По общепринятому у людей понятию, во всяком предмете и вещи, сердцем называется самая внутреннейшая и глубочайшая сторона. Поэтому сердцевина есть в дереве; есть сердце моря – его глубина, в яблоке и во всяком веществе самая внутренняя часть называется сердцем.Так и в человеке – внутреннейшая, глубочайшая, задушевная сторона души именуется сердцем.

И это есть ни что другое, как внутреннее чувство души, или вообще сила ее чувствований, как и психология учит, что в душе – у нас три силы: ум, воля и чувство. И вот оно-то – это чувство – и есть сердце, которым мы входим в связь со всем существующим вне нас – телесным и духовным. Не трудно заметить, как сие чувство души решительно принимает впечатление от всего – и от мысли, желания, и от действия всех чувств: зрения, слуха и от внутренней деятельности душевных сил.Поэтому-то оно и называется корнем и центром нашего существа. И нельзя не заметить всякому внимательному, что и вся наша жизнь идет именно в этом главном пункте нашего существа.Потому то и говорится, что душа живет чувствами.Это сердце, по замечанию опытных наблюдателей, называется или сердцем светлым, чистым, безхитростным, или же сердцем развращенным, злым, упорным, высокомерным.

Конечно, смотря по тому, какими качествами и свойствами оно наполняется, то есть к каким имеет сочувственное расположение и чем услаждается и, напротив, от чего отвращается и не имеет сочувствия. Вообще, оно имеет весьма важное значение в нравственной жизни человека, как дающее направление каждому нашему нравственному поступку.

Оно есть истинный двигатель всей нашей жизни, каково сердце, таков и весь человек…

Очень часто сердцем называется соединенное состояние внутреннего чувства души с духом нашим, который, весь происходя от Бога, передает душе свое богатство. И вследствии преобладания духа над сердцем, или, как говорится у святых отцов, одуховления души, и называется все внутреннее состояние души именем преобладающего свойства, то есть качествами, принадлежащими духу. Поскольку же вся душа собирается воедино – в чувство душевное – то и здесь силы, проникнутая влиянием духа, называются общим именем сердца.

Например: святой апостол приписывает сердцу веру в Бога: сердцем веруется в правду (Рим.10,10).

Но уж ни как нельзя отнести это дело прямо к душевному чувству. Неоспоримо, что оно бывает его принадлежностию, но только тогда, как дух проникнет его своим влиянием и сообщит ему веру свою словом? когда соединится с душою и передает ее внутреннему чувству свое духовное содержание, тогда получается в душе несомненное убеждение в истине. Она проникается свойством истины и как бы осязает ее чувством своим. Но начало сего берется от духа. Поэтому и называют дух окном в духовный мир. И он действительно служит связью между нами, Богом и духовным миром.Дух сам непосредственно соприкасается духовному миру и получаемые отсюда впечатления свои и чувства передает душе. И когда его влияние возгосподствует и сила его возобладает над душою, тогда человек по всему называется духовным, святым и освященным потому, что благодать Божия прежде всего водворяется в духе, а от него переходит во все члены нашего существа.

Как говорит святой Макарий Великий: «Не в писаниях только, начертанных чернилами, должны мы находить для себя удостоверение, но и на скрижалях сердца благодать Божия пишет законы Духа и небесные тайны, потому что сердце владычественно и царственно в целом телесном сочетании. И когда благодать овладевает пажитями сердца, тогда царствует она над всеми членами, помыслами, ибо там ум и все помыслы и чаяние души. По сему благодать и проникает во все члены тела».

Поэтому-то в Священном Писании видится слитие этих двух сил и безразличное их употребление или как бы одно другому пояснительное и одно другое пополняющее. Святой царь пророк Давид говорит: жертва Богу дух сокрушен (Пс.50,19), и как бы поясняя, добавляет: сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс.50,19). Еще: близ Господь сокрушенных сердцем и, опять поясняя, прибавляет: и смиренные духом спасет (Пс.33,19).

Где говорится о сердце возвышенное, святое и великое, там разумеется или один дух или его соединение с сердцем, которое он проницает своим влиянием. Например: «на сердцах народов написано, что един есть Бог Создатель всяческих». Здесь говорится о идее Божества, сокрытой во глубине нашего духа…

У святого Исаака Сирского написано: «деятельность сердца – есть житие умное». Здесь, разумеется, соединение духа с внутренним чувством души или сердцем и его преобладание, что, как и раньше замечено, называется одуховлением души.Он же говорит: «духовное чувство души приемлет зрительную силу ума, как зеница телесных очес чувственный свет». Это то же самое, когда,то есть дух, возгосподствует над душою, как бы своим присутствием подавит все ее естественные качества и силы.Сие же самое можно видеть и в житии святых отцов. Например, пишется про святого Антония в его житии: «и нача Антоний святый, просвещенным сердцем, разумети видения» (ему бывшия). Это такое состояние, в котором дух его или ум, озаренный благодатию Святого Духа, сообщил свое духовное ведение, или, вернее, зрение сердечному чувству. При чем, конечно, только и может быть полнота нашей духовной жизни, когда, то есть в центре или корне нашего духовного существа, соберутся воедино все силы души, и сие собранное единство соединится с Богом и с Ним сорастворится.

Имя сие в виду, святой Макарий говорит: «тогда душа бывает вся разумом, вся ведением, вся оком, светом, зрением»… То есть каковым содержанием проникнет ее дух – сам, сообщаясь с Богом – оттуда и получает она свои озарения. Это же самое выражается и тогда, когда говорится: умилилось сердце. Здесь тоже разумеется воздействие на сердце предметов духовного мира.

