Если смотреть на Царство Небесное со стороны, его ещё нет, оно в будущем. Оно, как считают христиане, когда-то наступит и распространится по миру, — так, надо полагать, стал говорить бы о Царстве Небесном учёный-религиовед. Но мы, христиане, в отличие от высокоучёных религиоведов, знаем, что это будущее Царство уже даровано нам. Мы — уже его граждане, уже граждане неба. И не случайно во время каждой литургии священник всегда благодарит Бога за то, что Ты, Боже, «нас на небо возвел еси, и Царство Твое даровал еси будущее», прямо и определённо подчёркивая, что мы уже там. Действительно, если смотреть на христианство со стороны, оно кажется религией ожидания каких-то грядущих перемен и, с другой стороны, просто религией ожидания жизни за гробом и загробного утешения для тех, кто страдает здесь. Но если посмотреть на нашу веру изнутри, то окажется, что эти грядущие перемены уже начались, что мы не ждём конца истории, а уже теперь живём после истории, что мёртвые уже воскресают, что жизнь будущего века уже началась. По этой причине все христиане оказываются современниками друг другу. Преп. Серафим, свв. Франциск и Клара, блж. Ксения и другие не воспринимаются нами как фигуры исторического прошлого, святые, даже те среди них, кто сыграл сколько-нибудь заметную роль в политической или общественной жизни своей эпохи, всё равно не меньше принадлежат нашему веку, чем XIII, XVIII или XIX; а Валерий Брюсов, Федор Сологуб или даже Михаил Кузмин, который умер в 30-е годы, и поэтому ещё живы люди, его помнящие, уже не более, чем писатели начала нашего века, и принадлежат они значительно больше литературной энциклопедии, нежели дню сегодняшнему. Они — в прошлом, а святые — среди нас.

Как-то меня спросили, что значат слова Иисуса «истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе» (Мк. 9:1). То и значат, что написано. Святые ещё здесь, ещё до смерти, увидели Царство и стали его гражданами, именно поэтому их и признали святыми. Да, христианство — это будущее, но будущее, которое уже наступило, это наше личное дерзновенное и даже, наверное, дерзкое вхождение в будущее. Посмотрите, какое место занимают в Евангелии два слова: «уже» и «ныне». Иисус говорит Закхею: «Ныне пришло спасение дому сему» (Лк. 19:9) и благоразумномуразбойнику: «Ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:43). И в другом месте восклицает: «Аминь, аминь глаголю вам, яко грядет час и ныне есть, когда мёртвые услышат голос Сына Божия и, услышав, оживут» (Ин. 5:25). Слово «грядет» указывает на то, что час этот только будет, но Иисус тут же добавляет: «и ныне есть», то есть уже настал. Христианство парадоксально и нелогично, оно не укладывается в обычное представление о времени, где есть прошлое, настоящее и будущее, оно не просто нелогично, но даже абсурдно, но при этом оно реально. И последнее важнее всего. Христианство — это не новые идеи или новое мировоззрение, это новая жизнь.

Прежде всего в том, что мы вдруг обнаруживаем, что солнце светит по-другому, как-то ярче, именно так, как оно светило в детстве, когда нам было лет шесть, не больше. Страх перед смертью уходит из нашей жизни, ибо он есть не что другое, как обратная сторона недовольства жизнью. Мне вспоминается одна старушка, Анна Семеновна Солнцева из подмосковного села Малаховка, которая в 94 года, за несколько дней до смерти, говорила: «Жить хочу». Она именно потому не боялась смерти, что жить хотела, и потому, что свету солнца она так радовалась, словно ей было шесть или семь лет. Страх перед смертью лишь тогда страшен, когда мы жизни не любим.

Во-вторых, в людях, которых мы никогда не знали и о которых никогда ничего не слышали, мы неожиданно для себя самих начинаем узнавать родных и близких. Для преп. Серафима родными были, наверное, все люди вообще, сколько их ни есть на земле, для нас — далеко не все, ибо мы просто не доросли до этого, но тем не менее люди, которых ты утром ещё не знал, вдруг к вечеру становятся твоими близкими, а вернее, ты узнаешь в них своих близких. В этом смысле можно сказать, что христианство — это религия узнавания. Не случайно же Господь говорит нам о том, что мы получим «ныне во время сие... во сто крат более... и братьев, и сестёр, и отцов, и матерей, и детей» (Мк. 10:30). В церкви вместе оказываются такие разные люди, которые бы никогда и нигде в другом месте не встретились, вера действительно соединяет людей в одно целое. В детской больнице, где я служу, один мальчик подал как-то на проскомидию две записочки: первую — о здравии мамы, папы и всех людей, живущих на земле, и вторую — о упокоении дедушки Коли, бабушки Кати и всех умерших. Вот что такое христианство! Вот что такое православие!

