"Что вам в кругу недостаёт
забот рутинных ежедневных?"-
мол, твой к Парнасу глупый взлёт
не стоит добрых выгод плена.
Услышьте вы, спросили коль:
отмеченной судьбой с рожденья,
удел мой- здешняя юдоль,
мой дар есть Божья добродетель.

Допрежде гниль остывших дней
не озарил огонь холодный,
ещё из торфяных теней
цветов не вывелись головки,
когда бессонный метеор,
посланец Духа, пал в болото,
"Восстань! Иди!"- раздался ор:
"Душа живая, хоть бы кто-то!"

Иди к мечтателю, кто спит
и видит тёмное былое,
и в омут гибельный глядит
дрожа у памяти в полоне, -
чей томный взор горчит слеза,
уста не ведали улыбки-
гряди что вешняя гроза,
греми лесам нежданным ливнем!

Ступай туда, где не любовь,
но похоть перстие кольцует,
и груди на позор для толп
подняв, под музыку гарцует;
туда, где стяг возносит срам,
тотальной алчущий победы,
спроси пропащих: "Где ваш Храм?
Где, бляди, ваши колыбели?"

Забыли Ту, что вечно ждёт,
подарки вам, блудцам, готовит
на раны пе`ревязь кладёт,
не дав пролиться капли крови?
О Сердце вспомните: болит
за вас, но всё простить готово
лишь сто`ит станы преломить
и вымолвить прощенья слово?

Иди к тому, кто заключён
меж двух замоленных Заветов:
как будто проповедь влечёт
к вопросам про`клятым ответы.
Шепчи легко: "Проснись, проснись,
не спи склонён ,о пленник боли,
с воспоминанием простись,
благословен и бодр Любовью".

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 

Из родных пенатов изгнан,
на кордоне он стоит:
то с мольбой поворотится,
то ,заплакав, вдаль глядит.
Ветер шевелюру треплет,
птаха жалобно курлычет:
По безлюдной, сирой плешке
страх с надеждою граничит.

Предков тёмныя могилы,
милых близких очертанья
с током времени уплыли.
Путник выдавит стенанья
по сокровищнице детской
полной радостных находок,
той что раной заболела
непокрытою, греховной.

Сердце жалят го`рды м`ечты;
разум юный сны поло`нят;
очи взгляды в сумрак мечут-
и в бескрайней глади тонут.
Тянут во`след  руки до`лги
погребённыя желанья,
далеко, за горизонтом
слёз и вздохов молча жаждут.

Горы те, что набегают
незаметно по минутке,
душу кольем прободают,
вяжут ноги будто путы.
С бедной, тощею котомкой
битым до каменья трактом
тих, растерян, непокоен,
путник в край иной ступает.

Но во влажном грунте вешнем
зёрна выклюнутся летом,
но по осени созревший
колосок весомей цвета.
Валунами течь потоку,
ширясь, долы размывая,
не жалея об истоке,
Божьей волей прибывая.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Подобно слово пущенной стреле,
стремится в цель: целебно ,ядовито?
Навет коварный, истая молитва?
Глядишь поди, испуганно вослед.

Зерно хоронит сжатая ладонь-
в грунты` корнями слово прорастает,
уходит в почву- кто его узнает?
шумит меж люда порослью младой.

Подобно искре позабытой, что,
возможно ,в день дождливый отсыреет,
пожалуй, в головне легонько тлеет
чтоб воспылать, насытившись, костром.

Весомее обыденной молвы,
на чаши судеб гирями ложатся,
голов повыше птицами кружатся-
слова бывают тяжелы.

О, света луч из занебесья,
мой Боже робким и слепым!
Куда падут твои громы,
в которы скудныя замесы?

Всесилен Тот, Кто Речь нам дал,
тебе ,речистому, позволил
отмерить слова вес и долю,
сколь арбалет твой ни был мал!

Стреляй смелей на пораженье!
Пои посевы вдосталь к жатве!
Гони огонь, готовь вторженье,
стратиг словеснаго вторженья!

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Стоит на мостике с трубою

в ладони грубой капитан.

За капитанскою спиною-

косматых "пассажиров" гвалт.

