I.
Мечты как евнухи, всё наше, что бесплодно на поверку,
засвечено любовью страстотрёпов сердца,
врежь им по отросткам-- и
невест-кобыл холёных, тёмных, вдов ночных
сунь им в охапку.

Суть тени девушек, надушенные только саванами их--
когда лучей дела отделены от червя;
мужчин костьё, разор в постелях чьих
устроен фомками полу`ночи, что гро`бы раздомляют.

II.
Сколь нам годов, неважно, а бандит с его отрадой,
два одномерных призрака, во всю катушку любят,
на взгляд наш строгий-- странно,
и молвят полуночные свои ничтоки раздуваясь;
когда кино долой, они спешат в свою нору
вниз во дворе у дня.

Они танцуют между рампами-своя и черепами-наше,
палят с бедра и гонят ночь долой;
мы созерцаем шоу теней "чмок и бац"
приправленное целлулоидом так, что любовь фальшива.

III.
Кто мир? из наших двух сновидцев, что
обречены быть бодрыми, коль снадобья и зуд
подымут эту красноглазую планету?
Прочь силуэты света дня и их крахмал,
вы, солнцеджентльмен, богач в Уэльсе,
а то вращаемые ночью запусти.

Глаз с фотографией во браке:
та прививает правды кожи однобокие ему;
мечта сновидца высосала из убежденья,
что люди в саванах проникнуть в суть способны коль летают.

IV.
Вот это-- мир; он ложное подобье из лохмотьев
начинки нашей, он трещит, когда ворочаемся мы
любя и ненавидимы;
мечта, что грабит погребённых, чьи котомки
возводит в чин живых, во славу хламу.
Вот это-- мир. Поверьте.

Да, нам бы кукарекать пуще петуха,
чтоб после смерти оживал старик; с тарелок на лету
состреливать рисунки;
и жили б мы нормальненько тогда,
а остальные бы цвели когда любили,
во славу наших как-дела-твои-сердец.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Our Eunuch Dreams
 
I.
Our eunuch dreams, all seedless in the light,
Of light and love the tempers of the heart,
Whack their boys' limbs,
And, winding-footed in their shawl and sheet,
Groom the dark brides, the widows of the night
Fold in their arms.

The shades of girls, all flavoured from their shrouds,
When sunlight goes are sundered from the worm,
The bones of men, the broken in their beds,
By midnight pulleys that unhouse the tomb.

II.
In this our age the gunman and his moll
Two one-dimensional ghosts, love on a reel,
Strange to our solid eye,
And speak their midnight nothings as they swell;
When cameras shut they hurry to their hole
down in the yard of day.

They dance between their arclamps and our skull,
Impose their shots, showing the nights away;
We watch the show of shadows kiss or kill
Flavoured of celluloid give love the lie.

III.
Which is the world? Of our two sleepings, which
Shall fall awake when cures and their itch
Raise up this red-eyed earth?
Pack off the shapes of daylight and their starch,
The sunny gentlemen, the Welshing rich,
Or drive the night-geared forth.

The photograph is married to the eye,
Grafts on its bride one-sided skins of truth;
The dream has sucked the sleeper of his faith
That shrouded men might marrow as they fly.

IV.
This is the world; the lying likeness of
Our strips of stuff that tatter as we move
Loving and being loth;
The dream that kicks the buried from their sack
And lets their trash be honoured as the quick.
This is the world. Have faith.

For we shall be a shouter like the cock,
Blowing the old dead back; our shots shall smack
The image from the plates;
And we shall be fit fellows for a life,
And who remains shall flower as they love,
Praise to our faring hearts.

Dylan Thomas

То мой тридцатый год под небесами
тянул меня за уши от гавани к ближайшей роще
и устричный садок и цапля
камлала берег
утру` поклоны
с молитвой волн да зовом чаек и грачей
и боем парусников в неводами скрытые причалы
направил стопы
мне шум сначала
в покуда спящий городок затем долой.