И, наконец, в-третьих, у нас появляется потребность молиться, благодарить Бога, просить у Него сил, мудрости и любви. Молитва — как телефонная трубка, через неё осуществляется наша постоянная связь с Богом. Не потому приходим мы по воскресеньям в церковь в семь часов утра, что так полагается, а потому, что иначе не можем, ибо Он сам там нас ждёт в это утро. И мы чувствуем это.

Радостное восприятие мира, узнавание в людях на улице наших, хотя и незнакомых, но родных и, наконец, потребность в молитве — вот три основных знака, по которым можно узнать, что ты уже не просто увлечён христианством или православием, а действительно стал христианином. И уровень твоего богословского образования, начитанности и проч. здесь абсолютно ни при чем. Но три, пожалуй основные, опасности для того, кто пошёл по дороге духовной жизни, таятся тоже именно здесь.Священник Георгий Чистяков

При этом мы как-то забываем, что христианство начинается с коленопреклонения. «Войди в комнату свою и, затворив дверь, — говорит нам Спаситель в Нагорной проповеди, — обратись с молитвой к Отцу твоему, который втайне» (Мф. 6:6). Действительно, именно с этого нелогичного, ничем не объяснимого желания обратиться к Богу, заговорить с Ним, с потребности видеть в Боге не «Его», о котором можно рассуждать, а «Тебя», с которым можно говорить, с потребности в личной встрече с Иисусом начинается наша вера. Не разделять взгляды других православных христиан, а иметь глубоко личную потребность в богообщении — вот что такое быть христианином. Потребность молиться, запереться в пустой комнате, встать на колени и т. д. — именно потребность, но никак не долг и не обязанность.

Несколько лет назад, когда детская Библия ещё не продавалась свободно, один сотрудник Академии наук, будучи по какому-то делу, связанному с поездкой за границу, в Патриархии, купил там её для своего сына. Купил, ибо считал, что ребёнок должен знать гомеровские поэмы, Махабхарату и Рамаяну, песнь о Нибелунгах и т. д. и в том числе Библию. Купил, отдал шестилетнему своему сыну и забыл об этом.

Прошло сколько-то дней; то ли он сам, то ли его жена зашли вечером в комнату сына и видят: мальчик стоит в постели на коленках и молится. Никто его этому не учил, никто с ним вообще о Боге не говорил, но, открыв Библию, он сам вдруг почувствовал порыв сердца к Богу. Порыв, идущий из глубин его «я» и ничем не объяснимый, — это и есть, наверное, то горчичное зерно, из которого вырастает дерево веры (ср. Мф. 13:31—32). Если же в сердце это зерно, которое, не будем забывать, меньше любого другого семени, не упало, то получается не вера, а идеология. Религия без сердцевины-либо образ жизни с постами, со своей стилистикой (в одежде, поведении и т. п.), с обычаями и даже с церковной службой, либо образ мыслей со следованием тем или иным принципам и теориям, но не жизнь со Христом и во Христе.

Христианами нас делает прежде всего одно — потребность молиться, открывать сердце Иисусу, потребность таскать за собой повсюду в сумке Евангелие и вчитываться в него, вслушиваясь в то, что говорит тебе Господь. Нередко нас спрашивают: как часто я должен бывать в церкви, на исповеди, причащаться и проч. На это я всегда отвечаю: ты вообще ничего не должен, если у тебя нет в этом потребности.

И ещё: христианами делает нас не просто вера во что-то, а вера в чудо. Только важно понять, что это такое. Лучше всего, вероятно, здесь нам может помочь евангельский рассказ о кровоточивой жене в Мк. 5:25—29. Эта женщина «страдала кровотечением двенадцать лет, много потерпела от многих врачей, истощила всё, что было у ней, и не получила никакой пользы, но пришла ещё в худшее состояние».

И вот в тот момент, когда она, упорно пытаясь вылечиться, исчерпала все человеческие возможности, но не раньше, её встретил Господь, вошёл в её жизнь и исцелил её. Христос приходит, чтобы исцелить кого-то из нас в тех случаях, когда это не в силах сделать ни один врач или когда врача просто нет. Когда все, что зависит от нас, уже сделано. Но там, где может помочь медицина, ждать чуда — значит искушать Господа Бога твоего. И, наверное, именно потому так редко совершаются чудеса в наши дни, что нам хочется чуда в тех случаях, когда есть другой выход, хочется чуда только по той причине, что так будет проще. Мы ждём чуда и просим о чуде, не исчерпав все свои возможности, просим о чуде, а надо бы просить сил, мудрости, терпения и упорства. Просим и не получаем, но это не означает того, что чудес не бывает, это означает как раз обратное — что Бог творит чудеса. Но лишь в тех случаях, когда мы стоим на краю бездны.

