"....Ко дню взятия Бастилии — старый текстик из книги «Координаты в пространстве».
Vive la France, так сказать. Очень, признаться, соскучился…
ИХ НРАВЫ
В Люксембургском саду, у центрального фонтана, снимали кино. Французский понимать было необязательно: камера, мотор, начали!
Рыжая маленькая мадемуазель и длинный обаятельный парень играли сцену любовного свидания.
Играли, на мой вкус, на троечку. В Париже-то было с чем сравнить…
Самая красивая здешняя пара полулежала на травке Пляс де Вош (той самой, которая «по-прежнему квадратна») — нежные, молодые и красивые, как с иллюстрации… И подошла к ним с просьбой дать покурить противная бомжиха. Мне со скамейки было слышно, что пахнет она не шанелью.
Ну, думаю, сейчас погонят пинками.
Нет — приподнялись, поделились спичками, отсыпали горсть табака. Страшно сказать: сограждане… Фратерните, однако!
Не всегда, конечно, фратентите. Один месье, выскочив из-за угла, заехал мне локтем под дых и сам же еще крикнул что-то: мол, не стой на дороге. Пользуясь тем, что нахожусь в Париже, я крикнул в спину месье несколько родных нефильтрованных слов. Полегчало, конечно: русский язык лечит.
Однако ж, возвращаясь к теме фратерните, то бишь братства, — этот дух в Париже жив!
...У кафе «Мистраль» стоял старый клошар с лицом репинского бурлака. Очень серьезный был у дедушки взгляд, с большой социальной претензией! Стоял, сурово смотрел на официанта, годящегося ему во внуки, и что-то бурчал. Официант в наглое рыло не давал, а раз за разом вежливо просил отойти от входа.
Через пару минут навстречу дедушке-клошару поднялась сидевшая в кафе мадам и выдала ему три сигареты — он принял их без благодарности, как должное.
Потом исчез с глаз.
Когда спустя пять минут я покидал кафе, оказалось — дедушка-клошар лежит тут же, за углом, и кочумает чуть ли не головой на проезжей части. Вокруг уже собиралась толпа, и какой-то мужчина вполне зажиточного вида выговаривал полицейскому, что тот не слишком нежно обращался с упавшим.
Уж не знаю, что там на самом деле произошло, но бросалось в глаза: рядовой парижанин не боялся полицейского, а ровно наоборот: немолодой ажан (с положительным лицом рабочего-путиловца из советского кино 
) — не то чтобы оправдывался, но объяснялся с обступившими его недовольными парижанами…
И было понятно, что если у кого-то в этой ситуации могли случиться неприятности, то именно и только у полицейского.
Прошу, что называется, экстраполировать эту сцену на нашего мента — и наших прохожих, которые, забыв про свои дела, остановятся и начнут выговаривать менту за плохое обращение с отечественным бездомным… Справді кажучи відношення до безхатьків на Сході (Китай, Японія) сильно зневажливе
Представили? Вот и я про то же.
Продолжая экстраполяцию. Так получилось, что я прилетел в Париж под главный французский праздник. А празднуют они, как вы заметили, не какую-нибудь из побед Наполеона (в честь которых можно было уставить красными числами весь календарь), а годовщину разрушения своей собственной тюрьмы.
Либерте, однако!
Надеюсь, наши внуки будут эдаким образом праздновать день сноса Лубянки… И — мне бы очень хотелось, чтобы праздновали они его похожим образом.
Говоря прямо: по результатам народных гуляний в Париже не было засрано. Не увидел я битых бутылок, брошенных банок, пьяной блевотины, заплеванных тротуаров, зассанных стен. Желающие сравнить — велкам в Пушкинский сквер, а совсем смелых прошу проследовать вечером на Чистопрудный бульвар…
И еще — посреди этого чистого города и по преимуществу приветливых людей (без признаков вырождения на лицах) я ни разу не слышал криков о великой Франции и призывов «Франция, вперед!».
И признаюсь: три этих отсутствия — засранности на улицах, вырождения на лицах и криков о собственном величии — кажутся мне накрепко связанными одной причинно-следственной связью.
Великая страна не нуждается в горлопанах. То есть они, разумеется, есть и тут, но явно не составляют критической массы.
Франция — великая, как говорится, по факту, и давно про себя это знает.
Париж живет без особенной неврастении по поводу своего места в истории. Чего зря пылить, с такой плотностью контекста? Тут жил Дидро, тут похоронен Декарт, отсюда бежал Кальвин, здесь казнил Робеспьер, здесь казнили Робеспьера, тут писал Хемингуэй, за соседним столиком ужинал Пикассо, а площадь назвали, однако ж, именем Сартра… Что поделать, свой. Но и среди своих конкуренция нешуточная!
Впрочем, величие нации достигается различными способами.
Пять минут пешочком от Латинского квартала — и вот тебе уже фонтан с мраморными львами (вечный имперский антураж), а рядом на стене — доска в память о погибших в имперских войнах Франции в двадцатом веке — в Северной Африке и, еще раньше, в Индокитае…
В том числе, поименно — погибших граждан шестого аррондисмана Парижа!
Всё это располагается на улице, что интересно, Бонапарта…
Слышат ли этот парадокс сами парижане? Полагаю, те, кто вешали здесь эти мемориальные доски, — слышали прекрасно. И в самой поименности перечисления погибших (за величие Франции, по версии Бонапарта) мне видится твердо усвоенный урок по предмету «история».
Все мы, каждый из нас, — либо безымянная грязь под имперским сапогом, либо поименные жители всевозможных округов Земли… Шестого ли парижского, Петроградской ли стороны, какого-нибудь Гринвич-Виллиджа…
Безымянных легко пустить в распыл под крики о величии Родины — имена хотя бы заставляют оставшихся задуматься…
И если бы мы однажды посчитали своих павших не с точностью плюс-минус семь «военных» миллионов или плюс-минус двадцать «гулаговских», если бы наши города и веси были завешаны вот такими поименными табличками, — глядишь, меньше бы тянуло орать «Россия, вперед», больше бы думали головой…
Впрочем, вернемся в Париж. Композиция — строгая дама: сказали «а», скажем и «б». Стало быть, либерте, фратерните… А как насчет «эгалите»? Где тут у вас равенство, месье и медам?
Да нигде.
Ни в Париже, ни в других частях света — нет его.
Время, кажется, отшелушило от старого лозунга эту демагогическую шелуху. «Свобода и братство — равенства не будет», — как написал когда-то непрочитанный толком русский поэт Александр Володин.
Равенства не будет, и в двух шагах от дорогого парижского кафе, немым укором цивилизации, стоит суровый маловменяемый клошар с лицом репинского бурлака. И всё, что можно тут сделать, — дать ему несколько сигарет и проследить, чтобы полицейский обращался с ним как с человеком…"
) — не то чтобы оправдывался, но объяснялся с обступившими его недовольными парижанами…