Мой день рождения водой почался
те птицы древокрылые и просто птицы полетели
поверх уделов пахотных и белых лошадей
да именем моим и я взошёл
в ненастье осени
и пошагал дорог не видя в ливни дней моих.
Когда в прибой ныряла цапля я покинул
предел стены
закрыл врата чем город разбудил.

В клубящихся облАках жаворонков брызги
а придорожные кусты кишат свистящими дроздами
а солнце послелета
октября
на склоне хОлма,
здесь было гожая погодка с певцами сладкими внезапно
явились в утро где я брёл и чуял
дождь обложной
несущий холод ветер
холодной роще далеко внизу.

Дождь блед над гаванью всё меньшей
и церковью прибрежной что улиткой
рогами сквозь туман а за`мок
бур как совьё
но все сады
весной и летом процветали словно в славных сказках
да за стеной под жаворонием облАком полным.
Мне б изумляться
тридцатилетья днём
сполна но тут погода обернулась.

Она покинула благославенный край
и ветры новые да с небом синевы иной
бороли чудо лета
где яблоки
смородина красна и груши
и в перемене зрел я как наяву дитя
забытые рассветы с матушкой прогулки
сквозь притчи
лучей зари
и саги зеленЫх соборов

так дважды видел я раздолье детства
чьи слёзы обожгли мне щёки сердце принял чьё.
То бЫли роща речка море
где мальчик
внимая
лету мёртвому делился радостью своей
с деревьями и камнями с приливом рыбным.
И чудо
вживую пело
как наяву в воде и в стаях птиц.

Мне б изумляться тридцатилетья днём
сполна но вот погода обернулась. И тогда
давно погибшего ребёнка радость воспылала
на солнце.
Таков был год
тридцатый мой стоявший тут в полУдне лета
когда в низине город оставался лёжмя в духе Октябрям.
О сердцу петь бы впредь
по правде
на холме высоком сквозь перемены года все.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

 

Poem In October 

It was my thirtieth year to heaven
Woke to my hearing from harbour and neighbour wood
And the mussel pooled and the heron
Priested shore
The morning beckon
With water praying and call of seagull and rook
And the knock of sailing boats on the net webbed wall
Myself to set foot
That second
In the still sleeping town and set forth.

My birthday began with the water-
Birds and the birds of the winged trees flying my name
Above the farms and the white horses
And I rose
In rainy autumn
And walked abroad in a shower of all my days.
High tide and the heron dived when I took the road
Over the border
And the gates
Of the town closed as the town awoke.

A springful of larks in a rolling
Cloud and the roadside bushes brimming with whistling
Blackbirds and the sun of October
Summery
On the hill's shoulder,
Here were fond climates and sweet singers suddenly
Come in the morning where I wandered and listened
To the rain wringing
Wind blow cold
In the wood faraway under me.

Pale rain over the dwindling harbour
And over the sea wet church the size of a snail
With its horns through mist and the castle
Brown as owls
But all the gardens
Of spring and summer were blooming in the tall tales
Beyond the border and under the lark full cloud.
There could I marvel
My birthday
Away but the weather turned around.

It turned away from the blithe country
And down the other air and the blue altered sky
Streamed again a wonder of summer
With apples
Pears and red currants
And I saw in the turning so clearly a child's
Forgotten mornings when he walked with his mother
Through the parables
Of sun light
And the legends of the green chapels

And the twice told fields of infancy
That his tears burned my cheeks and his heart moved in mine.
These were the woods the river and sea
Where a boy
In the listening
Summertime of the dead whispered the truth of his joy
To the trees and the stones and the fish in the tide.
And the mystery
Sang alive
Still in the water and singingbirds.

And there could I marvel my birthday
Away but the weather turned around. And the true
Joy of the long dead child sang burning
In the sun.
It was my thirtieth
Year to heaven stood there then in the summer noon
Though the town below lay leaved with October blood.
O may my heart's truth
Still be sung
On this high hill in a year's turning.