Когда же одна мыслительная сила души, без участия духа, соединяется с сердцем, то о сем говорит Господь книжникам и фарисеям: вскую вы мыслете лукавая в сердцах ваших (Мф.9,4).

На этом основании почти повсюду в Писании помышления приписываются сердцу: расточи гордые мыслию сердца их , поется в песни всепречистые. Между тем, как все мы ясно замечаем, что мысли происходят от ума, но сходя в сердце и соединяясь с ним, приписываются сердцу.И так, все высокие качества и состояния принадлежат сердцу только тогда, когда оно соединится с духом, а чрез него с Богом, и чрез это получит все Божественные силы, яже к животу и благочестию. А когда оно находится в своем естественном греховном состоянии, необновленное Христовою благодатию, то ему неотъемлемо принадлежит все злое, лукавое, постыдное, греховное. Тогда от него происходят помышления злые: убийства, прелюбодеяния, око лукаво и прочее.

Как в море втекают все близлежащие реки, ручьи и источники, так и в сердце наше – сие море великое и пространное – втекает все из мира вещественного, земного, что подлежит нашим пяти телесным чувствам. Все, что человек видит, слышит, осязает, обоняет, вкушает, все это падает на сердце и раздражает его так или иначе, то есть производит впечатление или чувство по роду своему и по качеству. Что приятно сему чувству и радует его, к тому мы стремимся и, удерживая его при себе, поставляем в  том свое счастье, покой, радость и наслаждение. А что неприятно сему чувству и огорчает его, то стараемся удалить от себя.Душевная сторона нашей жизни тоже вся отражается и проходит чрез сердце. Все, о чем мы мыслим и рассуждаем, о чем воспоминаем и что воображаем. Какие вещи и предметы рисует нам наша фантазия, каких предметов желает воля наша – все это так или иначе волнует сердце, производя в нем чувство приятное или же неприятное.Подобным образом и высшая часть нашей невидимой природы, духовная, необходимо должна быть соединена с сердцем, а без этого соединения человек будет по-прежнему разбит на части, отнюдь, не имея единства сил, необходимо нужного для единения с Богом.

И когда человек действительно всеми своими силами соберется в центр своего духовного существа – в сердце – в самом средоточии своих сил, тогда он бывает силен, могущ, собран воедино и видит движение всех своих сил и может управить ими. И эту собранность сил в одной точке или единице нужно устремить и соединить с Богом. И тогда весь человек бывает духовен, освящен и соединен с Богом.

Всякому, кто желает войти в область духовной жизни путем сознательным, правильным и законным, быть там действительным гражданином, необходимо узнать хорошо свою внутреннюю природу.

Их истинное значение обусловливается высшими целями – ко благу ближних и к своему.

Разум и знание суть не более, как служебные средства для высшей цели и в общей жизни духа занимают среднее место. Можно сравнить наш разум с часовым маятником, который хотя один сам по себе и не составляет всей сущности часов, но все-таки занимает в них часть, совершенно незаменимую, без которой часы не пойдут. Поэтому, хотя он необходимо нужен, но есть и другие принадлежности часов, еще более и его нужные. В другом месте наш разум сравнивается с музыкальным инструментом, которому свойственно лишь определенное число тонов, выше и ниже которых лежит безконечная область безмолвия. – Не многие из людей обращают внимание на потребность своей духовной природы и хотя нередко чувствуют ее проявления, но не знают откуда они приходят и куда уходят.

В Древнем патерике, сборнике изречений египетских пустынников, содержится один странный эпизод — диалог святого Макария Великого с черепом языческого жреца. Вот этот диалог. Авва Макарий рассказывал, как шел он однажды по пустыне и нашел череп. «Я подтолкнул его пальмовой палкой, и череп заговорил. Я спросил его: „Кто ты?“ Он ответил: „Я был главным жрецом идолопоклонников, которые когда-то жили здесь. Я знаю, кто ты, ты — духоносный авва Макарий. Когда в тебе разгорается сострадание и любовь к тем, кто мучается в аду, и ты молишься о них, они получают утешение“. Старец спросил: „О каких муках и каком утешении ты говоришь?“

Отвечал ему череп: „Как высоко небо над землей, так высоко пламя под нами, и мы с головы до ног погружены в него. И что страшнее всего, мы не видим лиц друг друга: мы привязаны друг к другу спинами, и когда ты молишься за нас, тогда мы хотя бы недолго можем видеть лица тех, кто рядом, — вот в чем наше утешение“. Заплакал старец и сказал: „Несчастный день, в который родился человек...“». Пустыня даже если бы хотела, ничего не могла бы скрыть, ее обнаженность — свидетель обнаженной реальности. Поэтому мудрость жизни в ней рождается от соприкосновения с самой прасущностью жизни. Нигде граница между бытием, небытием и лжебытием не пролегает настолько ясно, как в пустыне. Поэтому нет ничего удивительного, что в этом, на первый взгляд, абсурдном разговоре пустынника с черепом через трагизм потустороннего мучения раскрывается главный источник трагизма человеческой жизни. Что есть ад? — Невозможность общения с лицом другого, с ближним. И действительно, лицо другого — единственное человеческое утешение в серой пустыне жизни, в реальной земной или потусторонней. Без этого утешения человек превращается в вопль отчаяния, а день его появления на свет — в проклятый день. Лицо является откровением личности, ее светлым символом, выражением и отражением. Все энергии человеческого существа, добрые и злые, собраны и отражены в человеческих глазах, смехе, слезах. Свидетельство тому — не только лицо живого человека, но и мертвого. Мертвые лица уносят за собой в иную жизнь следы и отражения тех миров, которые человек поселил в себе еще при жизни. Поэтому мы поем при погребении: «Вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту».