Мы должны предъявить Богу нашу абсолютную честность, но никак не перекладывать на Него нашу ответственность за то, что происходит вокруг. И вот тогда в нашей жизни начнут совершаться чудеса, как они вот уже две тысячи лет творятся вокруг святых и праведников. Это как раз то, о чем говорит апостол Иаков, восклицая, что «вера без дел мертва» (2:26). Для того чтобы понять, что такое чудо, нам необходимо прежде всего раз и навсегда отказаться от советского понимания чуда, которое блестяще описано в детской книжке о старике Хоттабыче. Бог — не старик Хоттабыч. Он ждёт от тебя «веры из дел твоих» (см. Иак. 2:18), а не угощает нас бесплатным мороженым, хотя, как правило, нам хочется именно последнего. Однако, если Бог видит веру из дел, то не оставляет нас сиротами (Ин. 14:18) и приходит к нам, и спасает, и подхватывает нас на самом краю бездны. Если мы в это верим, то именно эта вера побеждает все наши страхи и делает нас христианами. Если мы верим в это, то вдруг оказывается, что у нас нет врагов, ибо мы их не ищем и не боимся, а просто трудимся и просто молимся — не ввиду того, что это положено, предписано и является обязанностью всякого православного христианина, а просто потому, что без этого жить не можем.Священник Георгий Чистяков

Первая опасность заключается в том, что, делаясь христианами, мы часто становимся равнодушны к окружающему нас миру, к солнцу, к небу, к пению птиц и журчанию ручьев и объясняем это равнодушие тем, что Иоанн Богослов учит нас «не любить мира, ни того, что в мире» (1 Ин. 2:15). Однако, держа в памяти это место из Нового Завета, нельзя ни в коем случае забывать о том, что слово «мир» в Писании значит не то, что у греческих философов, это не «мир вокруг нас», не «космос» в античном смысле, это — «общество», то есть совокупность тех отношений между людьми, которые сложились без Бога, вне Бога и даже вопреки Его воле. Христос устами своего апостола призывает нас не любить эти отношения, но как можно не любить созданный Богом мир, где «небеса проповедуют славу Божию, а о делах рук Его возвещает твердь» (Пс. 18:2). Это — грех против Бога, и об этом нельзя забывать, это грех, отнимающий у нас радость бытия и отлучающий нас от Бога.

Вторая из этих опасностей связана с тем, что часто, приходя к Богу, мы рвём свои отношения с друзьями, начинаем отгораживаться от людей, боясь повредить своей духовной жизни, съев в пост что-то скоромное или послушав в концерте или по радио Шопена или Шуберта. Нам начинает казаться, что раз мы открыли Бога, то нам не нужны люди и проч. Всякое царство объединяет людей и особенно Царство Небесное, христианство — это когда мы вместе, как апостолы, которые «все были вместе и имели всё общее... и каждый день единодушно пребывали в храме» (Деян. 2:44—46). Надо обязательно помнить об этом и не превращать православие в религию индивидуального спасения.

Наконец, третья опасность для христианина заключается в том, что, начав молиться, мы непременно хотим прочитывать всё, что положено в Молитвослове, и в результате уже не молимся, а просто вычитываем правило с такой-то по такую-то страницу, зачастую спешим, не успеваем, расстраиваемся от этого и т. д. Забываем, что молитва — не заклинание, где важно именно произнести то или иное слово, какую-то определённую формулу и т. д., а живое, от сердца идущее обращение, наш прорыв к Богу. Не помним, что она — телефонная трубка. Поэтому, молясь, особенно важно не просто что-то Ему говорить, но учиться Его слышать, чтобы молитва наша не была разговором по телефону с отрезанным проводом.

В последнем случае наше христианство будет уже не жизнью в Царстве, а так, какой-то мечтой, без сомнения, вредной, ибо такая мечта отвлекает нас от жизни, от людей, среди которых мы живём, и неминуемо обрекает на одиночество. И это, конечно, уже не христианство и не православие.

Сегодня нам очень важно понять, что вера в Бога — это чувство. Если мы верим, это значит, что мы Его чувствуем, как чувствуем холод, голод и жажду, запах, вкус и т. д. Вообще, вероятно, можно сказать, что чувство Бога и Его присутствия среди нас — это и есть то самое шестое чувство, о котором иногда вспоминают поэты. Если же мы об этом забудем, то мы обречены: сами не заметим, как тоже станем под верой понимать какое-то особое знание, дисциплину или образ жизни, но, во всяком случае, не распахнутость сердца навстречу Богу.

Из книги «Размышления с Евангелием в руках»Священник Георгий Чистяков

На площадке возле горки шептались пятилетние Маша, Миша и Максимка.

— Послезавтра у Серёжи День Ангела, мне бабушка сказала. Надо как-то его поздравить, — говорила на ухо обоим мальчикам Маша.

— Так у нас же нет денег?! — возразил Миша. — Что мы ему подарим?