Dylan Thomas
 

 
Стихи в октябре

Земную жизнь пройдя до тридцати,
      Я проснулся от голосов
      Гавани и соседних лесов:
На тёмных камнях в лужицах отлива радостно толпились
Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало
Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,
Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,
      И повелело
      Отправиться
В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы
      И окрылённые деревья
Над фермами и над головами
Белых пасущихся лошадей
      Пронесли моё имя на крыльях,
И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел
Чтобы сквозь ливни всех моих дней
                                           Идти.
И был прилив, и ныряла цапля. И был – я.
Я ушёл, а город проснулся, тут же ворота закрыл,
      И не стало обратного пути.

Катящиеся облака были жаворонками набиты,
И свистящими дроздами полны придорожные кусты,
      И октябрьское солнце
Наполнено летом, паутинкой повито
На плече холма, где певчие ветры
Наперебой с крылатыми певцами
      Врывались в утро…
      А я себе брёл и слушал
Холод ветра, выжимавшего дождик из пустоты,
      Далеко внизу над лесами.

Бледнел дождь над удалявшимся,
Уменьшавшимся портом.
У моря – мокрая церковка, с улитку величиной,
Из тумана торчали рожки её – и замок,
Коричневый как сова, едва ли не чёрный.
И сады расцветали в летней сказке,
      За городской стеной.
И без конца мог бы я удивляться чуду
      Своего дня рождения,
Под катящимся облаком, жаворонками набитым,
Но погода решила поссориться со мной.

Она отвернулась от блаженной страны,
      Явился иной воздух,
      Иное небо,
Но опять голубое летнее чудо нахлынуло с вышины
С яблоками, грушами, смородиной,
И я увидел ребёнка, которого давно уже не было,
                                                           И нету,
Бредущего с матерью в глубину позабытых дней
Сквозь разговорчивость солнечного света
      И легенды зелёных церквей,

Сквозь пере-пересказанные бормотанья детства.
      Его слёзы обжигали мне щёки,
      Его сердце билось во мне.
И был лес, и были река и море,
      А к мальчонке множеством лиц
Старалось прислушаться, приглядеться
      Лето мертвых,
Когда радостные истины шептал он
Деревьям, камням, рыбам и крабам на морском дне.
      Это живое чудо
      Звучало, журчало
Голосом воды и разноголосицей птиц.

      Без конца
Я мог бы удивляться чуду моего дня рождения,
Под облаком, жаворонками переполненным,
      Но погода
Отвернулась от меня разом.
      А настоящая радость
Давно умершего ребенка пела
И разгоралось на солнце пенье:
      Вот он
      Мой тридцатый год,
Он стоял тут в солнечный июльский полдень,
Когда город внизу лежал,
                          окровавленный осенней листвой…
Так пускай же правда сердца на этом холме
      В мелькании лет поёт!

Перевод Василия Бетаки
Филологическая редактура Елены Кассель

Развёрзлось небо вдоль
корявой годовщиной тех,
что тройку лет шагали в суете--
их клятв была долга юдоль.

Ныне любовь их-- урон,
а Любовь с пациентами, скованы цепью, ревут;
под сурдинку ли, облачным жерлом
Смерть ударяет их схрон.

Слишком поздно, с ложным дождём,
сошлись они-- их любовь разделила:
окна настежь, в сердца им-- ливень.
Вход в мозги им сожжён.

перевод с английского Терджимана Кырымлы  


On a Wedding Anniversary

The sky is torn across
This ragged anniversary of two
Who moved for three years in tune
Down the long walks of their vows.

Now their love lies a loss
And Love and his patients roar on a chain;
From every tune or crater
Carrying cloud, Death strikes their house.

Too late in the wrong rain
They come together whom their love parted:
The windows pour into their heart
And the doors burn in their brain.

