Бюро я не купила, ведь стоило оно пять тысяч шиллингов, да ещё было монастырским- это обстоятельство тоже остановило меня, к тому же за ним я не стала б писать, ведь нет ни пергамента ,ни чернил, да и фрёйляйн Йеллинек эта идея не воодушевила: она привыкла к моей пишущей машинке. А листкам рукописи о принцессе фон Карган я позволила утонуть в одной папке дабы фрёйляйн Йеллинек не заметила моё сочинение, нам ведь важно "разделаться" с письмами: и вот я на три ступеньки лестницы ближе к библиотеке сажусь за ней, достаю несколько "входящих" и диктую секретарю "исходящее":
"Многоуважаемые господа..."
Заголовок с сегодняшней датой фрёйляйн Йеллинек, конечно, уже написала, она ждёт, мне ничего не приходит на ум- и я говорю: "Милая фрёйляйн Йеллинек, пожалуйста, пишите же, что Вам угодно", однако, растерянная фрёйляйн Йеллинек не желает знать ,что значит "как угодно"- и я измученно выдавливаю из себя: "Пишите, например "по причине нездоровья"... ах, вот как, у нас это уже было? тогда- "по причине занятости" ,и к этой фразе мы прибегали слишком часто? тогда просто "спасибо, всего наилучшего". Иногда мои отговорки озадачивают Фрёйляйн Йеллинек, но она не подаёт виду, не знает она никаких "многоуважаемых господ", ведом ей лишь господин др. Краваня, который спциализируется в неврологии, а в июле женится, в этом она сегодня мне призналась, они поедут в Венецию, а пока её потаённые мысли витают в поликлинике и заняты будущим устройством квартиры, она заполняет для меня формуляр, она роется в архиве, где царит невероятный хаос, она находит письма, килограммами, датированные 1962-м, 1963, 1964, 1965, 1966 годами, она убеждается в тщетности своих стараний привести в порядок мои дела, которые она метит надписями "отложить", "подшить", "рассортировать по назначениям", деловые и личные раздельно, фрёйляйн Йеллинек способна на всё, но я не могу дать ей добро, ведь мне жаль времени на подобную затею: с тех пор, как я узнала Ивана, мне бы себя в порядок привести, а к сортировке писем я безразлична. Я собираюсь с мыслями ещё раз и диктую:
"Многоуважаемые господа,
благодарствую за ваше письмо от 26 января".

Многоуважаемый герр Шёнталь!
особа, к которой вы обращаетесь, которую вы будто знаете, которую даже приглашаете, её нет. Я попытаюсь объясниться, хотя теперь шесть утра- и мне это время кажется подходящим для объяснение, которое я должна дать вам и многим иным людям, ведь там много всего не даёт мне спать. Вы ведь не на детский вечер и не на праздничный пирог пригласили меня: непреклонные рамки мероприятия диктует корпоративность. Вы видите, я всё-же учитываю вашу точку зрения. Знаю, наша встреча расстройлась, и я должна была бы по крайней мене позвонить вам, но мне недостаёт слов ,чтоб описать свою ситуация, и положение мое обязывает обьясниться, оно же заставляет меня умалчивать об известных обстоятельствах. Приветливый фасад ,за которым ,вы видите, я иногда скрываюсь, к сожалению, мне всё чаще не даётся. Не верьте в моё упрямство: мои манеры не "плохи", они -единственное, что осталось мне, а если б их преподавали в школе как предмет, будь они ,специальностью, мне суженною- я бы преуспела именно в ней. Многоуважаемый герр Шёнталь, но я уже много лет не могу, часто неделями, добраться до двери собственной квартиры или позвонить по телефону, даже принять звонок я не способна- и я не знаю, чем помочь себе, верно, ничем уже помочь нельзя.
Я также совершенно не способна мыслить о надлежащих своих обязанностях: о сроке, о работе, о договоре- ничто не пугает меня в шесть утра так, как жуть собственного несчастья, когда бесконечная боль равномерно, беспрепятственно и на пределе терпения струится в каждом нерве, всё время. Я очень устала, смею сказать вам, насколько я устала...

Я поднимаю трубку- и слышу монотонный голос: "Приём телеграмм, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать". На листке я чёркаю: "Др. Вальтер Шёнталь, Виляндштрассе 10, Нюрнберг. Прибытие сожалению невозможно тчк Письмо следует".
"Приём телеграмм, прошу ждать, прошу ждать, прошу ждать". В трубке щёлкает, живой голос молодой женщины сонно вопрошает: "Ваш номер, пожалуйста? Спасибо, я перезвоню".