— Я придумала уже, — со знанием дела шептала Маша. — Мы соберём все вкусности, которые нам будут давать: конфеты или печенья, или пирожные, а потом принесём их Серёже. Вот и будет ему настоящий подарок!

Максимка не особо обрадовался такой идее, потому что сегодня, он это точно знал, мама купит «Мишку на севере» — его любимые конфеты. И выходит, что он должен будет их отдать.

«Может, не говорить про конфеты?» — подумал Максимка и почему-то покраснел.

— У меня дома целых два апельсина! — почти вскрикнул Миша, за что тут же был одёрнут Машей.

— Не кричи, а то весь секрет рассекретится! — прошептала Маша. — У меня тоже апельсин есть и конфета одна большая-пребольшая, «Гулливер» называется.

Договорились встретиться послезавтра и сложить все подарки в один красивый пакет, который обещала раздобыть Маша.

Больше всех подарков притащил Миша: кроме двух обещанных им накануне апельсинов в его мешочке лежала маленькая гоночная машинка, рыболовный крючок с грузиком и брильянтовый осколок стекла, через который получались очень интересные солнечные зайчики. Миша был радостен и одет по-праздничному.

Максимка принёс три конфеты «Мишка на севере» и какую-то гайку, которая, как он говорил, если правильно в неё посмотреть, покажет космический корабль пришельцев, если только он будет в это время на небе. Правда, рассказывал о пришельцах Максимка как-то невесело, так что Миша сразу засомневался, что гайка его взаправдашняя.

Маша была похожа на сказочную фею: волосы распущены, по бокам яркие красные и блестящие заколки, такие же красные и блестящие туфельки и самое новое, зелёное в белый горошек, платьице. В одной руке у неё был большой блестящий пакет, в котором лежали обещанный апельсин и конфета. В другой — кусок пирога, который бабушка испекла сегодня утром.

— Ну что, складывайте все подарки в пакет и пошли к Серёже! — скомандовала Маша. — Он в соседнем дворе, на качелях — я в окно видела.

Торжественно, почти величаво, Маша приняла мальчишеские приношения, и все трое отправились поздравлять друга.

— Се-рё-га! — закричал ещё издали Миша. — Иди скорее к нам! У нас есть для тебя подарки.

— С Днем Ангела тебя! — произнесла Маша, поцеловав подошедшего Серёжу в щеку, как делала её бабушка. — Вот, это от нас троих подарки к твоему празднику.

Серёжа взял пакет, заулыбался, а когда заглянул внутрь, так и вовсе рассмеялся.

— Не ожидал, — сказал он. — Спасибо! Это всё мне?

— Конечно тебе! — поспешила ответить Маша и протянула ему всё ещё остававшийся в её руке кусок пирога.

Серёжа тут же уселся на траву и съел его, вытаскивая при этом один подарок за другим. После он умял «Гулливер», три «Мишки на севере», а потом принялся чистить апельсины и тоже съел их долька за долькой. Когда он начал рассматривать машинку и брильянтовое стёклышко, у Миши почему-то испортилось настроение. Он даже словно рассердился и отошёл в сторону.

Максимка всё ждал, когда Серёжа достанет его гайку, но она, видно, не попалась ему под руку или вовсе потерялась. А сам ни с того ни с сего заговорить о пришельцах он не решался.

Только Маша по-прежнему была весела и, заметив обиженного Мишу, удивилась.

— Мишка, ты чего? — спросила она, подбежав к нему.

— А ничего! — буркнул Миша. — Слопал всё сам и даже не подумал поделиться. Какой он друг после этого?

— Так мы же ему подарок делали, а не себе...

— Всё так, только настроение у меня пропало. Я же ему отдал свою любимую гонку и даже брильянт! А он...

Максимка стоял по-прежнему возле Серёжи и рассказывал ему о пришельцах и галактиках, которые можно рассмотреть в обычную, на первый взгляд гайку, если только уметь. Но Серёже было уже шесть лет, и он не верил в пришельцев, а потому отдал гайку Максимке.

Когда подошли Маша и Миша, мальчишки сидели на траве молча. Рядом с ними присел и грустный Миша. Праздник, несмотря на подарки, не получился.

Светлана Коппел-Ковтун

Как же ему хотелось к свету! Но сколько он ни тянулся, сколько ни толкал твердыню над головой, — пробиться не удавалось. Толща асфальта разделяла его и солнце. Воля к жизни была велика, жажда света была ещё большей. И он всё толкал и толкал мрачную и равнодушную к его устремлениям твердыню. Нежная головка хрупкого одуванчика поднимала над собой и разламывала тяжёлый асфальт.

— Я люблю, люблю тебя, дорогое солнце! — кричал он в предельном напряжении, чувствуя, что твердыня уступает его напору.

— С-О-Л-Н-Ц-Е !