За полосою облак узкой

клубит сгустившийся туман...

Спросил один6"Что там по курсу?"

"Чорт с нами!", сплюнул капитан.

 

С бревна чрез силу приподнялся

больной- и неба синева,

и волн докучливые ласки

его измучили сполна!

Он глянул мельком на дерюгу,

почуяв боль в своей груди,

прочёл три слова в чёрном круге:

"Батавия. Пятьсот один"

 

Поднялась буря в самый полдень:

стонало судно на волнах;

колода билась о колоду;

вода глотала жадно прах.

"Езус! Мария! мы пропали!"-

смотрящий выкликнул матрос-

и трюма доски затрещали:

корабль наткнулся на утёс.

 

Лежит горячкой изнурённый

больной прикованный к бревну...

и вот, дождался в полудрёме,

он не пошёл за так ко дну:

снесло его волной отлива

в открытый небу океан

толкучий, хладный, хлопотливый,

манящий, тонкий что обман.

 

Часы, а ,может, дни минули-

и прекратился волон бой.

Теченья брёвнышко тянули

вперёд пустыней голубой.

Ах, нет! по глади хрусталя

плыл пассажир ,один, болезный,

бока и волосы соля.

Несчастный плотик! Он потонет,

а с ним- и хворый пассажир.

Но -вёсла плещут ,волны гонят:

"Налево! Прямо! так держи!"...

 

Всё ближе, ближе голоса.

"Гнездо" колышется сильнее:

Фортуна хворого спасла,

и моряки чужие- с Нею.

Поднять несчастного на борт

они насильно попытались-

бедняга оказался спор:

отбился и уплыл плдале.

 

Ещё не раз в бреду солёном

он вспоминал касанья рук,

слова чужие, незнакомы,

табачный дым, уключин стук,

кричал: "Помилуйте: я болен!",

а то хрипел:"Земля...земля..."

и помирал попом не молен,

и жил, слепую Долю зля.

 

Носился плотик окаянный

по синеве сырой без дна.

Явился брег земли обманный-

больного вынсла волна.

Бедняга, мучим криком чаек,

твердь ощутил и, канув в мрак,

уснул что силы прокричавши:

"Виктория! гип-гип-ура!..."

 

Три кратких месяца минули.

Фрегат лежал на валунах.

Тюленей местные спугнули.

Визжали девки: ох! да ах!

Робяты грабили останки,

а кто вдоль берега искал:

покинутый фрегат пиратский

опасности не представлял.

 

Но город был в морской осаде-

и выдан строгий был указ:

пленённых вражеских корсаров

мещанам вешать напоказ.

Глаголи высились шеренгой

по дюнам побережья вдоль.

Гния, болтались штуки тлена-

и дико радовалась голь.

 

Что за толпа стоит на взгорке?

"Идут: священник и судья.

Несут. А это- самый гордый,

лежачий, чёрная свинья..."

Один старик стыдит ораву:

"Он -пленник: видно. И больной"

Но у зевак сегодня праздник:

народ у глаголя стеной.

 

Стоит у виселицы пленник

и еле шепчет битым ртом:

"Я невиновен, в самом деле,

клянусь Землёю и Крестом!

Помилуйте- вас не убудет...

Облыжен смертный приговор:

я выплыл, сам. Спасите люди!..."

Но был палач на руку скор.

 

Он океаном ещё грезил

глядя в скопление голов,

он ведал: Богово Возмездье-

пустая выдумка попов!,

и вот, исполненный гордыни,

на перекладину глядит-

на окольцованной жердине:

"Батавия. Пяитьсот один"

В одной премиленькой гостинной

среди подобных музам дам

я гостя званого ждала.

Там были стриженные псины,

там пахло амброй виршам в лад

и грёз урывки густо вились,

покровы нежные струились,

творя словес узорный сад.

.

Всё ж, непривычна к нафталину,

я млела в обморочном сне,

богата рифмами втуне

средь баснословного разлива:

как говорится, нараспашку

сердца, а сквозь грудной разрез-

клубок фантазий, беден Крез,

носил цитат и нот барашки.

.

