Когда он возвращался домой, был легкий морозец, как раз такой, чтоб замерзла лужица, оставленная соседским котом. Ничего примечательного, но все равно хоть какое-то разнообразие после затянувшейся осени с запахом раздавленных опавших листьев, а может автором запаха был все тот же кот, кто знает.

Очень хотелось тишины, прожорливой и безапелляционной, которую нельзя было бы пересмотреть по вновь открывшимся и исключительным обстоятельствам или обжаловать в кассационном порядке.

Пока поднимался по лестнице, подумалось, что смеется он на интернетовском сленге: ы-ы-ы-ы, навешивая на лицо уже не маску, а смайл. Еще пришло в голову, что содержание его дней явно делается методом копи энд пэйст, каждый новый день похож на предыдущий, равно как и на последующий. Ноги заученным алгоритмом ступали со ступеньки на ступеньку, а на него тусклым невидящим взглядом смотрели зеленые стены подъезда как зеленые глаза квартир.

Его вдохновляло только то, что скоро он будет дома и в его полном распоряжении будет ….санузел. Знаете такой обычный совмещенный санузел, какой бывает во всех хрущевках, с мерным бурчанием канализации, шелестом и хлюпаньем струи (имеется в виду струи из крана ;-) ). Если повезет и включится колонка, то на зеркале мелким бисером осядет пар и на нем можно будет написать записку… зеркальным почерком, словно ее оставил кто-то, кто живет с другой стороны покрытой паром поверхности и пользуется таким же совмещенным как во всех хрущевках санузлом. Зачем? Да просто так… Или если уж очень хочется, то можно объяснить эти писательские настроения тем, что во-первых, он вообще умеет так писать, во-вторых, на запотевшем зеркале можно писать, в-третьих, вместе с появлением записки куда-то уходило чувство одиночества, он оставался один, но не одинок, в-четвертых, а почему бы и не писать.

Если мы зададим вопрос, он не изменит ситуацию, равно как и любая констатация факта. Да, слова иногда хлестнут мозг, подстегивая бежать за собой, но ничего не поменяют, как ничего в принципе не меняли эти зеркальные надписи, таявшие вместе с паром. К счастью неизменным оставалось и то, что в компании этого зеркала он без каких-либо на то причин ощущал себя одновременно и сказочником, и героем сказки, и чудотворцем, и потребителем чуда, кажется, он был с-ч-а-с-т-л-и-в… В привыкший к технологиям мозг вновь закрались ассоциации: зеркало вроде поисковой машины, а его слова – задаваемые им условия контекстного поиска. Он каждый вечер пишет слово «счастье» и нажимает энтер, а послушный поисковик находит его для него.

Так нужно ли знать больше, чтобы находить свое счастье?

Если ты рыба, то отличаешься определенной лупатостью, глаза прут из орбит как бы ты ни старался это скрыть, даже если их прикрыть, то из-под полуопущенных век выглядывают зрачки на выкат… И можно сотни умно-бесполезных слов сказать про засилье чего-то там, зомбирование, давление системы, о стереотипах, зашорености, занавесочках лжи, но глаза будут как прежде кричать о том, что они не равнина, и выпирать как идол на острове Пасхи, словно перст, которые назидательно указывает на необоснованность нашего неверия в способность пасхальцев (или как там жителей острова Пасхи называют) поставить такую дуру.

В таких случаях нам всем хочется верить, что такое выдающееся, в прямом смысле слова, счастье (а равно несчастье) дано зачем-то ну или, в крайнем случае, мы пытаемся найти ему какое-то преисполненное значимости применение. Забавно, что в голову как правило не приходит, что здесь совсем другая связь, т.е. ты родился лупатым не для чего-то, а потому что, потому что твои генные инженеры, в смысле, родители, тоже были лупатыми, а они, в свою очередь, получили соответствующее лупатостное звено генов от своих родителей и так до какого-то момента, когда толща воды сдавила плоскоглазое существо до такой степени, что глаза у него вылезли из орбит. Впрочем, в такую банальщину не очень-то хочется верить, а если сильно захотеть, до доказать и обосновать можно абсолютно все, даже в большей степени если то, что доказываешь, совершенно неверно. Свою лупатость ПР (Просто Рыб: а какого еще имени может удостоиться лупатая рыба!?) возвел в смысл жизни: он выглядывал из-за углов, если таковые находились в водоеме, очень сожалея, что углов маловато, высовывался одним глазом над поверхностью воды, продолжая дышать разреженным в воде кислородом во все жабры, полагая это высоким достижением. Он считал себя состоявшимся, реализованным рыбом, ведь его жизнь была преисполнена лупатоглазым смыслом, его лупатость была не просто так, а для чего-то и еще раз: д_л_я ч_е_г_о_-_т_о.