Взрывом необычайной радости оглушил маленький одуванчик всю округу. Ещё бы, ведь он расцвёл! Он преодолел непреодолимое препятствие и пробился к солнцу! Он сам стал маленьким солнышком на радость всему миру!

Но что это? Откуда-то доносятся крики недовольства? Одуванчик огляделся и заметил неодобрительно кивающие головки цветов, растущих близ дороги.

— Какое безобразие! Какая невоспитанность! — долетело до его светящейся солнцем головы.

— Какая чудовищная несдержанность! — послышалось где-то совсем рядом.

Одуванчик смутился. Неужели здесь никто не рад ему? Может быть, найдётся хоть кто-нибудь, кто сумеет понять и разделить его радость? Он пробежал глазами по безучастным лицам. Никого...

Полевые цветы росли без затруднений и преодолений. Они привыкли, что солнце щедро одаривает их теплом и светом, а потому были равнодушны к нему. Им была непонятна шумная и безудержная радость одуванчика.

— Сол-нце! Здрав-ствуй! — прокричал одуванчик, светясь счастьем.

— Здравствуй, одуванчик! — ответило ему солнце.

Другие цветы не услышали это радостное приветствие, потому что были всецело поглощены своим недовольством и галдели о чём-то своём. И только маленький одуванчик, пробившийся сквозь толщу асфальта, по-настоящему радовался и благодарил солнце. Его весёлый голосок снова и снова возносил хвалу нежным лучам, ласкавшим крохотную жёлтую головку.

— И чему так радуется этот дурачок? — удивлялся колокольчик, росший на обочине. — Его стебель и листья — кривые и мелкие, у него лишь один маленький цветок. Вот проедет какая-нибудь телега и раздавит его нервозные стебли.

И цветы вокруг стали повторять чуть ли не хором:

— Раздавит! Раздавит! Раздавит!

Но одуванчик улыбался солнцу, и солнце улыбалось одуванчику.

Одуванчику не было дела ни до злобы цветов, ни до телеги, которая, конечно, может проехаться по его нежным стеблям. Тому, кто сумел пробиться сквозь толщу асфальта, нет дела до таких мелочей, если он видит солнце, и солнце видит его.

Рис. Тамары Твердохлеб

Светлана Коппел-Ковтун

Первое: всё стящее в искусстве и в мысли непременно должно увенчаться прочным, широким и неоспоримым успехом.

Второе: всё стящее непременно встречается обществом враждебно.

Легко представить, что эту антиномию можно разрешить, введя, как говорится, фактор времени. Сначала действует второе правило, потом — первое. Сначала Рембрандта и Моцарта хоронят в общей могиле для нищих, Мандельштама — во рву каторжников, Хлебников и Музиль умирают с голода, множество других создателей «нашего культурного наследства» кое-как доживают век с репутацией психически больных, асоциальных монстров с непомерными амбициями. Потом, сразу же после их смерти или с некоторым запозданием, всё «встаёт на свои места», «недоразумения» кончаются — и, скажем, провансальский городок Арль живёт туризмом: люди тратят деньги, чтобы убедиться, что улицы, кафе, дворы и виноградники, которые писал клинически безумный Ван Гог, существуют на самом деле (я могу лично подтвердить: существуют, и очень похожи). А безнадёжный банкрот Рембрандт мог бы теперь содержать не городок, а небольшую страну. И каждый из них — несчётное множество своих исследователей, бесчисленные симпозиумы и всемирные конференции. Хэппи-энд такого рода изобразил Клодель в стихах о Верлене:

Советовали ему и то, и это —  если с голоду помирает, так сам виноват. Нас его шарлатанские причитанья,  слава Богу, не убедят. А деньги, так их едва хватает  для господ профессоров, Которые в дальнейшем о нем прочитают курсы  и удостоятся различных орденов. ... Итак, прославим единодушно Верлена,  тем более, он умер, говорят, А этого единственно ему не хватало.  Но главное, чему я рад, Мы все понимаем его стихи,  все, особенно если барышни поют под рояль...

Изобретательность Клоделя в изложении этой тривиальной темы состоит в том, что рассказ о чудесной метаморфозе заумного шарлатана в национального классика поручен рассказчику, для которого, собственно говоря, ничего не произошло. Этот рассказчик — Месье Публика. И повествовательный ход Клоделя даёт понять, что «недоразумения» вовсе не кончаются со сменой общественной оценки на противоположную. Отмахивается ли современник от зауми Мандельштама — или «понимает» его, особенно под рояль, а ещё лучше в интерпретации Аллы Пугачевой, — дела, то есть, «нас» не меняет (я имею в виду «нас» из того же клоделевского монолога о Верлене:

Лучше напиться, как свинья, чем быть похожим на нас).