Dylan Thomas

Надгробье сообщило время
её погибели. А две фамилии заставили меня
остановиться: дева было вышла замуж.
Под ливнем, да на месте, мне
удачно подвернувшемся однажды, и,
ещё не вслушивался в матушкино я,
и в зеркальце складное не гляделся,
уж молвил дождь чрез сердце хладное её,
а солнце на лице её
ничтожило поболее того,
что грубый камень умолчать мог.
Ещё не прилегла она в кровать чужого,
ему в вихры не ладонь не запустила,
иль этот ливневый язык влизался
сквозь дьявольские годы и
невинные погибели в покой
ребёнка потаённого, слыхал я после,
в народе поговаривали, что она кричала,
а члены её в белом обнажились,
а красные уста её были` целованы по-чёрному,
и плакала она от боли, рты
творила, молвящие сквозь улыбки глаз её.
Я, увидавший в торопливом фильме гибель
и эту героиню безумную, что встречена была мной
на камне смерти, речь слыхал её сквозь клюв сухой
прикаменного птаха-стража мёртвой;
я умер прежде час в кровати наступил, но матка
моя ревела и чуял я как голова срывается под корень, жестко,
одним рывком что выстрел грубый, красный,
и дорогие влас его потоки.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 


The Tombstone Told When She Died

The tombstone told when she died.
Her two surnames stopped me still.
A virgin married at rest.
She married in this pouring place,
That I struck one day by luck,
Before I heard in my mother's side
Or saw in the looking-glass shell
The rain through her cold heart speak
And the sun killed in her face
More the thick stone cannot tell.
Before she lay on a stranger's bed
With a hand plunged through her hair,
Or that rainy tongue beat back
Through the devilish years and innocent deaths
To the room of a secret child,
Among men later I heard it said
She cried her white-dressed limbs were bare
And her red lips were kissed black,
She wept in her pain and made mouths,
Talked and tore though her eyes smiled.
I who saw in a hurried film
Death and this mad heroine
Meet once on a mortal wall
Heard her speak through the chipped beak
Of the stone bird guarding her:
I died before bedtime came
But my womb was bellowing
And I felt with my bare fall
A blazing red harsh head tear up
And the dear floods of his hair.

Dylan Thomas

Куда поделся скомороший век,
когда со скрипок рвали плясуны
в ребячьих цирках бед своих власа?
Тогда над книгой плакать мог артист.
Но век личинку им в пути поклал.
Под куполом небес им непокой.
По жизни сей что не возьмёшь рукой,
чего не знают все, тому надёжней.
Под знаками небес они без рук--
их руки чище прочих,-- дух без сердца
один, неутруждён; провидец слеп.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 


Was There a Time

Was there a time when dancers with their fiddles
In children's circuses could stay their troubles?
There was a time they could cry over books,
But time has sent its maggot on their track.
Under the arc of the sky they are unsafe.
What's never known is safest in this life.
Under the skysigns they who have no arms
have cleanest hands, and, as the heartless ghost
Alone's unhurt, so the blind man sees best.

Dylan Thomas

Мои слёзы что тихая капель
лепестков с волшебных роз;
И всё моё горе стремится сквозь щель
забытых небес и снежных гроз.

Вот думаю, касался я б земли--
она б крошилась;
она столь печальна и красива,
столь трепетна-- что грёза.

перевод с английского Терджимана Кырымлы

Clown in the Moon 

My tears are like the quiet drift
Of petals from some magic rose;
And all my grief flows from the rift
Of unremembered skies and snows.

I think, that if I touched the earth,
It would crumble;
It is so sad and beautiful,
So tremulously like a dream.