Случилось так, что день настал,

когда о неком шла беседа

с утра до позднего обеда-

и гаснул творческий накал.

Что избавленья всякий ждал

из нас визита незнакомца,

шутя выглядывал в оконце-

и слог высокий иссякал.

.

И вот, пришелец появился,

меня порядком напугав,

аплодисменты вмиг сорвав,

в салоне скромно умостился,

простой, обычный с виду парень

из окруженья моего,

не "полубог":

здоровый, сильный, коренастый.

.

Мы тройку дней в раю жили,

где труд- лишь ангельский удел:

хозяин божески радел,

гостей лелеял и любил:

вначале рад был несказанно,

общенье дюже обожал...

На сердце руку положа,

на третий день прохладно сталою

.

О, наш хозяин был хорош;

прекрасным выдался салон,

но ведь не вечно длится сон:

за комплиментами- уколы,

а за уколами- порез;

чем больше дров, тем глуше лес

и- пробжденья трезвый холод.

.

Рука точна! Тверда ладонь!

Игла едва острее слов!

Я, заняв гостевое кресло

(оно ещё было тепло),

в оконце очи устремила,

где плыла стая облаков,

и книгу наугад раскрыла,

прочла, листая, старый том:

.

"...на троне восседал халиф Мютассим,

а у подножия, закованный, стоял

преступник, тот, что  руку был поднял

на господина своего: в покой прокрался

ночной порою. Стражники пьяны

были. С кинжалом в спальню раб проник...

И, как ни бились знатоки закона,

вердикта нет, не вынесли они:

в живых остался господин; преступник

с кинжалом стоя ждал, а тот- проснулся!

.

На поручне был кубок, в нём- щербет.

Преступник взгляд горящий уронил

на кубок:"Если бы испил.."

Почуял хам души погибшей свет:

"О, кто покой мне минувший вернёт,

с тропы погибельной подарит счастья взлёт?!"

Калиф дремал, а кандалы звенели.

Придворные умолкнув, в пол глядели.

.

И кубок моментально взял калиф,

из рук своих, сиятельных, поднёс щербет

к устам дрожащим криком "Нет! О нет!"

Напился узник, жаждою палим,

чей смутный взор обрёл былую ясность.

Преступни уперся в калифа тяжким взглядом

и вымолвил :"Калифу многи лета,

он мудр и щедр подобно Сулейману:

убийцу принял гостем званым,

а гостя напоил из рук..."

.

Подумала, закрывши том,

о турках, минувших веках,

о душных царственных дворцах.

...Миръ тесен стал, бездушный миръ.

Лугов нечёсанный плюмаж,

что склоны дикие покрыл,

мой дух упавший укрепил.

Я заказала экипаж.

.

..........перевод с немецкого.....................Терджимана:)..............

 

Эгон Шиле "Закат", 1913 год.

Похоронили лесника-

в лесу заброшена усадьба:

я ,чтоб никто не отыскал,

туда, бывало, забиралась.

Сквозь заросли густой лозы

лучи заката проникали,

а скалы жаждали грозы

и сумрак склонами сгущали.

.

Мечтая в тихой темноте

где мухи чёрные роились,

я слышала как лес кряхтел,

жуки. бесясь, о доски бились.

Когда закатная заря

сквозь щели дома проникала,

казалось, боёвна загорят

плакучим, поздним о`гнем алым.

.

Ярмом завился виноград

по длинным, тоненьким опорам.

Здесь был когда-то добрый сад-

лесничим щедрое подворье.

В укромном мху среди камней

гвоздики жались одичало

и кучка ломанных жердей

край палисада означала.

.

Бывало, бабочка на миг

ущельем бойко подлетала

к нарциссу бледному- над ним,

шутя-порхая, зависала.

Одна голубка меж ветвей

неслышно, белая, стремилась...

И тишина: в стране теней

и камней мухи звучно вились.

.

А в очаге сыром, где снег

через трубу сугробом падал,

прогнивший пепел плесневел

покрытый серыми грибами.

Ещё на колышках повис

забытый пук обрывков пакли:

там ласточки гнездо свили,

былья в волосья натаскали.