Потому что самая малая доля понимания «классиков» должна была бы предостеречь от подобного обращения со следующим верленом. Чего, как известно, не случается. Чаще бывшего изгоя употребляют в качестве дубинки для новых: «Вот, поучитесь у Мандельштама. У него все понятно и красиво». Я хотела бы обратить внимание, что вражда Автора и Общества — очень давнего происхождения, вовсе не эпохи «проклятых поэтов», романтизма и вообще «вызывающего» и «трудного» искусства. Может быть, у Сафо на родном острове всё ещё было в порядке. Но уже Гораций писал: «Procul este profani!» И дело вовсе не в сложности и элитаризме. Критики Данте упрекали его скорее в популизме, чем в элитаризме — зачем он писал на народном языке? Любой невежда прочтёт!

Чего же не любит пресловутая толпа, «подруга заблуждений»? Ронсар (о котором дальше пойдёт речь) полагает:

— Святого таинства. Толпе оно темно — И ненавистно ей, когда обнажено.

Замечу, что я лично не разделяю такой фундаментальной мизантропии — ни в приведённых строках Ронсара, ни в пушкинских, где толпа

...плюёт на алтарь, где твой огонь горит...

Но сама повторяемость мотива толпы («многих», как называл это Гераклит) как кощунства что-то значит! Можно только дополнить его другим наблюдением: что без какого-то огня, какого-то алтаря толпа тоже не может жить. Но явно предпочитает, чтобы этот огонь горел на дорогой могиле, а мы продолжали бы себе существовать во времена, когда новое явление чего-то подобного «уже невозможно».

Есть ещё одна возможность совместить два противоположных и равно неоспоримых для меня суждения, о непременном успехе и непременном неуспехе стоящего автора. Не размещая их во времени (сначала непременно побивают, затем непременно поклоняются), а усмотрев в том, что носит общее имя искусства, существенно разные феномены. Здесь я снова обращусь к французскому поэту, которого мне довелось переводить, но к поэту более ранних времён, благодушному и рассудительному Ронсару.

Два разных ремесла, похожие на вид, Взрастают на горах прекрасных Пиерид.

Одно из этих ремёсел — вдохновенное, пифическое творчество:

Бог горячил их дух. Он гнал, не отпуская, Калёным острием их сердце подстрекая.

Другое — ремесленное рифмачество:

Стихослагатели — так назовём мы их. На место божества они возводят стих.

Относительно обсуждаемой нами темы, успеха, и те, и другие, как ни странно, в равном положении. Обоих ждёт провал. Впрочем, по разным причинам. Божественные певцы

Толпе бессмысленной внушают смех и страх.

Рифмачи же, напротив, глупее толпы, они не умеют ее увлечь (кое-в чем разбирается и «чернь жестокая, подруга заблуждений»!): рифмач, вечный ученик

Чернила изведёт и краски истощит, А намалюет то, что нас не обольстит.

Однако я не назвала бы Ронсара благодушным и рассудительным, если бы он остановился на этой тривиальной дилемме гениев и рифмачей. Дело в том, что гениев — по Ронсару — мало! очень мало, меньше, чем мы можем себе представить, читатель!

Немного их, Гревен, досель явилось миру: Четыре или пять.

Меньше, чем ветхозаветных пророков! Все же остальные — а к ним Ронсар причисляет и себя — относятся к третьему роду:

Меж этих двух искусств мы третье углядим, Что ближе к лучшему — и сочтено благим. Его внушает Бог для славы человека В глазах у простецов и суетного века.

Так вот, к этому среднему, третьему искусству, быть может, и относится моё убеждение в том, что любое хорошее произведение должно иметь успех. Успех и слава входят в самое задание, в самый замысел такого рода творчества. Для того и внушён этот дар. Это совсем не низкий успех, это выполнение задачи, общественного служения поэта, это знак того, что порученное ему сообщение доведено до адресата.

Этот «третий поэт», как его описывает Ронсар, — весьма привлекательное существо, с известными — «поэтическими» — недостатками:

Испив пермесских струй, как бы во искупленье Я одурманен сном, мечтательством и ленью... Неловок, говорлив, печален, неумерен, Беспечен; ни в скорбях, ни в счастье не уверен, —

но отнюдь не монстр, наоборот:

Мне сердце мягкое даровано судьбою.

Не то же ли говорили о своем сердце Сафо, Пушкин, Ахматова? Да и Ронсар предполагает, что нрав его — представительный, профессиональный нрав:

Таков мой нрав, Гревен. Быть может, таково И всякого из нас, поэтов, естество.

Слава любит в их лице лучший образец обычного, в сущности, человека. Не монстра, не выжженную сивиллу: это просто «добрый малый, Как ты да я, да целый свет». Чуть ребячливее других — и значительно чувствительнее других к гармонии, вот и все. Если бы пресловутая «толпа» не любила такого искусства, изящного и человечного, со своим волшебством, своим секретом (о рифмаче у Ронсара говорится:

Так вечный ученик, не выведав секрета Волшебного стиха и верного портрета...)