Dylan Thomas

Во свас- тике солнца в пеня-щемся циклоне крыла`, ибо оставлен собой, я пла`чу на человечьем размокшем престоле, в первой злобе потока,-- а молнии обожания-- взад, в чёрном молчании таяли и горевали,-- ибо я был оставлен Им, Грядущим в ошарашенную гавань; и обретенье себя, и высокий полудень Его Раны слепя`т мой плач перевод с английского Терджимана Кырымлы  In the Spin Of the Sun In The spin Of the sun In the spume ing Cyclone of the wing For I lost was who am Crying in the man drenched throne In the first fury of his stream And the lightnings of adoration Back to black silence melt and mourn For I was lost who have come To dumbfounding haven And the finding one And the high noon Of his wound Blinds my Cry Dylan Thomas

Особенно, когда октябрьский ветер
морозом пальцев надерёт мне ви`хры,
я, солнцем скрабленный, шагаю по огню--
и краба тень бросаю на грунты`,--
в пределах моря, слыша гомон птиц,
и кашель врана среди зимних палок слыша;
и это сердце с дрожью говорит:
теряет кровь силлаб, слова питает.

Закрыт и я в словесной башне, зрю
на горизонте шагом,-- то ль деревья,--
словесны силуэты жёнщин, а ряды
детей, что в парке-- звёздные вразмашку.
Одни велят тебя творить из гласных буков,
иные-- из речистых ду`бов, ко`рней
терновников удельных, звучных для тебя,
а те велят творить из водных спичей.

За вазой с папоротью ходики спешат,
бьют слово часа мне-- то голый смысл
на диск урочный сев, вещает утро
и молвит: ветер флюгер теребит.
Велят мне знаки луговые брать;
Трава сигналит мне что знаю вдосталь,
чем червь-зимы зеницу проколю.
Те-- во`рона грехами вымолвить тебя.

Особенно когда октябрьский ветер
(...велят творить тебя из осени силлаб,
паучьей, из холмов Уэльса звонких)
кулачьем реп натреплет здесь грунты`;
велят иные-- из бездушных слов.
Иссохло сердце, молвя второпях
чернилами, боясь грядущей бури.
Слышна у моря темень зовов птиц.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 

Especially when the October wind
With frosty fingers punishes my hair,
Caught by the crabbing sun I walk on fire
And cast a shadow crab upon the land,
By the sea's side, hearing the noise of birds,
Hearing the raven cough in winter sticks,
My busy heart who shudders as she talks
Sheds the syllabic blood and drains her words.

Shut, too, in a tower of words, I mark
On the horizon walking like the trees
The wordy shapes of women, and the rows
Of the star-gestured children in the park.
Some let me make you of the vowelled beeches,
Some of the oaken voices, from the roots
Of many a thorny shire tell you notes,
Some let me make you of the water's speeches.

Behind a pot of ferns the wagging clock
Tells me the hour's word, the neural meaning
Flies on the shafted disk, declaims the morning
And tells the windy weather in the cock.
Some let me make you of the meadow's signs;
The signal grass that tells me all I know
Breaks with the wormy winter through the eye.
Some let me tell you of the raven's sins.

Especially when the October wind
(Some let me make you of autumnal spells,
The spider-tongued, and the loud hill of Wales)
With fists of turnips punishes the land,
Some let me make you of the heartless words.
The heart is drained that, spelling in the scurry
Of chemic blood, warned of the coming fury.
By the sea's side hear the dark-vowelled birds.

Dylan Thomas

Та сила, что чрез зелен стебель цве`том водит,
ведёт мой зелен век; что корни древ корчует--
моя погибель.
И нем я чтоб сказать согбённой розе:
"Мой юный горб от той же непогоды".

Та сила, что ведёт сквозь скалы влагу,
разводит кровь мою; что сушит струи токов--
мумификатор мне.
И нем я чтоб роток раскрыть на вены,
как горною весной сосать с отвагой.

Рука, что омуты вихрит в пруду,
она плывун толкает; та, что воет бурей, рвёт
мой парус-саван.
И нем я чтоб повешенному молвить:
"Вервь --прах мой, пойман ты в мою уду".

Уста веков пиявкой на исток;
любовь берёт и льёт, но крови слив
утишит язвы ей.
И нем я чтоб сказать семи ветрам,
сколь времени на звёздном циферблате.

