — выступай!» Я справлялся с заданием и, вместо того чтобы отвлекать одноклассников, сочинял себе репертуар, обдумывал, как поядовитее протащить учителей и всякое такое. Между прочим, Люси Дервэтис тогда конфисковала у меня пару своих портретов моей работы. Шаржи, которые я на нее рисовал на задней парте. А спустя много лет, когда я стал знаменитым, вернула мне их по почте. У меня не жизнь, а сон сумасшедшего. Порой вообще в настоящий бред переходит, серьезно. Недавно у меня в гостях был Джордж Мартин (продюсер Beatles. — Esquire). Я с ним три часа разговаривал. К такому привыкнуть невозможно. Он очень скромно держался. Подошел, пожал мне руку и говорит: «Для меня большая честь с вами познакомиться», а я ответил: «Ладно мне лапшу на уши вешать! Блин, неужели вы это серьезно?» Оборотная сторона славы? Нельзя воровать в супермаркетах, даже если очень хочется. Если я играю слишком много драматических ролей, то становлюсь ужасно серьезным. А если перебор с комедийными? Скучно становится. Начинаю думать, чем бы еще заняться. По мне, лучше слыть человеком-загадкой и браться за те роли, в которых меня никто не ожидает увидеть. Я хочу, чтобы мои фильмы были близки народу. Я человек, у меня тонкая кожа, и если в моих фильмах это чувствуется, я ими горжусь. У многих из нас есть чокнутые родственники. А некоторые из нас в глазах своих родственников — сами чокнутые. Оглядываться в прошлое очень интересно. Я хочу сказать, оглядываешься — а там полное безумие, просто чума. И, наверно, с тех пор ничего особенно не изменилось.
Майкл Джей Фокс Актер, 51 год, Нью-Йорк
Боль уйдет, а кино останется. Больше мне и сказать-то нечего.
Здесь и сейчас я чувствую себя прекрасно. Просто у меня в голове есть эта штука — вот и все. Всем кажется, что я очень добрый человек, но когда доктор сказал, что у меня болезнь Паркинсона, я едва не убил его. Я не спрашиваю себя: «Почему я?» — «Почему бы не я?» — вот как надо ставить вопрос. Если ты позволишь болезни влиять хоть на что-то в твоей жизни, очень скоро она завладеет всем. Но я не притворяюсь, что здоров. Просто не даю болезни становиться больше, чем она есть. Кое-что болезнь все же мне дала: чувство смертности. Когда ты болеешь, это всегда потеря чего-то живого в тебе, и в тот момент, когда ты признаешь эту маленькую потерю, ты делаешь шаг к тому, чтобы признать, что за маленькой потерей когда-нибудь последует большая. А тот, кто научился жить с этим, способен жить с чем угодно. Счастье прямо пропорционально твоей способности принять все таким, какое оно есть, и обратно пропорционально нетерпению и ожиданиям. Раньше люди спрашивали меня: «Вас беспокоит, что девушки хотят переспать с вами только потому, что вы знаменитость?» И я, типа: «Ох, вот так вопрос. Дайте-ка подумать... Нет». Больше всего я жалею о том, что из моей жизни исчезла спонтанность. Это же так круто: в жопу всё, поехали в Вегас. Но я так больше не могу. Помню, мчался я однажды на «феррари» по бульвару Вентуры на скорости 90 миль в час, а копы кричали: «Черт, Майк, ты сейчас угрохаешь кого-нибудь!» А потом, когда они оставили меня в покое, я сидел и думал: «Ну вот, в этот раз я действительно влип. Чертово безумие». Но именно в такие моменты ты понимаешь, что это очень важно — уметь уберечь себя от того, что тебе хочется сделать больше всего на свете. У меня есть коллекционный «мустанг» 1967 года — тот, который на 35-летие мне подарила жена. И знаете, это очень печально — машина, которая на шесть лет младше меня, уже считается антиквариатом. Я абсолютно не жалею о том, что бросил пить. Когда ты пьешь, ты теряешь самую главную вещь — ясность. Когда врачи выписывали мне очередной препарат, они предупредили меня, что у него есть побочный эффект: слишком яркие безумные сны. Но, сказать по правде, я не заметил разницы. Я всегда хотел сделать фильм о Петомане (Ле Петоман, 1857-1945 — знаменитый французский артист, прославившийся умением создавать музыку, управляя испусканием кишечных газов. — Esquire). Он мог вытянуть «1812 год» (увертюра Чайковского. — Esquire) буквально из собственной задницы. Я очень странно устроен. Что бы я ни делал, параллельно я буду делать что-то еще. Я начал заниматься гольфом после сорока, и мне очень не нравится, когда кто-то называет это излишним оптимизмом. «Моя татуировка — это тот факт, что у меня нет татуировки», — сказал я своему сыну. На самом деле один раз я чуть не сделал себе татуировку — в тот день, когда умер мой отец. Перед тем как уйти в армию, он был жокеем на скачках, и у него была вытатуирована голова лошади, вписанная в подкову и оплетенная розами. Помню, когда он умер, я вышел из дома с твердым намерением сделать татуировку — и, слава богу, не сделал. Потому что был в жопу пьян. Я не боюсь смотреться в зеркало. Если рядом с тобой нет человека, который указывает тебе на все твое дерьмо, считай, что тебе уже ничто не поможет. Мой рост никогда не доставлял мне проблем. Если бы я был толстым — другое дело. Все, что нужно толстому, — это дисциплина и меньше жрать. А когда ты мелкий, тебе просто приходится жить с этим. Или ходить на платформах. Я очень ценю иронию. Все воспринимают меня как мальчика, хотя по медицинским показателям я глубокий старик. Мне непросто знакомиться с новыми людьми. Никак не могу отделаться от мысли, что они уже видели меня в кино. Моя слава не принадлежит мне. Она принадлежит вам. Я знаменит лишь до тех пор, пока вы помните, кто я такой. Сколько бы у тебя ни было денег, ты можешь потерять их все. Моего сына ждет счастливое будущее. По крайней мере, не тот вариант, когда вся школа говорит о том, сколько миллионов его отец заработал на последнем фильме. Череда несчастливых событий будет преследовать тебя до тех пор, пока ты будешь считать эти события таковыми. Мне совершенно нечего продать. Единственное, что может быть хуже возможности, которую ты не заслужил, это возможность, которую ты просрал. Пожалуй, я согласился бы пожить в Провансе месяц или сколько там потребуется для того, чтобы разучить фразу: «На меня напал дикий кабан. Помогите мне отыскать мою селезенку. Она где-то там, под ивами». Комедия — как лягушка. Ты можешь подвергнуть ее вивисекции, чтобы понять, как у нее все устроено внутри, но ты не можешь сделать этого, не убив ее. Если два плюс два всегда будет равняться четырем, какой в этом смысл? Любопытство, может быть, и убило кошку, но пару раз выручало мою задницу. Я думаю, что бог есть, но это точно не я. Выследив добычу, волк не укладывается спать.