Если лицо — это чудесный отсвет Божия лика, то ясно, что природа лица — это общение, а недостаток общения или его невозможность разрушает его исконную красоту. По признанию черепа жреца, безличное присутствие другого, то есть близость без возможности видеть лицо и общаться,превращает существование в ад, а совместную жизнь — в адскую жизнь.Странно и удивительно, но это свидетельство о потусторонней адской реальности полностью совпадает с восприятием Жан-Поля Сартра присутствия другого в исторической реальности: «Другой — это ад», — утверждает предводитель материалистического экзистенциализма. Однако, согласно его теории, утверждение о другом преимущественно относится к Богу. Если существует Бог значит, не существую «я», не существует моей свободы.

Поэтому необходимо, чтобы Его не существовало. Но этот «человеколюбивый» богоубийца, «расправившись» с Богом, не знает, как ему приступить к общению с человеком: теперь уже и его присутствие становится мукой, неприступной непробиваемой стеной. А где выход? — Его нет. Снова Прометеева безысходность человеческого существования...В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, Сартрова — скрывается, как ни странно, любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, вопле о лике брата-человека. У Сартра эта любовь выражается как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это больное патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, находит виновника в другом, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности есть бегство от собственного болезненного бессилия и пустоты, и, как правило, бегство к чему-то другому как к спасению.

Самолюбие, алчность, похоть, переполняющие жизнь современного человека, — на самом деле это искаженный отсвет поиска другого, жажды и стремления к нему.

И действительно, из вопля о лице другого рождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения, как в нашей. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, революционное уничтожение личности ради общественного блага, поиск хлеба для всех, похоти как хлеба, жажда полноты и насыщения, — все это лицо и изнанка трагического беспокойства, волнения,вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.Свидетельство тому и освоение все новых просторов космоса и многие другие научные исследования, в которых опять же просматривается поиск встречи с тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни: никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другое, и другой — наша радость и наше проклятие... Наш выбор состоит в том, чем мы их сделаем для себя — адом или раем.

Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа, то есть лицо другого человека. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица (если его присутствие не превратилось в ад еще при жизни) — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем, память о нем, которая рано или поздно сойдет в могилу.

Во Христе раскрывается не только Бог, но и образ истинного человека. Каков он? Это человек, который принимает Бога и открывается Богу всем своим существом и лицо которого сияет бескрайним боголюбием. Это человек, который литургически-евхаристически приносит в жертву Богу всего себя и все, что имеет. Поэтому и слышен непрестанный призыв: «Сами себе... и весь живот наш Христу Богу предадим». Именно в этом непрестанном взаимном предавании и отдавании и состоит тайна христианского подвига. Также как и наше существо, наш образ есть икона Первообраза, так же и наш подвиг, образ нашей жизни должен быть иконой богочеловеческого подвига Христа.Для тех, кто не «посвящен» в самого себя, отчужден от себя, все сказанное может показаться абстрактным и далеким от повседневной действительности богословствованием. Кому же ведома борьба с собой, кто на опыте познал все грани своего существа, разрывающегося между злом и Божественным добром, знают, что борьба тела греховного и здоровой человеческой природы — неизбежный спутник всего, что происходит с ним, в нем и вокруг него. Действительно, в человеке присутствует какая-то раздвоенность, какой-то странный дуализм.

Очевидно, что христианская аскеза, христианское понимание аскетического подвига не строится на отрицании тела и материи или презрении к ним. Метаисторически эсхатон — последняя реальность, есть не отрицание исторической земной действительности, но ее глубокое утверждение и подтверждение. Последняя реальность, эсхатон, благодаря присутствию в нем Христа, становится сердцем земной реальности, ее полнотой. Весь смысл Креста и смерти Господа Иисуса Христа и нашего умирания со Христом и сораспятия с Ним заключен именно в радикальном отречении от тела греховного.

Человек и его собака

Они были друзьями: человек и собака. Человек заботился о собаке, как мог, и собака заботилась о человеке, как умела.

Когда беда или злые люди норовили пробраться в дом человека, собака лаяла изо всех сил, предупреждая о грозящей опасности, и человек, всегда неготовый, оказывался предупреждённым и спасённым.

Но однажды сама смерть пожаловала к человеку, и собака, дрожа от страха и поджимая хвост, залаяла.

Человек был слаб, чтобы сопротивляться, но собака всё лаяла и лаяла и не подпускала к нему ужасную старуху смерть. Та рассердилась и, уходя, полоснула своей косой по собачьему брюху. Человек снова был спасён.

А собака начала болеть. Человек заботился о ней, как мог, и она заботилась о нём, как умела.

Она старалась не отвлекать человека от его важных дел, старалась не докучать и не скулить от боли. Она смиренно ждала, когда у человека найдётся время для неё.

Но болезнь забирала силы, царапина смерти грозила скорой разлукой, и собака стала поскуливать от боли и тоски.

И вот снова пришла смерть в дом человека, а он, как всегда, был не готов. Только в этот раз смерть пришла не за ним, а за собакой, которая была слаба, но изо всех сил сопротивлялась.

Она скулила от горя, потому что боялась оставить любимого человека — он ведь такой беззащитный.

А человек, увидев смерть, обезумел от ужаса. И когда та размахнулась своей косой, чтобы ударить в собачье сердце, он в страхе отошёл в сторону.

Последний предсмертный вскрик ударился о спину отвернувшегося в испуге человека — и потряс его до глубин, и проник внутрь, прорвавшись сквозь броню ужаса, и встал на страже уже не дома, а сердца человеческого.

Ведь они были друзьями: человек и собака. Человек заботился о собаке, как мог, и собака заботилась о человеке, как умела.

