Сіро-коричневі кольори.

Сутінки о шістнадцятій.

Жовтий ліхтар майорить.

Нібито все зненацька.

Осінь, і десь в її глибині

разом ллємося. Втечею

звідси цього нам не припинить.

Ми течією приречені.

Кожна мить, як останній лист,

зірваний вітром з дерева.

Все було вже колись,

буде іще попереду.

Холодает. И воздух мёртвый
стекленеет на дне зрачка,
стынет где-то внутри аорты,
и уже не понятно, как

ты попал сюда и какая
здесь система координат.
Может имя твоё - Каин?
Не искупленная вина

хмурым небом нависла сверху,
низким, давящим потолком.
Было сказано - той же меркой
вам отмеряется потом.

Запах севера и тумана
пустоту сжимают в кулак.
Ощущение давит странно,
что вокруг всё как-то не так.

Слышишь звуки шагов сзади -
это стрелки часов идут
за тобою во след, ради
пережитых впустую минут.

Это город бессвязное что-то бормочет
в темноте, или голос за кадром хрипит,
или собственный твой интонацией ночи
с губ сорваться пытается, словно с цепи.

Бредит лампочка тусклая возле парадной,
тени чёрных ветвей уползают во мглу.
Силуэтом чужим остановишься рядом,
чтобы дальше уйти, закурив на углу.

То, что доступно глазу -
бестолково, никчёмно,
так же, как и сам, впрочем.
В любой прозвучавшей фразе
слышишь "пошло всё к чёрту"
или онемевший прочерк.
Город разбит на осколки
асфальта мокрого блеском,
эхом лучей рваных.
Сколько ни всматривайся, сколько
ни мучай зрачок - вместо
того, что ищешь,
только открытая рана.

Это не дождь вовсе,
не капель холодный стук.
Просто течёт осень
в пустоту.

Пепел сожжённых писем
ветром в ночную грязь.
Свиньям под ноги бисер
ещё раз.

И Соломеи танец,
и голова на поднос.
Сколь не меняй местами,
всё одно.

Мелкий дождь за окном почти не слышен,
но ощутим, словно взгляд в затылок.
Кроме дыма сигарет, всё кажется лишним.
И пятно фонаря, что во тьме застыло,
тоже смотрится неуместно, нелепо
жёлтой болью своей посреди могилы
ночи. Каждая мысль хромает калекой
в голове, как будто её избили.

Дзеркало річки майже не рухоме
шаром туману вкрите ледь помітно.
Плинність часу не видимі крапки і коми
ділять на окремі миті.
Спокій, тиша, і запах прілого листя,
марево сонне сірого низького неба -
розчиняються отрутою по всьому місту,
ніби-то так і треба.

Десь там,
за скляним повітрям,
у темній безодні грудня,
знесилення здавлює груди,
а в квітень ніхто не повірить.

Там сутінки
                   зупиняють годинник
назавжди, 
                 до ранку вічність
холодні
              мертві 
                         стріли лічать.
За подихом подих
                              сірого диму,
бо дихать там більше нічим.
Людина вже не людина.

Не полишай 
                    будьласка 
                                     мене там,
візьми в свої обійми
                                 теплі,
розбий кришталю тенета,
загине ж душа у зимовому пеклі.

Скажи,
що небо є
                  і хвилі солоні,
кавовий тихий світанок,
і стежка стискає долоню в долоні,
опівночі
              погляд 
                          в зірковім полоні...
Скажи,

Що це не востаннє.

Т.Кибирову

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку понесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
 Два черных фонаря под выбитым пенсне.

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка.
Заштопаны тугой, суровой, красной ниткой
Все бреши твоего гнилого сюртука.

Под радиоудар московского набата
На брачных простынях, что сохнут по углам,
Развернутая кровь, как символ страстной даты,
Смешается в вине с грехами пополам.

Мой друг, иные здесь. От них мы недалече.
Ретивые скопцы. Немая тетива.
Калечные дворцы простерли к небу плечи.
Из раны бьет Нева в пустые рукава.

Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
Хранила б нас беда, как мы ее храним.
Но память рвется в бой, и крутится, как счетчик,
Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.

Вот так скрутило нас и крепко завязало
Красивый алый бант окровленным бинтом.
А свадьба в воронках летела на вокзалы.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.

Усатое "ура" чужой, недоброй воли
Вертело бот Петра, как белку в колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой - Енисей.

Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,
Но  купол лба трещит от гробовой тоски.
Гроза, салют и мы! - и мы летим над Петербургом,
В решетку страшных снов врезая шпиль строки.

Летим сквозь времена, которые согнули
Страну в бараний рог и пили из него.
Все пили за него - и мы с тобой хлебнули
За совесть и за страх. За всех за тех, кого

Слизнула языком шершавая блокада.
За тех, кто не успел проститься, уходя.
Мой друг, спусти штаны и голым Летним садом
Прими свою вину под розгами дождя.

Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
Льет черный и густой осенний самогон.
Мой друг "Отечество" твердит как "Отче наш",
Но что-то от себя послав ему вдогон.

За окнами  - салют. Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с побитыми  крылами
Не могут  меж собой корону поделить.

Подобие звезды по образу окурка.
Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши.
Мой бедный друг, из глубины твоей души
Стучит копытом сердце Петербурга.

© Александр Башлачев

Какая осень по счёту,
октябрь по счёту какой?
Дождю холодному щёку
подставь. Руками покой

пустых нащупай карманов,
глазами мокрый асфальт.
Иди туда, куда  манит,
туда, где никто не звал.

Чтоб пОд ноги лист кленовый,
а в лужи небо свинцом.
В зубах - последнего слова
сдавленным криком ком.

Дороги петлю потуже.
Уйди, растворись поутру.
Увидишь - тебя тут же
из памяти все сотрут.