А для чего, собственно? Не для того ли, чтоб на рыбном базаре по этим лупатым зенкам ценитель рыбы попытался определить его свежесть, а? И все на этом функция глаз завершится? Ведь после этого любитель рыбы еще поцокает языком, ковырнет пальцем чешую, а на кухне решительно отсечет голову по самые жабры вместе с прояснившимися после смерти (с уходом всех слайдов, розовых очов, наглазиков и т.п.) очами, и аккуратно, чтоб не капнуть жидкостью, некогда транспортировавшей кислород, положит в пакетик для кормящихся его милостью котов. И вот ведь интересно: смысл лупатости рыба, как и весь смысл его жизни реализовался, когда он стал пищей, когда он уже умер, смерть наполнила ценностью его жизнь, посвященную, как оказалось, тому, чтобы разжиреть, выглядывая не без помощи лупатых глаз свой корм и самому стать едой. Что же выходит, он жил, чтоб умереть во славу? Жил, чтоб достойно, не впустую умереть – как-то это приторно звучит и веет здесь явно сладковатым душком разложения, а ведь факт… И что интересно, задумывайся он хоть сотни лет над смыслом своего существования, он бы никогда его не понял, но темнее менее реализовал бы…

Обидно немного, но так бывает довольно часто: мы либо не видим смысла чего-либо от смысла есть сыпучую гречку вилкой, а не ложкой до смысла участвовать в передаче своих генов, либо видим совсем не тот смысл, но тем не менее, так или сяк, а все же реализуем его…

Мир... Что такое мир в моем видоискателе, в моих наушниках? Просто комбинации атомов, хитросплетение битов, кладка кирпичных стен, железобетонная конструкция? Обычно что-то держит их, как детали в детском конструкторе, между собой. Может быть какие-то законы, правила, иногда просто честное слово… А что если мир начнет рассыпаться, что если то, что было важно, утратит смысл, то, что привлекало внимание, перестанет быть притягательным, то, что звало к себе, потеряет голос? Не значит ли это, что я убью мир? Бред какой-то… Если отвалился маленький кусочек, то это же ничего не значит, ведь так? Однако же привычная мозаика перестала нести смысл и распалась на запахи, звуки, цвета, без значений, акцентов, указателей, ярлыков, они уже были неважны… Я не могу их описать, я их не видела, их уже не было, если они не отражались в твоих глазах, не вызывали твою улыбку… Я их убила? Нет-нет, мир жив, я слышу его дыхание, через твое дыхание, вижу его горящий дневной глаз, если ты на него тоже смотришь, просто мир сжался и уменьшился… В этом мире есть ты… Знаешь, что такое ты? Это то, что ты называешь я…И оно удерживало картинку моего мира от того, чтобы превратится в дешевый киношный спецэффект… Я привставала на цыпочки и тянулась к тебе… И вдруг мир умер… Как? Не осталось ничего, понимаешь, ничего, даже тебя… Все ушло, даже ты… Теперь-то я знаю, что ты просто поднял меня на руки и я утратила последнее связующее звено – силу тяжести, я перестала различать ты и я… Ты поднял меня на руки и это убило целый мир, он уже никогда не будет таким как прежде, он будет новым.. Лучше? Не знаю…
Скажи, если я засну, новый мир тоже умрет?

Глянул в зеркало, чтобы убедиться, что в ртутном блеске кривляется и беснуется человекоподобное существо, в котором как мозаика без швов и граней соединились прищуренные скепсисом и безразличием глаза, оживающие только в тусклой подсветке жадности и похоти, морщины презрения вокруг покореженного гордыней рта. Существо безостановочно высовывало верткий раздваивающийся язык и хватало себя за бока, показывая непристойные жесты руками, покрытыми какой-то черной грязью, похожей на запекшуюся кровь, при этом из впалой от молчаливого сердца груди вырывались сдавленные хрипы и чавканье, словно существо само захлебывалось в своих нечистотах… Он улыбнулся - в зеркале ощерился мелкими желтыми зубами рот, а лоб практически раскололся надвое шрамом упрямства и гнева.