Светлана Коппел-Ковтун

Есть страдания за нарушение правды, те которые вытекают из несоответствия действительности нашим дурным желаниям. В этом случае действительность хороша. Но наши желания греховны. Скупец сохнет от жадности, алкоголик изнывает не находя возбуждающего напитка, жестокий человек ночей не спит от того, что ему не удаётся месть, развратного человека мучит сжигающая его нечистая страсть. Ведь всё это тоже страдания.

«Скорбь и теснота всякой душе человека делающего злое» (Рим.2).О сколько их, этих мучеников во имя «учения мира» говорит Л. Н.Толстой. Их гораздо больше, чем за учение Христа и гораздо тяжелее эти страдания, потому что они бессмысленны. Они и не могут иметь смысла,потому что вытекают из нарушения смысла жизни. Законов природы, любви и чистоты.

Они происходят от борьбы против Христа во имя греха. Против смысла, разума (Логоса), во имя бессмыслицы. Их временный отрицательный смысл состоит лишь в том, что они свидетельствуют об уклонении от истинного, вечного смысла жизни и показывают, как не надо жить. Так некогда Христос предостерёг противившегося Ему Савла: «Трудно тебе идти против рожна»!

Все эти физические и душевные болезни лишь сигнальные огни, которыми природа оградила края зияющих бездн и топких болот, чтобы охранить человека. Это самозащита, иммунитет природы. И величайший из этих страданий — скука, свидетельствующая о высшем назначении человека, о том, что природа его души не терпит пустоты, и что этой пустоты не заполнят никакие, самые материальные фантазии, ибо «бессмертную душу может насытить только Бог».

Эти страдания мы должны не терпеть, но устранять их, удалив их причину — грех. Всю силу священного гнева и непримиримого протеста на который только способен человек, должен он обратить против этих поработителей души: гордости, жестокости, нечистоты, которые обещая сладость человеку, подносят к устам его лишь «кубок смерти яда полный», «печаль мирская производит смерть» (2 Кор.7:10). Эти страдания не стоят ни одной слезы, ни одного вздоха. Поэтому «свергнем с себя всякое бремя и запинающий нас грех» (Евр. 12:1)говорит Писание. И эти слова звучат всегда, как призыв к тому глубокому духовному перевороту, который называется революцией духа.

Страдания за правду                 Если страдаешь за дело — кайся, если страдаешь незаслуженно — радуйся. Но есть страдания иного рода, за правду, за торжество любви,чистоту жизни, послушания Богу, страдания Христовы. Здесь с высшими желаниями духа сталкивается враждебная действительность плотской жизни как в других, так и в нас самих. Это борьба против греха во имя Христа.Это «печаль ради Бога, которое производит неизменное покаяние ко спасению».

На пути к правде стоят эгоизм, самоутверждение, грубая чувствительность во мне самом, и я объявляю им борьбу, «томлю томящего меня», как говорит Ефрем Сирин, по поводу одухотворения плоти. Это борьба, неизбежный этап на пути к счастью. И поскольку эти препятствия со стороны моего «я» плоти и людей мира восстают против моих высших желаний, я страдаю.

Люди «не прощают добра», как это ни странно. Люди распяли Христа, они гонят Его и теперь. В этом мире, где распят наш Господь, мы должны быть гонимы, если мы не в дружбе с этим миром.А всякий идущий за Христом без креста, недостоин Его. Потому что «все желающие жить благочестиво во Христе будут гонимы» Мы боремся с грехом в людях, боремся» с человеком за человека» — и такая борьба не прощается не только со стороны духа тьме, но и тех людей, которые «тьму возлюбили более, нежели свет». И страдание за исповедание за имя Христа и Евангелие словом и делом и есть «участие в страданиях Христовых». Это истинная Христианская вера, которая дала миру красоту мученичества: «Как вы участвуете в Христовых страданиях,радуйтесь, да и в явлении славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блажены, ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас, теми он хулится, а вами прославляется.Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или вор, или злодей,или как посягающий на чужое, а если как Христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь. Итак страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро» (1 Пет. 4:13—19).

Эти страдания прекратятся лишь в Царствии Божием, когда оно явиться во всей своей силе, — и именно для того, чтобы Это Царствие радости наступило, нужно страдать. Страдание за Христа — не тяжкая доля, а радостное преимущество. И потому сказано: «Вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него» (Фил. 1:29).

Эти страдания за смысл жизни, за Логос, за Христа. Об этих страданиях сказал Христос: «Печаль ваша в радость будет». «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».

Как же нам отличить страдание за правду от страданий за нарушение правды? Для этого мы должны внести в нашу жизнь высший образ (критерий) добра и зла, принять Того, Кто есть Смысл жизни, Кто сказал о себе: «Я свет миру, кто последует за мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

И в этом свете мы не только различим гибельные страдания от благих. И не только будут озарять своим светом, но и сожгут очищающим огнём страдания за ложь, устранив их причину — тёмные, низменные желания, а страдания за правду они преобразят в радость и красоту. Владимир Марцинковский

В самом деле, не для того ли пришёл Христос в этот мир, чтобы освободить человека от тяжести страдания? Не в этом ли благая радостная весть Нового Завета?

Вне Христа, человек, тщательно усиливается разрешить вопрос о страдании.Как было уже сказано, учение Будды стремится устранить страдание через уничтожение желаний в человеке, но этим делает человека бесстрастным, бесчувственным, безразличным, безличным... и вместе со страданием Будда устраняет и сознание и жизнь.