Сущая  охапка "усталых" предложений у нас с Иваном, ведь мы часто бываем чудовищно усталыми, хотя он настолько моложе меня; Иван долго отсутствовал на выезде, он был в компании на сеновале в Нусдорфе, затем они вернулись в город на гуляш ,должно быть, кушали в то время, как я написала двухсотое письмо Лили, и ещё несколько других, одну телеграмму, по крайней мере, отослала, а Иван позвонил, в полдень в бюро, его голос был неузнаваем.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

На щебёнчатом берегу спешилась она , а воронок стал, она замечала всё больше сору в воде и боялась :то был знак скорого разлива. Принцесса не видела пути прочь с чуждого ей луга сплошных ивняка, ветра и воды, она медленно повела коня, угнетённая царством одиночества, замкнутым и заклятым царством, в котором очутилась она.  Беглянка стала присматривать место для ночлега, ведь солнце клонилось к закату, а опасный этот Поток жил: его шум и гомон, прибывающий волнами плеск-смех прибрежный, нежный шёпот смирной стремнины, его шипящие буруны, его злобный, тверди грозящий злой ропот сообща превозмогали шумы луговые. Белые вороны сбирались в стаи к вечеру, копошились на берегу бакланы, аисты рыбачили в воде, а болотные птахи всех пород кружили ,надрывно крича ,и крики их неслись далёко.

Принцессу прозвали дочерью этого святого приданайского края, хозяйкой зачарованного острова, где одни погибают с голоду, а другие обретают дар перемены обличий снося величайшие ужасы нисхождения в мир дольний. Принцесса заметила, что остров движется в лад с нею, потоки речные внушали ей нестерпимый страх, но и клочок ненадёжной тверди завораживал ,пугал её- и овладел ею небывалый покой, исходящий от ив. Какая-то глубокая угроза таилась в них ,угнетала её сердце. Очутилась она на краю людского мира. Принцесса склонилась над своим воронком, которого засасывала хлябь. Он пытался было вырваться из трясины, ржал, жалобно извиняясь перед хозяйкой: ведь чуял, что уж никогда не вынесет её по воде прочь на сушу. Принцесса прилегла рядом - и страх её крепчал с нарастающим шёпотом, гомоном, смехом ив, которые верещали пронзительно как никогда прежде и вздыхали стеная. Нет, не армия солдат преследовала Принцессу, но- воинство чуждый существ окружало её, трепетали мириады листочков кустистых верхушек ивняка, тут был вход в Царство Мёртвых и ,широко открыв глаза, встретила она стремящиеся напролом прямо на неё громящие колонны живых теней- и, чтобы хоть на миг забыться от воя страшнейшей бури, укрыла голову руками да и запрыгала опасно испытывая шумно затрясшуюся плоть острова. Принцесса не осталось выбора: ни вперёд, ни назад- её обложили вода и чары ив. Но в величайшей тьме явился ей луч- и знала она, что свет тот вовсе не людской, но -духовсвет, и пошла она, насмерть испуганная, навстречу ему, очарованная, прельщённая им.

То не свет был, но цвет, распустившийся в сплошной темени, краснее красного был он, неземной цветок. Принцесса потянулась было к нему, но тут же ладонь её сомкнулась у стебля вместе с иной ладонью. Ветер и хохот ив смолкли- и в присутствии восходяшей Луны, белым светом равнодушно озарившей тихие воды Дуная, узнала принцесса незнакомца в чёрном плаще. Чужак держа её за руку, запечатав двумя перстами другой руки свои уста, дал пленнице знак не расспрашивать его снова, на этот раз улыбаясь одним взглядом своих тёмных, тёплых глаз. Незнакомец был чернее черноты окружавшей его- и Принцесса , прижавшись, упала к нему на руки, они вместе опустились на песок- и чёрный чужак поклал цветок на грудь ей, будто мёртвой, затем же укрыл себя с Принцессой плащом.