Он никогда не сомневался в том, что это нечто он сам, но не мог избавиться от желания отречься, откреститься от него. А по другую сторону зеркала он покачивался на волнах океана из света, его мягкой периной обволакивало тепло и донимало нежными ласками счастье. Он был счастлив не детским незнанием, в котором все нейтрально и не ведает добра и зла, он был счастлив именно добром. Долгое время для него оставалось загадкой, откуда бралось это светлое чувство. Но после долгих размышлений и бессонных ночей возле зеркала под кайфом, он понял, что в зеркало уходила его оборотная сторона, его сумерки, его ад, его дихотомичная личность разваливалась на две части, зеркало принимало экстракт зла, в мире оставалась выжимка добра. Стоило ему отойти от зеркала, отражение возвращалось в него и складывалось черно-белыми клетками шахматной доски, светом солнца, казавшимся ярче от черноты, и жадной темнотой черной дыры, поглощающей солнечный свет. Он снова был дуален: ни нейтрален, ни идеален, ни ничтожен. Зло не нейтрализовывалось добром, а добро не гасилось злом, он был связан в две нитки: одна темная, другая светлая, он был смесью красок на палитре художника. Смотря на свое отражение, он видел лишь мрак, тогда как все остальные видели просто человека, позитивного как на вирус добра, так и на вирус зла, не ослепляющего светом праведности и не смердящего гноящимися ранами греха. И так будет до тех пор, пока он не отразится тем гаденьким существом в зеркале человеческих глаз...

Чайка выделялся из стаи, хотя не стремился к этому, впрочем, часто именно так и выходит, что получаешь прицепом, в нагрузку что-то, что тебе совсем не нужно. Не стоит думать, что ему не давала покоя слава чайки по имени Джонатан Ливингстон: ни о славе, ни о чайке с именем он ничего не знал. Причина была проще и лежала на поверхности: ему нравился ветер, он любил море, а еще жадную темноту ночи и их комбинации, более романтичные на слух, вроде ночного моря, которое рвет ветер, ветра, дующего в сторону ночи, ночи, пьющей море, моря, обнимающегося с ветром... А когда что-то любишь, то сложно ответить почему, любишь, потому что любится, чаще даже вопреки и несмотря на… Хотя, вы будете правы предположив, что такая экзотическую влюбленность, рано или поздно приведет к тому, что он должен будет задуматься, почему он такой влюбленный один из стаи и не значит ли это, что он какой-нибудь исключительный, а может быть даже единственный в своем роде. К счастью, он волновался более о насущном: почему в ночном морском небе так много комаров, мошек и даже, свят-свят, бабочек, и может ли их быть еще больше, где тонкая грань между насыщением и перееданием или же, как съесть много мошек, но не поправиться ни на грамм. Спросите, почему я говорю, что это к счастью? Потому что такая направленность мыслительной (ладно-ладно, нет у чаек мышления), пусть будет – мозговой деятельности позволяла ему просто наслаждаться жизнью, своими ощущениями от ночи и моря, быть счастливым, что доказывает, что горе рождается мыслями, без мысли о несчастье, нет несчастья, если не мыслить, то невозможно горевать, ну и еще много чего доказывает…

Вообще-то по ночам в море опасно, и это понятно как тем, у кого есть мысли, так и тем у кого есть только мозги, но, черт, как же красиво, когда внизу стелется чуть флюоресцирующее море, в зеленоватой забеленной городским заревом воде кривляются раскоряки, крючки и загогулины водорослей и посвистывает-похрюкивает ветер, сотканный из запахов йода, морской живности и морской мертвечины… В принципе, про светящееся флюоресцентом море добавлено автором, чайку же вполне устраивало последнее: запах и ветер пробирающийся подмышки.