это было бы слишком печальным свидетельством о роде человеческом.

Что же касается искусства «первого рода», я, пожалуй, разделяю пессимизм Ронсара: оно обречено на гонение общества — пока его не переложат для пения под рояль, шёпота под гитару или рёва под электронику. В сущности, в широком восприятии Пушкина его сухое, чистое письмо мысленно переложено на музыку Чайковского. Без аккомпанемента художник первого рода разделяет судьбу другого меньшинства, как заметила Цветаева:

В сем христианнейшем из миров Поэты жиды.

Но ведь таких, как уверенно говорил Ронсар, совсем немного: «четыре или пять»! Откуда же все эти — бесчисленные и хронические — «недоразумения»? Мне кажется, из-за исчезновения самой идеи «третьего искусства». Из-за того, что от старой ронсаровой триады уцелело только две возможности, причём вторая из них слишком непривлекательна («вечные ученики», «рифмачи»). Пускаясь на дебют, почти все сочинители имеют в виду то высшее безумие, которое разлучает с обществом.

Быть может, заметят мне, масскультура и заполняет эту третью нишу? И постмодернистский поворот от «обречённого на неуспех» искусства к «успешному», который провозгласил У. Эко, и есть возрождение старинного здравомыслия Ронсара? Но к «третьему роду» Ронсар относил греческую трагедию, например...

Чтобы вернуться на нашу историческую почву из этих слишком общих рассуждений, замечу: в запрещённом искусстве 70-х годов с особенной силой жило влечение к «священному экстазу», к искусству для посвящённых, к «метареализму», как назвал это тогда М. Эпштейн. Естественно: ведь официальная советская культура с самого своего рождения именно это, «жреческое» искусство ненавидело больше, чем любой политический эпатаж. «Высокие» семидесятые сорвались в постмодернизм, концептуализм и т. п. В полное отчаяние по поводу любого «высокого» — отчаяние и презрение куда более радикальное, чем у «среднего человека», у «толпы». Сатирический абсурд занял педагогическую кафедру: «простого человека» уже второй десяток лет отучивают от иллюзий — сначала насчёт своего строя, потом насчёт себя самого, своего культурного наследства, искусства вообще... Это художество деструкции и зубоскальства — которое, кажется, вообще нельзя разместить в ронсаровской триаде — имеет сейчас явный, широкий и публичный успех, в отличие от, условно говоря, «метареализма», который остался, пожалуй, в узком, и ещё сузившемся с тех времён кругу «своих». Первое имя, которое в связи с этим мне приходит в голову, не литературное: Михаил Шварцман. Печальные по своему непониманию и мелкой язвительности заметки Ильи Кабакова о Шварцмане опубликованы в НЛО № 26. Это заметки победителя, всемирно успешного художника — о нелепом претенциозном чудаке. Они очень похожи на речь героя клоделевского стихотворения о Верлене. Не нужно особой прозорливости, чтобы предсказать, что успех «обиженного маленького человека», основного героя соцарта и других видов сатиры, ставящей себя на место «новой метафизики» и даже «новой мистики», долго не продержится.

для славы человека В глазах у простецов

нужно что-то другое. Простец, как правило, не садомазохист. Никакой теоретик не заставит простого человека полюбить скуку.

Что же до успеха безуспешного пифического искусства, то все-таки дело не так просто. И у него бывает читатель. Быть может, числом этот читатель соизмерим со своими авторами, может, таких тоже «четыре или пять». Что же касается выбора такого читателя, то он происходит, по моему впечатлению, не на основании пресловутого «гамбургского счета» и профессиональной посвящённости (хотя не без этого), но как-то иначе. Может быть, на основании особого рода незапуганности общим мнением (каким бы либеральным это общее мнение ни было). Такой читатель бывает и при жизни — и у осмеянного Верлена он был:

Ему платили кой-какой гонорар, и студенты перед ним благоговели.

Посмертная слава, пение барышень под рояль, введение в реестр классики — в недавние времена все это просто подхватило и тиражировало то, раннее признание — признание со стороны чуткого (по большей части маргинального) читателя. Его мнение почему-то впоследствии оказывалось авторитетным.Я совсем не уверена, что это универсальная закономерность, что так и будет впредь. Что чуткий читатель, как прежде, представляет собой гостя из будущего в современности, авангард культуры. Может быть, теперь это ее арьергард. Или же он теперь — островная «субкультура», как скажут социологи.

