Блог S

Тень победы

08.05.12, 22:51

Это тяжелый текст. Я не хочу его писать. У меня нет ни вдохновения, ни желания, ни безудержной тяги творить, когда слова, словно чай из переполненного стакана, сами выплескиваются на бумагу или в файл компьютера. Но я чувствую, что это писать надо. Просто надо.

Никогда не любил День Победы. В семье о Войне почти не говорили, а если и упоминали что, то тихо и без злобы. Я знал, что дед воевал где-то в лесах с Ковпаком, да и то лишь потому, что на могилу к деду иногда ходили через центральный вход Байкового, а там на главной аллее могила многих советских бонз.

Этот странный праздник настигал тебя сам. Где-то в начале мая вдруг совсем пропадали мультики, и по старому черно-белому телевизору "Рубин", непрерывно крутили жуткие кадры кинохроники. Крупно снятые, выпадающие из люка черные бомбы меня мало впечатляли. Точно также меня мало трогали эти дурацкие вечно в бой идущие старички и прочий совковый целлулоидный трэш. Но вперемешку с бомбами, похожими на игрушечные кегли, часто показывали трофейную немецкую кинохронику, и в особенности ту ее часть, которая касалась работы концентрационных лагерей.

Оговорюсь сразу. Я совершенно согласен с Бродским: ворюга мне тоже милей чем кровопийца. И я готов простить тому же Кучме и 15 долларов зарплаты, и половинку батона, растянутые на неделю, и сахар со стеклом, купленный по дешевке — если его растворить и сладкую воду слить, то стекло останется на дне; и многое другое, на фоне пинчуковских миллиардов. Но я не могу простить этой гниде приказа убить журналиста Гонгадзе. И никакой суд не отмоет эту мразь в моих глазах никогда.

Но это, некоторым образом, нужное лирическое отступление. Однажды, когда на улице цвела сирень и воздух от аромата казался каким-то искрящимся, по телеку крутили очередную немецкую кинохронику. Речь там шла про Бухенвальд, хотя это в конце концов, не так важно. За кадром тяжелым низким голосом диктор пояснял происходящее на экране. Сначала показали какие-то странные несуразные, усеченные с обоих концов конусы. Диктор пояснил, что это абажуры, сделанные из человеческой кожи. Потом показали какие-то полосатые тюфяки, которые из-за скверного качества съемки казались грязными, словно это были совковые матрацы в поездах. Диктор сказал, что набиты они волосами убитых женщин. Потом показали длинную очередь стоящую у дома с трубой. Диктор сказал, что это узники, которые ждут своей очереди быть сожженными в крематории.

Потом по экрану стал суетиться человек в черной форме (мне показалось тогда, что форма на нем эсэсовская с черепом и костями). Он суетился у какой-то двери, размером наверное с полметра. Человек открыл эту дверь, зацепил и выкатил стоящую внутри вагонетку и резко наклонил ее в сторону камеры, чтобы было видно ее содержание. Внутри был ослепительно-белый череп, лежащий на темно-сером слое пепла. Диктор монотонно сказал, что таким образом немцы сжигали детей.

Мне стало не по себе. Этот белый череп в вагонетке я отчетливо помню до сих пор и вряд ли когда-либо его забуду. Помню спросил тогда старших, почему в тогда, в 45-м победители не поубивали всех немцев. Ведь они же мрази, а не люди. Они просто опасны, смертельно опасны для людей как бешеные собаки. Взрослые, помню, только посмеялись. Мне же было не до смеха. Я представил, как живых детей запихивают в вагонетку, закрывают крышкой и как они, скорая и корчась, бьют руками, ногами, головой о стальные стенки, пока не затихают навсегда... Тогда я и возненавидел немцев.

Потом наступила школа. В школе проводили уроки мужества. Это были какие-то некроманские практики. Нам рассказывали про 20 миллионов, призывали быть готовыми погибнуть, защищая странные существа сидящие рядом. Существа сидели совершенно без сисек и поп, зато в белых фартуках и бантах, играли в клинически-дурацкие игры с куклами и к тому же часто ревели без видимых причин. Было совершенно непонятно зачем за эти идиотские фартуки погибать и однажды я не выдержал поднялся и сказал:

— Больше всего в войне погибло поляков.

На меня посмотрели как на идиота и сказали, что 20 млн это очень много и значительно больше чем каких-то там поляков. Справедливости ради стоит отметить, что в некрофильском состязании совок действительно уделал всех. Тех же поляков погибло около 6 млн.

Однажды на один из таких уроков пригласили бывших узников немецких концентрационных лагерей. Это было в одном из тех городов, которые сегодня активно льют крокодильи слезы по совдепу и регулярно поставляют изрядный процент голосов таким упырям как Кучма или Янык. Поднимаясь на второй этаж в класс, я вдруг увидел прислюнявленую к перилам нацистскую эмблему. Это был грубо вырезанный из тетради в клеточку орел, держащий в лапах круглую поебень со свастикой. От слюны чернила растеклись, но можно было видеть, что птичка была изображена добротно и с любовью. Наверху заржал какой-то мудак:

— Это наш подарок узникам, — сказало это говно.