Каждому в жизни выпадает какой-нибудь шанс, делающий эту жизнь значимой ии позволяющий ей казать таковой. Вот у чайки были хорошие шансы узнать, почему прибой называют прибоем, ведь он не раз слушал, как гонимые им волны торопятся к берегу как в Мекку на хадж и прибивают, припечатывают свои лица к берегу. У волн, надо сказать, шкурные интересы: каждая из них использует прибой, чтобы оставить хоть какой-то след на этой земле, да-да, им не чужды идеи о том, что не стоит уходить в небытие бесследно, раз уж они были в бытии и имели возможность наследить вроде фразы на скале: здесь был Вася, да только, вот ведь ерунда, таких желающих – море, в прямом смысле слова, и каждая последующая волна стремится к тому же, из-за чего они выстраиваются в очереди, а это значит только одно: они уже так наследили, что сложно сказать, есть ли там след каждой их них или это просто… изъеденный прибоем берег.

Но чайка по-своему трактовал свой шанс. Он считал, что тот заключается в силе, в силе быть самым сильным… И он был сильным! Так считали многие, независимо от того, думали ли они, что сила чайки в том, что он справлялся с болтанкой в ночном небе или же его сила была нефизической и заключалась в том, что он вообще не боялся подниматься в это небо, становился ли он сильным в воздухе или же был сильным на земле, а может сила становилась силой от соединения силы духа и силы тела. Только мне вот кажется, что настоящая сила чайки заключалась в другом: в том, что он всегда возвращался на землю, хотя ему было, мягко говоря, хорошо в небе… Вам может показаться, что возвращался он как раз таки от бессилия, исчерпания физической силы, но вы ошибаетесь: эйфория и хороший корм вполне могли заменить или, по крайней мере, компенсировать сон, покой, отдых. Обычно птицам вообще неведом механизм отказа от удовольствий, однако он отказывался от них и возвращался. В этой-то способности вернуться на землю, в ущерб наслаждению, счастью, радости и есть настоящая сила чайки!

Его звали Богомолом. В их семье по древнему обычаю, заложенному Карлом Линнеем, всех звали Богомолами, наверное, в честь друг друга. Кто-то может возразить, что отца, например, не могут назвать в честь сына или же бабушку в честь внучки, так как это невозможно с учетом общего направления течения времени, однако Богомолам об этом мало что известно, у них как-то не принято определять направление течений, каких бы то ни было, и течений временных потоков, в том числе.

Он встал, широко раскрыв глаза, растопырив лапы, как некогда его учил дедушка (вернее дедушка учил его когда-то, хотя никто не поручился бы за то, что дедушке действительно не было некогда). Как всегда при воспоминании о дедушке, которого, как вы понимаете, тоже звали Богомолом, внутри что-то заболело. Богомол не знал, что именно, у него заболело, так как был не сильно-то искушен в вопросах своего внутреннего строения. На этот счет определенными познаниями обладают самки, которые иногда откусывают головы своим мужьям, полагая что выражение «оторвать голову» является буквальным. С другой стороны, наш Богомол еще не был вскрыт ни одной самкой, так что никто все равно бы не смог четко ответить на вопрос о его личных внутренностях и тем более о том, какие именно из них болят при воспоминании о деде.

Поза, в которой он сейчас стоял, со слов деда, носила название «глаза завидущие, лапы загребущие». У дедушки все имело название, потому что он был педагогом, т.е. тем, кто разными такими названиями объясняет то, что легче сделать или показать, чем рассказать. Педагогические наклонности дедушки стали причиной того, что Богомолу вместо сказок на ночь приходилось слушать лекции из курса Теории межвидового общения, настолько забившей память дедушки, что если бы всех в их семье не звали Богомолами, то он не запомнил бы и имени собственного внука. Даная теория, хоть и называлась теорией, имела действительно важное практическое значение, так как исследовала вопросы доминирующего положения Богомолов, а доминирование это очень полезно, ведь иначе в этом деле может преуспеть кто-то другой, а значит съешь не ты, а съедят тебя …

- Что, обеденный намаз?

Чуть скосил глаза: сосед-солдатик - и не удостоил ответом, подумав про себя: Знал бы ты насколько ты прав в отношении «обеденный»!

Все Богомолы во время охоты, в том числе охоты на обед, истово молятся. Молиться значит поднять вверх во вдохновенном, а главное удобном для хватания еды, порыве лапы. Такая молитва заменяет богомолам паутину паука или, скажем, сыпучую воронку муравьеда…

Вообще, по всему выходило, что бог - это еда, ведь богомолы молятся, вохдымая лапы к тому, что можно назвать обобщенно едой, попадающей в результате такой молитвы в пищеварительный тракт. В то же время, общеизвестно, что богомолы молятся богу, это видно по их красивому красноречивому имени, так что бог съедобный, а пища богомолов божественна.