А Христос преображает дурные желания в хорошие, ибо только дурные, злые желания причиняют человеку гибельные страдания. Он устраняет из желаний лишь их смертоносное жало — грех саму же личность человека. Его сознательную, духовную жизнь Он утверждает. Христос не сказал ни одной погребальной речи. Когда Он встречал похороны, Он просто их прекращал, воскрешая мёртвых.

Страдание есть основной вопрос человека вопиющий к Богу. Христос есть ответ Бога на вопль. Христос принёс Евангелие милосердия, исцеления,мира и любви. Люди всегда будут любить эту книгу, потому что в ней они найдут отзвук на все человеческие печали — начиная от горьких слёз отрекшегося Петра и кончая невыразимой скорбью Девы Марии, стоящей у креста с сердцем, пронзённым мечом тоски о Сыне Своём.

И наконец здесь мы встречаем превосходящие наш опыт муки Господа. Ведь Он сам прошёл весь тяжкий путь человека, притом неся на Себе наши скорби без вины. Что же даёт Христос человеку, обременённому страданием за неправду? Прежде всего Он даёт «слепым про зрение», т. е. научает отличать страдания за ложь от страдания за правду. Он прощает вину и освобождает от кары за неправду, от мук совести, и этим самым соединяет нас с Богом.

Те, кто переживал узы и темницу за исповедание Евангелия, знает по опыту, что со Христом и в тюрьме свобода, а без Христа и на воле тюрьма.Вспомним, что сделал милосердный самарянин. Он возлил на раны несчастного елей и вино. Так нужен елей утешения смягчающий боль скорбного больного человека, может быть это будет слово утешения, или внимательное чуткое отношение, слово участия. А не так как утешали друзья Иова: «Тебя Бог наказал». Жалеть человека надо каждого и того,кто глубоко пал. «Ведь каждый грешный человек — это тоже ты» — гласит восточное санскритское изречение.

Человека надо любить и жалеть, а не грех его, больного, а не болезнь его. Но Евангельская помощь возливает на раны не только елей, но и вино,чтобы предохранить от гниения, дезинфицировать. Оно утешает человека, но в то же время бичует его грех, Христос говорит грешнице: «и я не осуждаю тебя» — и в этой благости елей. Но дальше Он прибавляет: «иди и больше не греши» — это вино, сберегающее от гибели.

«К одним будьте милостивы, а других страхом спасайте».Только благая весть претворяет скорби в радость, злобу в любовь и ведёт на небесный пир Каны Галилейской. Участие в страданиях Христа Как может иметь человек участие в страданиях Христа? Почему ап. Павел придавал такое огромное значение этому опыту? Но прежде всего нужно выяснить, что надо понимать под выражением «страдание Христа»? Мы так склоны понимать под этим Его мучения в Гефсиманском саду и Его искупительную смерть на Голгофе. Но этим они далеко не исчерпывались, Не были ли три последние года Его земной жизни непрерывною цепью страданий?

Вспомним, как тяжело было для Христа, Святого Сына Божьего, жить среди грешных людей, в постоянном прикосновении с их нуждами и непрерывно иметь перед глазами их нравственное унижение и пагубные следы греха. Как тягостно было всегда быть духовно одиноким, мало понятным, постоянно не понятым даже самими близкими и любимыми людьми. Не иметь времени для еды и сна, терпеть голод и лишения всякого рода, не иметь места, где «преклонить голову Свою». Подвергаться тягчайшим искушениям, и за всё это пожинать клевету, ненависть и преследования. Как мучительно было быть оставленным всеми, даже близкими учениками, подвергнуться издевательствам, истязаниям и под конец — ужасной крестной смерти.

Смерть Христа на Голгофе была лишь завершением целой жизни служения и страдания. Не забудем, что эти Его страдания были добровольными страданиями. «Потому любит меня отец» — говорит Христос, «что я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять её. Никто не отнимает её от Меня, но Я Сам отдаю её: имею власть отдать её и имею власть опять принять её».

Это значит никто, ни Бог, ни люди, — не принуждали Его избрать для Себя такую жизнь. Во всякое время Он имел полную возможность жить для Себя и дать нам погибнуть, Но Он предпочёл пожертвовать Своею жизнью для нашего спасения движимый любовью к нам. Именно это придало Его страданиям характер жертвы.

В чем заключалась цель этих страданий, и какая была им причина? Целью их было — распространение благого Царствия Божьего, и тем самым спасение рода человеческого. Причиною их является великий принцип расплаты, проявляющийся одинаково в мире нравственном и мире физическом,и действующий с такою безошибочною последовательностью, как и закон тяготения. «Даром ничего не даётся». Не бывает прогресса без труда, без усилий, без жертв. Представим себе, как зерно пшеницы лежит спокойно и уютно в своей чистенькой коморке в колосе в поле, оно наслаждается солнечным сиянием, ветерком, близостью множества других таких зёрен на том колоссе и поле. Как ужасно должно показаться зерну упасть в холодную, сырую, грязную, тёмную землю, лежать там в одиночестве,разложиться и погибнуть. Но ведь только такою ценою даётся жатва.

Разве ап. Павел не мог, оставаясь верующим, жить с некоторыми удобствами, иметь свой домашний угол и выступать по временам с назидательной проповедью. Но когда он услышал призыв Христа, он не поколебался пойти по той стезе, которую наметил ему Христос. «Я ни на что не взираю, и не дорожу своею жизнью» — говорит он, и потому мы видим его «в трудах., безмерно в ранах, в темницах, многократно при смерти, в опасности, в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе» (2 Кор:2:23-28).