И нем я чтоб сказать у гроба милой:
"Мой лист снедает тот же червь унылый".

перевод с английского Терджимана Кырымлы 


The force that through the green fuse drives the flower
Drives my green age; that blasts the roots of trees
Is my destroyer.
And I am dumb to tell the crooked rose
My youth is bent by the same wintry fever.

The force that drives the water through the rocks
Drives my red blood; that dries the mouthing streams
Turns mine to wax.
And I am dumb to mouth unto my veins
How at the mountain spring the same mouth sucks.

The hand that whirls the water in the pool
Stirs the quicksand; that ropes the blowing wind
Hauls my shroud sail.
And I am dumb to tell the hanging man
How of my clay is made the hangman's lime.

The lips of time leech to the fountain head;
Love drips and gathers, but the fallen blood
Shall calm her sores.
And I am dumb to tell a weather's wind
How time has ticked a heaven round the stars.

And I am dumb to tell the lover's tomb
How at my sheet goes the same crooked worm.

Dylan Thomas

Когда я пробудился, мой град разговорился.
Птицы, куранты и колокольчики разносчиков
звенели в упор суетливой толпе,
рептильи во пламени блудной,--
клевали и портили сон;
соседское море сеяло горе:
люци`феров женских, и жаб, и чертей,
в то время как рядом мужик с секачом*
по горло во кро`ви своей
срезает Аврорину гроздь,
двойник теплокровный Веков,
чей заступ, из Книги*** брада,
добила последнего змея, чьё жало
шуршало в обёртке листа, словно он
побегом был или сучком.

Что ни утро Бог в постели
сдалан мною, чёрно-белый:
после личного**** потопа
с театральным вздохом
посланного всякой твари--
мамонту и воробейнопаду*****.
Где птахи листьями гарцуют, а селезнями-- корабли,
я слышу, этим утром, пробуждаясь-- уж оно проснулось,
Я слыхал поутру`, пробуждаясь,
херовато***** из гомона града
глас в воспрянувшем воздухе--
не пророчество прошлого мне--
мореград мой порушен, оплачь его.
Не Час,-- то молвили куранты, не Бог, --колокола звенели;
я простынь белую простёр над островами--
и сверх моих прикрытых век монеты ра`кушками пели.

перевод с английского Терджимана Кырымлы 
* a billhook-- кривой нож виноградаря, см. по ссылке http://en.wikipedia.org/wiki/Billhook ;
** woman-luck я "подтянул" к Lucifer, к утренней Венере, --прим.перев.
*** т.е. с библейской, "галстучной", если точнее, не русской лопатистой брадой, --прим.перев.
**** т.е. потопа лица-"земли", --прим.перев.
***** sparrowfall как snowfall-- снегопад,--прим.перев.
****** от "похерить", андреевским крестом или Х-образно перечеркнуть, вымарать-- прим.перев.


When I Woke

When I woke, the town spoke.
Birds and clocks and cross bells
Dinned aside the coiling crowd,
The reptile profligates in a flame,
Spoilers and pokers of sleep,
The next-door sea dispelled
Frogs and satans and woman-luck**,
While a man outside with a billhook*,
Up to his head in his blood,
Cutting the morning off,
The warm-veined double of Time
And his scarving beard from a book,
Slashed down the last snake as though
It were a wand or subtle bough,
Its tongue peeled in the wrap of a leaf.

Every morning I make,
God in bed, good and bad,
After a water-face walk****,
The death-stagged scatter-breath
Mammoth and sparrowfall
Everybody's earth.
Where birds ride like leaves and boats like ducks
I heard, this morning, waking,
Crossly out of the town noises
A voice in the erected air,
No prophet-progeny of mine,
Cry my sea town was breaking.
No Time, spoke the clocks, no God, rang the bells,
I drew the white sheet over the islands
And the coins on my eyelids sang like shells.

Dylan Thomas