И тут Богомолу подумалось вот что: если бог это еда, а его самого, Богомола из благородного семейства Таракановых, тоже могут съесть, значит он является едой, то есть он и есть бог. Но если он сам бог, то кому же он молится?

Нет-нет, он же не собирается себя есть, значит он бог, но только для того, для кого он является едой, а для себя он едой не является…

Мир полибожественен решил Богомол, схватив правой лапой порхающую в задумчивости бабочку. Если считать, что бог един, то так и голодным можно остаться – продолжил он мысль, откусывая бабочке голову и раздумывая, придется ли ему сегодня еще молиться или быть богом, а еще над тем, как снизить уровень религиозности среди тех, для кого он является богом.

По артериям и венам бежит ток

Под локоток

……..поддерживает горе

Волосы мне

……..целует ясень-листок,

Со мной взахлеб

…….. беседует  море

 

На губах обнаженных вода и соль

Песок под каблуком скрипит как снег

По правилу буравчика ворочается боль

Чувствую, ты здесь, но знаю, что нет

 

Стреляет в спину лунный свет

Мне сотни лет,

……… голос альт-наив

Ищу обрыв

……... на лебединый куплет

Кричу привет,

……… двери не открыв

 

От настроений мрачно-похоронных

Хоронюсь под саваном твоей любви

Не шлю теней и поцелуев томных

Рифмую все, но так и не пишу стихи...

Ты грусть-печаль моя и счастье-радость

И горечь желчная и приторная сладость

 

     Ты думаешь, слишком как-то сложно?

     А я не верю, что иначе возможно...

 

         На расстрел сама, добровольно иду

         Под стрел Амура стенку шквальную

  

 

Ты сон наяву и всенощная бессонница

Пустая голова и мыслей буйных конница

 

     Ты спросишь, зачем нам  все это надо?

     А я верить хочу, не наказанье, награда

 

          И в сердце своем, улыбаясь, слушаю

          Тахикардию синусовую любовную

 

  

Ты страшный вирус и от всего панацея

Ознобом трусишь, теплом нежно грея

 

     Ты спросишь, сколько все продлится?

     Наверняка, пока любовь не налюбится

 

          Не жди, что любовь и тебя отпущу

          Не смогу, потому что я вас не держу

Его называли худым, тощим, бывало, что и доходягой, но он предпочитал называть себя Поджарым. На свиданиях (не таких частых, как ему хотелось бы), повернувшись к своей пассии левым, менее облезлым боком, он словно торговка в базарный день рекламировал себя: «Никакого сала, только мускулы». Впрочем, на счет мускулов он явно преувеличивал: мышцы, как водится у котов, у него были, но рельефность его телу придавали скорее мослы. Его друг, а точнее будет сказать приятель, ибо друзья это нечто большее, нежели совместное ожидание выноса пищевых отходов из столовой, был, напротив, увесист, гладок боками и лоснист шерстью. Он часто посмеивался над Поджарым и говорил одну и ту же надоевшую до харканья комочком шерсти фразу: пока толстый сохнет, тонкий сдохнет, а еще раз за разом рассказывал околонаучную байку о том, что его большое тело более полезное, потому что лучше принимает радиосигналы. Поджарый всегда в этом месте представлял некую шарообразную шерстяную антенну и думал, зачем нужно принимать радиосигналы, если ты всего лишь подстоловый кот, приученный к трехразовому питанию пищей, прошедшей тепловую обработку?!

В целом и общем, они были командой, живописной, не спорю, но настоящей командой, в которой в час-пик один прикрывал собою будущее содержимое желудка, а второй совершенно шалел в драке, отчего считался бешеным. Слаженность их действий и несдержанность характеров, соединенные с непомерным аппетитом, привели к тому, что котами из окрестностей, которые тоже были не прочь перейти на рекомендованное Минздравом Украины питание, было принято единодушное решение, что с ними связываться себе дороже даже из-за гуляша с картофельным пюре или сметаны из-под блинчиков, к тому же, никто точно не знал, где раньше гулял гуляш, тогда как всякий уважающий себя гуляш обязательно где-то должен был прогуливаться до встречи с картофельным пюре, как и не знали, что такое эти блинчики, возможно, те резиновые на вкус и по консистенции круглые штуки, с которых они слизывали сметану, но это было только лишь предположение, точно этого не знал никто.