Трудно вообразить какую вереницу самоотречения, усилий, борьбы и страдания представляла его жизнь. Движимый любовью ко Христу, он добровольно посвятил себя делу Христа и охотно взял на себя свою долю стоимости этого предприятия. В этом и было «участие в страданиях Христа». Ап. Павел высоко ценил участие в страданиях Христа. «Ныне радуюсь в страданиях моих за вас и восполняю недостаток в плоти моей скорбей Христовых за тело Его». Не радовала ли его та мысль, что все эти страдания были добровольными ради Христа, от этого выросла новая крепкая и тесная связь между ним и Христом. Кроме того, он познал на опыте, что путь страданий за Христа — драгоценная школа в которой он многому научился. Он научился полагаться не на свою силу, но на силу Божию, «которая совершается в немощи». Скорби, пережитые им ради Христа,принесли с собой небесное утешение, так что он мог сказать про себя:«по мере как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше». (2 Кор 1:5).

Владимир Марцинковский

Однажды спросили Будду: «Отчего происходит страдание?». Он ответил рассказом: «Охотник в лесу упал поражённый стрелой. Стал ли он или окружающие спрашивать в этот момент, откуда стрела, или из чего она сделана? Конечно, нет. Но прежде всего постарались извлечь стрелу». Так и мы смертельно ранены стрелою страдания; и самое важное — это вынуть стрелу.

Необходимо знать причину страдания, чтобы избежать её в другой раз,нужно знать цель наших испытаний, потому что это укрепляет дух, делает его стойким в перенесении им боли. Ведь самое тяжёлое страдание — это его бесцельность.

Страданием мы называем чувство неудовольствия, которое мы испытываем в том случае, когда действительность не отвечает нашим желаниям. Под действительностью мы разумеем внешние обстоятельства, как бедность, болезнь, голод, холод и наши нравственные действия, наши поступки, которые нередко противоречат нашим высшим желаниям.

Источник страдания обычно заключается в уклонении человека от законов природы, как физической так и духовной. Или наши желания дурны,противоречат действительности, природе вещей, природе человека. Или наоборот, видимая действительность противоречит нашим хорошим желаниям, и мы страдаем, таким образом, из-за добра. Но это потому, что самую действительность извратили дурные желания человека.Наши действия противоречат нашим высшим желаниям — «доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю», и мы испытываем тогда внутреннее страдание — мучение совести.Почти всегда мы найдём причину страдания во грехе, своём или чужом, в нарушении законов жизни, разъединяющей нас с Богом, людьми, природой «ибо грех есть беззаконие» (1 Ин.3:4).

Какие же эти законы? На языке биологии и социологии — это законы жизни, сохранения рода и вида, общества и личности.На языке этики — это законы любви, чистоты, справедливости и почитания того, что выше нас.На языке религии — это заповеди Бога.

Библия признаёт зло как отношение: Диавол ставший к Богу в неверное отношение, противоречащее его первозданной, доброй природе и уклонение от своей нормальной природы. Смысл страдания с одной стороны связан со злом, а с другой имеет смысл жизни, для которой живет человек, Библия говорит, что основной источник нашего страдания есть «изгнание из рая» вызванное грехом неповиновения, уклонение от заданной нормы. И с тех пор цель жизни есть «возвращение в рай». И мы вернёмся в него лучшими, чем вышли из него. Ибо мы вышли из него с познанием зла. А вернёмся с победой над злом, вышли побеждёнными, а вернёмся победителями.

Владимир Марцинковский

Каждый из нас может сказать о себе слова, которыми начинается третья глава «плача Иеремии» «Я человек испытавший горе». Ещё Достоевский сказал, что «земля от коры до центра пропитана кровью и слезами». Этим он подтвердил слова ап. Павла «вся тварь стенает и мучится доныне». Когда по всей земле прошёл меч, огонь, голод и смуты страдание ещё более охватило человека. Идя по улице, так редко встретишь радостную улыбку. Конечно, бывает улыбка на лицах, но как много в ней горечи, насмешки и притом над самим собой. А сколько незримого горя таится под этими на вид спокойными лицами и за стенами нарядных домов. Иногда человек улыбкой заслоняется, чтобы не заметили его горя. А сочувствие часто неискреннее или бесполезное часто раздражает его. Вспоминается недавняя смерть всемирно-известного клоуна Макса Линдера (1925), который веселил толпу неистощимым юмором и в то же время таил в себе глубокую язву страдания, приведшего его в конце к самоубийству.

Мы живём в такие дни, когда померкло если не солнце, то человеческое лицо, так много скорби отражает его чело, его преждевременные морщины и седина!

Страдают все — и те, кто много зла сделал, и невинные дети, и молодёжь, не успевшая ещё вкусить жизни. Страдают хорошие люди, и чем лучше человек, тем глубже он скорбит. «Сумма страданий души пропорциональна степени её совершенства», говорит Амиэль в своём дневнике. А Достоевский утверждает, что великие люди испытывают великую грусть».

Люди страдают телом — от голода, холода, болезней и непосильного труда. Страдают душой от клеветы и завести, от самих себя и от других, от соседства с ближними, исходят в тоске одиночества и непонятности, отравлены горечью разочарования, муками обманутой любви или скорбью об утрате близких. Сколько тяжких минут причиняет нам сознание своего несовершенства, так же несовершенства мира, которое выразил Соломон: «Суета сует и всё суета». Недаром А. Толстой признаёт, что Бетховен «подслушал» звуки своего похоронного марша в рыданиях природы. И едва ли не самое большое страдание бывает в отсутствии страдания, так же как самым тяжким трудом бывает отсутствие труда.

Жуткой пустотой леденящей душу, веет от ужаса бесцельности рождающего худшее из страданий — скуку, тяжкую, как это не странно, именно тем,что нет в ней страдания, ни боли, ни горечи, ни тоски — но одна безжизненная пустыня, угнетающая сознание. Ведь не страдать, это значит не участвовать в жизни, в её страде, быть «лишним» и никчёмным.