Жизнь художника без ощутимого отзыва, без ожидающего внимания очень тяжела. Она подрывает уверенность в том, что ты делаешь не свое, а общее дело. Без этой простой уверенности голос становится или угрюмо глухим, или срывается на визг. В этом и состоит человеческое лицо успеха и признания, в участии — или хотя бы в доверии. Если сравнивать этот опыт с другим, общечеловеческим — с неразделенной любовью, — я бы сказала, что этот тяжелее. Это неразделённая дружба. Известны апокрифические слова Бетховена: «Если бы люди как следует послушали мою музыку, они стали бы счастливы!» Вот «если бы» и говорит о том, что такое неразделённая дружба. Со стоической отрешённостью относиться к этому, конечно, можно — но скорее всего получится просто хорошая мина при плохой игре.

Однако есть и хорошая игра — утешение самой вещью, ее слухом, тем, как она себя и тебя слышит. Это не иллюзия. Если иллюзия — то для тех, для кого всё иллюзия. Это зелье слаще успеха:

Как он, без отзыва утешно я пою И тайные стихи обдумывать люблю.

В частности, обдумывать и эту рифму — глагольную и, хотя допустимую тогдашними правилами рифмовки, но все же остро неточную — плохую рифму в финальной позиции!

Да, я думаю, что дело не в «гамбургском счёте», а, как уже почти двести лет назад, как всегда — в «тебе самом»:

Ты сам свой высший суд.

Однако, если вместе с этой мыслью («я пишу то, что одобрено мной, что прошло мой суд, получило моё одобрение») мы не думаем — одновременно — и о противоположной («я пишу то, что втайне, в глубине одобрено всеми», — как у Ахматовой: Я голос ваш...), мы занимаемся явно чем-то другим, не искусством.

sedakova.narod.ru

Следы стоп Твоих, Господи, на песке - шел Ты путями пустынными. Ученики гурьбой бежали за Тобой: приходили и уходили, спорили и не понимали... Следы стоп Твоих, Господи, на бумаге - их смогли донести до нас ученики, шедшие за Тобой и Твоими учениками. Я вхожу в такт шагов Твоих, следуя стезей Твоей, отпечатанной на книжных листах, всматриваюсь в следы - они уже затоптаны чужим вниманием, вокруг следов Твоих возведены крепкие стены, высокая крыша бережет их от дождей забвения. Мне говорят: этой дорогой ходил Он, а я уже не слышу в душной темноте переходов звука Твоих шагов, не вижу на мозаичном полу Твоих следов - Ты ходил, когда здесь была пустыня, а теперь стоят величественные дворцы следу Твоему.

И вокруг тенями снуют хранители следов Твоих, Господи: снимают отпечатки, закрепляют и прячут, сдувают пыль и поклоняются им, спорят, чей след правильный... Это они возвели величественные дворцы над следами Твоими, чтобы жить в них, это они не пускают внутрь нищих странников, чтобы не пачкали и, не дай Бог, не затоптали их труды. Так дворцы стали музеями - богатые туристы по выходным дням благочинно заходят в них, чтобы поглазеть на слепки слепков следов Твоих, Господи.

Бедный путник, не отчаивайся, когда не пускают тебя во дворцы и музеи - Бог не живет в рукотворенных стенах, - и перестань смотреть себе под ноги: ищи следы Господа в сердце своем - это луч звезды путеводной, которая светит всем, ищущим Его. А для хранителей следов Господа эта звезда бесследна...Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами. (Лк., I, 28)

Выбор человека кроется много глубже всех его игр в аскезу, смирение, послушание, отсечение гордыни...

Ныне мы празднуем Благовещение Пресвятой Богородицы. И представим на миг невозможное - что, играя во смирение, считая себя недостойной посещения ангелов, Она сказала бы "Нет!" Гавриилу. Так и в молитве: если приходит ангел на наши молитвенные слова, а мы отворачиваемся от него, потому что считаем себя недостойными или боимся обмана, то Бог несомненно простит нас, но и Христос не будет рожден в нашем сердце. И совесть тогда будет стерильно чиста, и сердце в своем ненасытном покаянии и плаче - бесплодно...Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то. (Мф., XIII, 46)

Православие и есть то поле, скрывающее сокровище Царства Небесного, и не важно, вспахано это поле или ровно заасфальтировано - оно покупается ради сокровища, а не для того, чтобы сеять или гулять...

Второе изречение принадлежит величайшему православному безмолвнику преподобному Исааку Сирину: “Молчание есть тайна будущего века; а слова суть орудия этого мира” . Само собой ясно, что для преп. Исаака будущий век несопоставимо ценнее этого мира, и что поэтому молчание несопоставимо ценнее слов. Святитель Григорий Палама, безмолвник, богослов и учитель безмолвия, говорит о несовместимости исихии и философии: “...знание, добываемое внешней ученостью, не только не подобно, но и противоположно истинному и духовному... даже если кто из отцов говорит то же, что внешние философы, совпадение только в словах, в смысле же разница велика: у одних, по Павлу ум Христов (1 Кор. 2,16), а другие вещают от человеческого рассудка, если не хуже...” .