Вроде все для полного счастья: и тебе еда, и вкусные запахи между приемами пищи, и тепло, и какие-никакие победы как в драках, так и на межполовом фронте, а Поджарому не сиделось на месте.

Еще будучи совсем юным, он жил чуть выше по склону возле помещения, от которого пахло стиральным порошком и одеждой, в общем, невкусно, то есть несъедобно пахло. Однако же, ему было не лень взбираться туда каждый день по лестнице с несчисленым количеством ступенек (впрочем, для Поджарого любое количество свыше одного было несчисленым, потому что он не умел считать), чтобы поймать, словно мышку, знакомый запах и играться с ним, прикрывая то левую, то правую ноздрю, дожидаясь, когда выйдет лысое, точнее почти лысое существо, передвигающееся на задних лапах как если бы кот, не уважая самого себя, постоянно ловил высоко летающую птичку или бабочку, и скажет ему что-нибудь. Существо и говорило не так как коты, его голос напоминал какой-то духовой инструмент, название которого Поджарый забыл, а может и не знал никогда, но слушать который мог часами. Он любил себе повторять: бродяга, бродягой, а душа прям через уши тянется к прекрасному. Поразмыслив, он решил, что где-то среди его предков была какая-нибудь приятная во всех отношениях домашняя персидская кошечка, от которой ему и передалась эта любовь к духовой музыке. Существо же, возможно, было не таким уж больным, потому что периодически опускалось ближе к земле как все нормальные коты и терлось лапами об его шерсть, видимо, из зависти, так как даже те клочки, что остались от шкуры Поджарого были и то гуще, чем редкие островки шерстистости Лысика. Еще существо иногда приносило ему рыбку, наверное воровало где-то, по крайней мере, не похоже было на то, чтобы оно само было способно поймать хоть что-то. Поджарый всегда съедал половину, не потому что был голоден, а потому что не хотел обижать Лысика, а половину оставлял ему: пусть тоже поест, юродивый.

Зачем он возился с Лысиком, он и сам себе толком не мог объяснить, возможно, это было разыгравшееся в нем родительство, так как он опекал лысоватого несмышленыша, возможно, требующий реализации талант дрессировщика, ведь ему удалось-таки приучить существо выходить в одно и то же время и говорить-петь-говорить-трубить, возможно, действительно тяга к прекрасному, но здесь наверху, на своем котовьем Олимпе он отдыхал как маленький котенок, у которого всего-то забот охота за солнечным зайчиком, поскольку все остальное за него думают, добывают, отвоевывают и решают родители. Пожалуй, самое главное, что здесь не нужно было рвать чужие морды и сухожилия, не нужно было ничего доказывать со свирепым выражением глаз и пасти, здесь можно было быть самим собой: добрым, внимательным, чутким, заботливым…

И знаете, не думаю, что кто-то из котов мог бы поверить или хотя бы представить, что Поджарый может с кем-то делиться и даже делать подарки без какого-либо расчета, умеет любить и способен чувствовать нечто большее, чем голод и агрессия, что он нуждается в нежности не меньше, чем любой из них и готов подчиняться чему-то добровольно без намека на закон силы… Однако же, на Олимпе Поджарый больше похож на себя, чем возле столовой. Что тут скажешь, не объедками едиными жив кот…

;-)

Стук в дверь, в глазок. - Вы кто?

- А что мне нужно представляться

-  Не надо надо мною издеваться…

Вы шутите, а мне вот не смешно

 

Я собственник и защищен законом

А что?! Возьму и дверь не отопру:

Я выходной, приема не веду...

Тем более, вы кажетесь мне вором 

 

Как пить дать, что-нибудь сопрете,

А я за так делиться не  привык

Вы лезвием по шее - я с копыт

Вы же и глазом-дыркой не моргнете

 

К тому ж, сглупили что-то сильно

Я вижу: череп, балахон, коса –

И цель визита  сразу мне ясна

А мне и тут недурно и непыльно

 

С чего я стану привечать вас к дому?!

Ага, сто лет вы приглашенья ждите

Что за дела, а ху-ху не … хотите?

Идите, в общем, к дураку другому