Владимир Марцинковский

Не впадай в безнадёжность, полагая, что невозможно увидеть желаемое. Ибо в тебе самом вместимая для тебя мера постижения Бога, который так тебя создал, изначала осуществив в естестве твоём такое благо, так как Он в составе твоём отпечатлел подобие благ собственнаго Своего естества, как будто на каком воске напечатлевши разныя изображения. Посему, кто видит себя, тот в себе видит и вожделеваемое... Ибо как те, которые видят Солнце в зеркале, хотя и не устремляют взора на самое Небо, однако же усматривают Солнце в сиянии зеркала не меньше тех, которые смотрят на самый круг Солнца; так и вы,– говорит Господь,– хотя и не имеете сил усмотреть света, но если возвратитесь к той благодати образа, какая сообщена была вам в начале, то в себе найдёте искомое" (Взято из Богословия Епископа Сильвестра).

Человек — это существо, которое, во-первых, по определению имеет идею целого и даже слова для выражения этой идеи — to pan, Universum, das All,«мироздание» и прочая, и притом так, что его человеческая сущность радикально обусловлена серьезностью, каковую эти слова и эта идея для него имеют; а во-вторых, тоже по определению, не может этого целого — знать, т. е. сделать предметом информации именно как целое. Человек обречен одновременно знать только части целого, «знать отчасти», как выражается апостол Павел (1 Кор. 13:12) — и быть с несомненностью извещенным, что целое есть и что только внутри целого части обретают подлинный, достойный человека, т. е. выходящий за пределы утилитарности смысл. Океан для рыбы и лес для зверя — «среда обитания», другая живая тварь для них же — корм, пища, и в их неповинном мире все это правильно и непостыдно; но хотя и человек искони «промышляет» и с океаном, и с лесом, и с живыми тварями, для него абсолютизация утилитарной установки не может быть невинной: поэзия, а затем и философия твердят ему, что «немолчно шумящее море», помянутое Гомером, — не просто торговый путь, а стихия, соотнесенная с тем, для чего любомудры придумали странные слова: «космос», «универсум». Руссоистской сентиментальностью в отношении природы ни у Гомера, ни у древних философов и не пахло. Какая тут сентиментальность? Ум человека мыслит целое как мыслительный, вовсе не сентиментальный императив. Целое уму вполне объективно «задано». Однако оно ему не «дано».

Это значит, что человек есть необходимым образом homo credens, существо верующее.

Его сомнения, его бунт против веры остаются родом отношения к вере:положим, отношения дисгармонического, мучительного, отягощенного виной перед запредельными инстанциями, однако же кровного (как кризисы в отношении подростка к родителям могут оставаться проявлением его «экзистенциального» статуса сыновности). Или они перестают быть таким отношением, вырождаясь в пустую негацию; но тогда, увы, и он перестаетбыть человеком, становясь — чем, собственно? Как назвать это существо, у которого вместо умозрения — встроенный в его «я» компьютер, и даже вместо пола (скажем, в розановском смысле слова) — что то, неспроста называемое и по-русски, и по-немецки иноязычным, т. е. как раз бесполым,словом sex? («Сексуальная революция» — революция, собственно,против пола, т. е, против права человеческого естества что-то значить и означать, быть «значительным» в контексте целого). Но это, а propos.

Вернемся к дефиниции человека как существа верующего.

Не нужно думать, будто она касается особой сферы, именуемой «религией» (как будто «религия» существует как еще один «item» наряду с прочими «items»,как-то этикой, эстетикой, социальной жизнью, и прочая, и прочая...) Отнюдь нет. Только чисто технические решения могут приниматься на научной основе формализованного обоснования. Человеческая жизнь, достойная того, чтобы ее прожить, как говорили древние, — необходимо включает акты жизненного выбора, основанные на доверии от человека к человеку; а доверие может иметь мотивы, подчас в определенной мере рациональные (каковы и некоторые теологумены), а подчас чисто «интуитивные», но не может быть от начала до конца мотивировано сводящим концы с концами формализованным расчетом.

Может быть, мы, выраставшие в атмосфере тотального доносительства,еще при Сталине, знаем об этом «шкурой» немного больше, нежели иные прочие. С раннего детства известно: разговаривая откровенно, рискуешь погубить себя и близких; но если вовсе не будешь доверять никогда и никому — печальное решение, которое принимали многие, — засадишь собственную душу в такое пожизненное одиночное заключение за незримыми стенами, которое пострашнее эвентуальных государственных репрессий.Ошибка, роковая ошибка, возможна; но отказаться от доверия — отказаться от жизни. Вот пари, не хуже того, о коем трактуется у Паскаля!

Но ведь и в иных обстоятельствах отношения, принимаемые всерьез, — скажем, дружба и брак, достойные этих имен, — предполагают сходный акт выбора. Я доверяю ему и решаюсь принять его как моего друга. Я доверяю ей и решаюсь принять ее как мою невесту. В обоих случаях я что то, конечно, знаю о человеке, может быть, не так мало знаю; но ведь всегда мое знание — Павлово «отчасти». А ведь принимаю-то я человека не «отчасти», а как целое, «всецело», «целокупно». И существенно тут не столько количество сведений друг о друге (как его понимает, скажем, всяческая Intelligence Service, самое имя коей звучит столь «интеллектуалистично»), сколько совсем иное — посмотреть друг другу в глаза. Иначе доверие называлось бы не доверием, а как-то иначе.

