Ах!
- 17.01.18, 08:24
Мне Жванецкого трудно читать. Надо слушать. Иначе ритмика ускользает. Но это вот читается:
У нас в саду в Одессе завелась белка.
Ела сливы, абрикосы.
Самое неожиданное: это оказался белка–мужчина.
Уже седой, одинокий, холостой, не запасливый.
Никого не боится.
Одинокий никого не боится.
Детей нет.
Жизни не жалко.
На кота плюет, огрызками. На пса замахнулся!
Потом спустился вниз и что–то сказал.
Пес умолк и отвалил.
Прыгает белка слабо.
Дом у него на соседнем участке.
В наш сад он тащится поесть.
С трудом влезает на дерево.
Белка уже пожилой, лет пять–шесть.
Абсолютно одинокий.
От этого злопамятный.
Говорит сам с собой.
Никто в его душу не заглядывал.
Веселых белок легкого поведения не видно.
Он белка один на весь наш сад.
Урожай слив и абрикос то есть, то нет.
И белка такой – то жирный, то тощий.
То не показывается неделю, на запасах сидит,
то у нас сливу разглядывает.
Из его дупла по ночам визг сиплый, старческий.
Из дупла без удобств.
Выбросил оттуда чьего–то ребенка–птичку и долго
проклинал родителей.
Злобно глянул вниз и улегся спать.
Ни о нем никто не заботится, ни он.
Заплесневелый кусок абрикоса, три обглоданные
кости персика, две фасоли, украденные из борща пса
Кеши, и тяжелые мысли о зиме.
Опять голодуха.
Зимой все белки бодрые, свежие.
Этот рыжий, седой, слюнявый и злобный.
Соседи били.
Воровал грецкие орехи.
Разгрызть не мог, но крал, старая сволочь. Причем
с шумом, с побоями на обратном пути.
А ведь был белка красивый, изящный.
Профукал жизнь.
Соорудил в дупле что–то вроде занавески.
Жив или спит?
Никто не знает…
Пес Кеша облаял как–то, занавеска шевельнулась,
но никто не выглянул. Ветер, а может, дыхание… Кто
разберет.
Больше не колышется.
У нас в саду в Одессе завелась белка.
Ела сливы, абрикосы.
Самое неожиданное: это оказался белка–мужчина.
Уже седой, одинокий, холостой, не запасливый.
Никого не боится.
Одинокий никого не боится.
Детей нет.
Жизни не жалко.
На кота плюет, огрызками. На пса замахнулся!
Потом спустился вниз и что–то сказал.
Пес умолк и отвалил.
Прыгает белка слабо.
Дом у него на соседнем участке.
В наш сад он тащится поесть.
С трудом влезает на дерево.
Белка уже пожилой, лет пять–шесть.
Абсолютно одинокий.
От этого злопамятный.
Говорит сам с собой.
Никто в его душу не заглядывал.
Веселых белок легкого поведения не видно.
Он белка один на весь наш сад.
Урожай слив и абрикос то есть, то нет.
И белка такой – то жирный, то тощий.
То не показывается неделю, на запасах сидит,
то у нас сливу разглядывает.
Из его дупла по ночам визг сиплый, старческий.
Из дупла без удобств.
Выбросил оттуда чьего–то ребенка–птичку и долго
проклинал родителей.
Злобно глянул вниз и улегся спать.
Ни о нем никто не заботится, ни он.
Заплесневелый кусок абрикоса, три обглоданные
кости персика, две фасоли, украденные из борща пса
Кеши, и тяжелые мысли о зиме.
Опять голодуха.
Зимой все белки бодрые, свежие.
Этот рыжий, седой, слюнявый и злобный.
Соседи били.
Воровал грецкие орехи.
Разгрызть не мог, но крал, старая сволочь. Причем
с шумом, с побоями на обратном пути.
А ведь был белка красивый, изящный.
Профукал жизнь.
Соорудил в дупле что–то вроде занавески.
Жив или спит?
Никто не знает…
Пес Кеша облаял как–то, занавеска шевельнулась,
но никто не выглянул. Ветер, а может, дыхание… Кто
разберет.
Больше не колышется.
14