Сорвав дряную наклейку, я направился в класс. Перед глазами снова встала черная вагонетка и белый череп в ней...

В 85 году произошла катастрофа.

Сначала понемногу, а потом все больше и больше, сначала в газетах, а потом и по ящику стала появляться страшная правда о сталинских лагерях.

Однажды бабушка, которой на начало Войны было 18 лет, закручивала банки и рассказала такой случай. Они жили на оккупированной территории в Виннице. Администрация была румынская. Иногда в село заезжали венгры. Отношения с оккупантами были ровные. Румыны были потешные безобидные и нищие. Ходили столоваться по хатам, распевали песню про Румынию (ударение на "и"), которая далеко и про мамалыгу с молоком. А в клуб повадился ходить один молодой венгерский офицерик. Он (это я от себя) видимо потрахивал местных девчушек, играл им на гитаре и рассказывал разные истории. Короче, был всеобщим любимцем, пока не попал в плен к наши партизанам. Те навели о нем справки в селе, выяснили, что он в общем "на хорошем счету", и несмотря на активные протесты местного женского населения, расстреляли его в лесу. Мотивы расстрела бабушка пояснить мне не смогла, хотя видно было, что венгра ей жалко. Мне тоже было жалко этого венгра, хотя случай этот сделал пробоину в моем плоском тогда мировоззрении. Оказалось, что враги это не абсолютное зло, а люди и люди порой неплохие.

Тут я стал присматриваться к немцам повнимательнее и оказалось, что среди них были люди, которые рискуя жизнью, а иногда и ценой ее спасли много людей и мазать всех одной краской не только глупо, но и преступно. Что солдаты вермахта чаще были просто фронтовиками, а не палачами. Что в задачу советских партизан входило прежде всего провоцирование немцев на репрессии против брошенных на произвол судьбы, беззащитных людей.

В это нельзя было поверить. Это пахло какой-то вонючей как собачья пасть, звериной ненавистью, но направленной не на врага, а на своих: на своих матерей, отцов, сестер, братьев, детей. Эта жестокость не вписывалась ни в какую самую извращенную циничную логику.

В это нельзя было поверить, пока однажды в мае (было это после Чернобыля) поддатый ветеран в орденских планках, обдал меня густым перегаром и сказал, что все что пишет "Огонек" правда. Сказал это и заплакал...

В начале 90-х рухнул совковый блок. Один за другим съезжали с постаментов совковые танки, и мы наконец узнали, что это было за "освобождение".

Я определил, что владельцу ресторана на вид было уже под шестьдесят, а его жена выглядела на двадцать лет моложе. Удивление и испуг отчетливее проступили на их лицах, когда они увидели других русских, которые, постреливая, возвращались к машинам. Я насчитал их двадцать три. Они громко спорили о чем-то. Речь, очевидно, шла о женщине. Владелец ресторана вдруг понял, что должно случиться, и бросился на ближайшего к нему солдата. Но венгр был тут же сбит с ног ударом винтовочного приклада в спину. Двое солдат подтащили его к фонарному столбу и привязали к нему его шею и руки. Остальные русские бойцы тем временем уложили кричащую женщину на капот первого джипа. Один держал ее руки, а другие развели ее ноги. Их командир, который был старшим лейтенантом, воспользовался своим правом первенства. Он вытащил нож из голенища своего сапога и, отпустив несколько пошлых шуточек, которые вызвали среди остальных солдат ужасный хохот, разрезал и сорвал трусы с венгерки. После этого он спустил штаны и под гогот своих товарищей стал насиловать ее, неистово двигая своей задницей.
Из своего укрытия, которое находилось всего в тридцати метрах от русских, я смотрел на происходящее со странной смесью волнения и отвращения. Но эти чувства вскоре сменились ненавистью и бессильной яростью при виде того, что случилось дальше. Русские один за другим по порядку, согласному их ранжиру, продолжали насиловать беспомощную женщину, которая неподвижно лежала на капоте. Их молочно-мутная сперма стекала по ее ногам и капала на землю, сползая с капота. А ее связанный муж был обречен бессильно смотреть на это, оставаясь безмолвным. Но в его глазах играли зловещие, животные огоньки. Ушло около часа, прежде чем все двадцать три русских получили свое.
...кровь моя буквально вскипела от того, что произошло дальше. Несколько русских снова столпилось вокруг женщины. Они опять о чем-то спорили. Потом двое из них подхватили ноги женщины и развели их, в то время как третий вытащил из кобуры сигнальный пистолет, зарядил его и засунул ствол женщине между ног. Со стоном она пришла в себя за мгновение до того, как он нажал на спусковой крючок. Красная сигнальная ракета со свистом вошла в ее тело и запылала. Я никогда прежде в своей жизни не слышал такого воя, какой вырывался из горла женщины, когда жидкая красная огненная лава полилась из ее влагалища. Обезумев от боли, она скатилась с капота и начала корчиться на земле, воя и дрожа. Я был парализован ужасом, но русским солдатам, казалось, нравилось такое зрелище."

Это был тяжелый текст. Но самая большая тяжесть в том, что немецкие мрази были наказаны, а "наши" нет.

Да и война та для нас была гражданской...