От таких актов выбора зависит, худо-бедно, моя жизнь во времени, на те считанные десятилетия, что мне суждено прожить. Но есть другое решение, от которого зависит нечто невообразимое, непредставимое, а именно, моя судьба в вечности: посмотреть в глаза Ему и принять Его,«яко Царя и Бога».

И, что, может быть, еще труднее, — как Друга.

«Я назвал вас друзьями» (Ин. I 5:1 5).

Если бы мы знали все, имели всю полноту информации обо всем, о целом,нам ничего не оставалось бы, как принудительно принять царственность Царя и божественность Бога, принять как факт. Согласно апостолу Иакову, в таком положении обретаются бесы, которые «веруют, и трепещут» (2:19). И не хотели бы, а веруют. Против факта не попрешь.

Атак привилегия нашего положения — знаем о целом, но не знаем, еще не знаем целого, — дает нам возможность принять Друга, как мы принимаем в друзья равного нам человека: в акте свободного доверии, не «выводимого»принудительно из формализованной информации, не детерминированного процедурами доказательства. Просто «посмотрев в глаза». На традиционном языке это называется «подвигом веры».Но это не грех иногда называть для себя каким-нибудь словом попроще.

Глупый, злополучный Отелло дает себя заворожить «вещественному доказательству», предъявленному Яго. Разумеется, это доказательство решительно ничего не доказывает (как ничего не доказывают аналогичные доказательства также и в вопросах «метафизических»), однако оно словно бы ставит в необходимость предъявлять контрдоказательства — и этим загоняет в ловушку.

Как будто не достаточно было поглядеть в глаза Дездемоне.Манихейской схеме противоречит разве что значительность, придаваемая в поздней поэзии Ходасевича образу беременной женщины (в утробе которой как раз и происходит столь нежелательное для истинных манихеев соединение души с телом). Но образ этот, естественно привлекающий Ходасевича возможностью еще раз поиграть на очень острых контрастах тривиального и запредельного, физиологической детали («грузно пухнущий живот») и загадка «совсем иного бытия» — выступает у пего как метафора метафизически противоположного события (по крайней мере,противоположного в манихейской схеме): рождения души — через почти тождественные пути, во-первых, поэзии, во-вторых, смерти («...умираем мы от пенья, или от гибели поем?») — в иной мир, т. е. как раз ее отрешения от уз, некогда наложенных на нее в материнском чреве.

Сергей Аверинцев

Кто признает нетварной одну только сущность Божию, но не все те вечные энергии Его, над которыми Он как производящее над производимыми возвышается, тот пусть выслушает святого Максима, говорящего: "Все бессмертные л само бессмертие, все живущие и сама жизнь, все святые и сама святость, все добродетельные и сама добродетель, все благие и сама благость, все сущие и само существование — все они, несомненно, суть творения Божий. Однако одни начали быть во времени, ибо Бог был тогда, когда их не было; другие же не начинали быть во времени, ибо никогда не был Он без добродетели, благости, святости и бессмертия". И еще: "благость и все то, что входит в это понятие, а также просто всякая жизнь, бессмертие, простота, неизменность, беспредельность и то, что сущностным образом созерцается окрест Бога, — они суть творения Божий, и не начинали быть во времени. Ведь никогда добродетели или чему-либо из вышеназванного не предшествовало небытие, хотя и сопричаствующие им сущие сами по себе начинали быть во времени. Ибо всякая добродетель безначальна и время не предшествует ей, поскольку она имеет от вечности своим Родителем единственнейшего Бога, Бог бесконечно и беспредельно отличается от всех сущих — как сопричаствующих, так и допускающих сопричастие". Пусть научится отсюда, что не все происшедшее от Бога подчинено также времени, ибо некоторые из них не имеют начала, и этим вовсе не искажается утверждение о единой безначальной по своей природе Тройческой Единице и свойственной Ей вышеестественной простоте. Так и ум, по слабому подобию с той высочайшей неделимостью, нисколько не бывает сложным из-за присущих ему мыслей.

Кто не приемлет духовных состояний, запечатленных в теле, от благодатных даров Духа, свойственных тем, кто в душе преуспел по Боге, кто бесстрастием называет состояние омертвения страстной части души, а не состояние ее деятельности,направленной к лучшему, — когда страстная часть целиком отвратилась от злых дел и обратилась к добрым,утратив дурные свойства и обогатившись благими, — тот, следуя подобному мнению, отвергает и пребывание тела в нетленном веке бытия; ведь если тогда тело будет соучаствовать с душой в неизреченных благах, то и теперь оно непременно, насколько способно вместить,будет соучаствовать в благодати, какую бог таинственно и неизреченно дает очищенному уму, и тело само в себе будет испытывать вещи божественные,если страстная часть души изменилась, освятилась, но не умертвилась как состояние и при общности тела и души освящает расположения и действия тела. Ведь когда оставлены блага жизни ради надежды будущих благ, ум, по слову святого Диадоха, имея по причине беспопечительности здравое течение, сам ощущает божественную неизреченную благостыню и по мере своего преуспеяния допускает и тело к участию в своей благостыне. И радость, рождающаяся тогда в душе и в теле, есть несомненное напоминание о нетленном жительстве. Уму свойственно воспринимать свет не такой, как чувству. Чувство воспринимает чувственный свет, показывающий чувственные предметы именно как чувственные, а свет ума — это знание, покоящееся в мыслях. Значит, зрению и уму свойственно воспринимать не один и тот же свет, но тот и другой действует в пределах, сообразных собственной природе, и в том, что сообразно природе. А те, кто бывает осчастливлен духовной и вышеестественной благодатью и силой, те, кто удостоен этого, — те видят чувством и умом то, что выше всякого чувства и всякого ума. Палама