.

А с балки ржавой крюк свисал,

на нём- хомут да с бубенцами.

"Диана" кто-то написал

на ленте грязной с завитками.

Осталась трубка. Гроб зарыт-

хозяина похоронили.

А лошадь злые топоры

давно, наверно, изрубили.

.

Сижу одна и чую: мышь

пищит пронзительно в подполе.

Там белка ветки ворошит.

Сверчки "дождя скорее" молят.

Мурашки кожей пробегут

коль звон бубенчиков услышу,

копыт Дианы мерный стук

и трубку, что клуб`ами пышет.

.

.................перевод с немецкого..............................Терджимана:)

 "Улица в Асгардстренде", Эдвард Мунк, 1902 г.

Осенний ветер зажимал

холодной хмарью бедный луч.

Ребёнок в садике дрожал,

забытый Господом, плакуч:

Его сердечко тесно билось,

его чело сдавила боль;

дитя к траве сырой клонилось,

туманной флорою жило.

.

Лишь ветер да приблудный птах

неслись над плачущим туда,

где зимний и закатный мрак,

скрозь мили, жизни  и года.

Минали горестныя сны

понад склонённой головой-

росинки тусклые видны,

да слышен сердца слабый бой.

.

Ребёнок тихо слёзы лил;

в былье кузнечик стрекотал;

там косарь лезвие отбил;

здесь мотыльки гуляли бал.

Нору искавшая оса

ребёнку тыкалась в подол-

малыш напуганный привстал-

и сжалась в кулачок ладонь.

.

Бежал по камушкам жучок,

испуганный, как на пожар:

то в мох, то в щёлку, то в сучок

головкой тыкаясь, кружа.

Вот коноплянки гладный клюв

кого-то выхватил, крича-

и муравьишко бросил тлю,

застыл едва живой червяк.

.

Ребёнку ясно стало вдруг:

мы вечно про`кляты Творцом,

в подлуньи бал вершит испуг

и несть за жертвами жрецов.

Дрожащий червь, бегущий жук,

усохший колос у пруда

освободженья- смерти ждут

и Небу молятся:"когда?!"

.

Проклятьем божьим ущемлён,

Земли Властитель гнобит Миръ-

и покаянья угольком

отравлен слуг натужный пир.

Изгнанник Рая в жилы влил

страданья, боль гнилую, гнев:

шипами в розовой крови

взрастает разума посев-

.

ты засыпаешь с ним, встаёшь

со страхом подлым по утрам,

на откуп сны ему сдаёшь,

и- дни, что кошелёк- ворам.

Ярмо невидимое- страх

спесивцев вяжет по-паучьи

и умножает скрипом прах

что в чурке короед живущий.

.

И есть ли хоть один простак

без тени ужаса в душе,

то пусть ударит в грудь ,вот так,

смеясь от радости. О, нет!

И есть ли хоть один гордец,

кого не тронуло проклятье,

кого завета злой свинец

"стыда не зная, красит"? Вряд ли...

.

Но сверх того: есть тяжкий груз,

который все вокруг несут

с рожденья и до смертных луз,

подобный смертному греху.

Он -будто атмосферный столб:

заметен лишь телам болезным,

массивен будто скальный лоб,

тяжёл аки топор железный:

.

то вес убийства ,он лежит

над благодатию земной,

в зверином обществе дрожит

глубокой, горькою виной,

он под топор погонит голь,

расплещет пакостную грязь,

озвучит воем смерти боль,

корнями пустит в трупы вязь.

.

.....................перевод с немецкого...................Терджимана:)..................

.

И хоть бы май нас встретит шквалом-

дожди да облачная тень,

как бы в апреле запоздалом,

всё ж выпадет погожий день.

.

И будет день в ненастном мае,

один, милее всех в году,

один, о нём-то и мечтаю,

когда по лужам я пойду

.

в луга кустами-камышами,

букетик скромный сотворю

на день рожденья милой маме,

о том без фальши говорю,

.

сбирая струны лиры звучной

что жизни молодой июнь.

Целуя, мама, твою ручку,

простую песенку пою.

.

......перевод с немецкого............................Терджимана