Солнце уже высоко поднялось, когда незнакомец разбудил спавшую мёртвым сном Принцессу. Ещё раньше он принудил истинно бессметрных, стихии природные, смолкнуть. Принцесса и незнакомец попеременно заговорили, а слушавший улыбался. Они выговаривали и светлое ,тёмное былое. Высокая вода убыла, а прежде заката солнца услыхала Принцесса топот и всхрапы скачущего по ивняку своего воскресшего своего воронка. Она перепугалась было, дрогнуло её сердце- и спросила она: "Мне надо дальше, мне надо вброд одолеть реку, пойди со мной, не оставь меня как раз было!"
Но незнакомец покачал головой- и Принцесса спросила его: "Ты должен вернуться к своему народу?"
Незнакомец улыбался: "Мой народ старше любого из народов мира, он рассеян по всем ветрам".
"Пойди же со мной!"- вскрикнула Принцесса теряясь от боли нетерпения, и незнакомец ответил ей: "Терпение, терпи ты, ведь ты же знаешь, ты ведь уже знаешь". К ночи Принцесса обрела второй облик и оттого молвила она сквозь слёзы: "Знаю, нам суждено свидеться".
- Где?- спросил, улыбаясь, незнакомец.- И когда? Ведь езда вправду бесконечна.
Принцесса увидала погасший, увядший цветок, который покоился на земле и молвила зажмурившись, засыпая: "Позволь мне видеть!"
Медленно повела она рассказ: "Это станется выше по течению, снова будет великое переселение народов, это произойдёт в ином столетии... позволь мне справиться!... это будет через двадцать с лишком столетий, говорить будут люди: "любимая..."
- Что есть столетие?- спросил незнакомец.
Принцесса зачерпнула пригоршню песку и позволила ему стечь меж пальцев, молвила: "Столько или больше суть двадцать столетий. Тогда настанет время, когда ты придёшь и поцелуешь меня".
- Значит, это станется скоро, - молвил чужак. -Продолжай!
- Станется это в городе, а в городе том будет улица, -продолжила Принцесса.- Мы будем играть в карты, я утрачу взор свой, в зеркале воскресному дню быть.
- Что суть город и улица?- спросил поражённый чужак.
Принцесса несказанно удивилась ,молвила она: "Мы скоро свидимся, я уже знаю слова для нашего свидания, мы увидим это если ты уколешь мне сердце, у окна будем стоять мы, позволь мне высказаться! Это будет окно ,полное цветов, и от каждого минувшего столетия цветам быть собранным в нём, более двудесяти цветов, то будет знак нам обоим: верное для встречи нашей место- и всем тем цветам быть как этот цвет здесь!"
Принцесса оседлала своего воронка, она не снесла облак сна своего, ведь чужак молча означил было её и свою первые смерти. Он не напел ей на прощание, а она поехала верхом к своему краю голубых холмов, который издали высился, в пугающей тишине, ведь незнакомец загнал свою первую колючку в её, Принцессы, сердце ,и упала она с воронка, истекая кровью, среди верных своих на замковом дворе. Она, однако, улыбалась и лепетала в лихорадке: "Я ведь знаю, знаю!"

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

22.

Я не понимаю, зачем собственно Генри Блюмфельд приехал. Только чтоб музыка играла? Чтоб на неё дамы приходили?
Однажды прокрался Злотогор, Ксавер Злотогор, магнетизёр, в "пятичасовый" зал. Он принял свою шельмовскую мину еврея-подростка, он идёт между столиков так и сяк, а ещё он целует ручки дамам, а те все благосклонно кивают ему и просят присесть.
Ему приходится присаживаться поочерёдно за каждый стол, везде на пять минут, и на прощанье он целует ручки- за час расцеловал их дюжину пар.
Он подходит и ко мне. Звонимир,тот сидит рядом, спрашивает его: "Это вы мужчина с ослом?"
-Да, -отзывается Злотогор несколько отчуждённо, ведь он тихоня, его стихия- тишина, ему претит шумливость Звонимира.
- Хорошая шутка, -не унимается Звонимир, и не знает, что его громкая радость не ко двору.
Её-то Ксавер Злотогор вообще не переносит.....................................
Паче чаяния, Злотогор подсаживается ко мне- и рассказывает, что у него есть хорошая идея. Ныне в городе нет доступных салонов магнетизма, а Ксавер желает занять свой отпуск: поработать частным образом. В отеле, в своей комнате на четвёртом этаже. Он желает принимать дам, страдающих мигренью.
- Шикарная идея!- кричит Звонимир.
- Герр доктор!- зовёт Звонимир военного врача. А Злотогор, магнетизёр, вот тут сидит рядом, он бы зарезал Звонимира.
А сильная натура Звонимира не щадит какой-то "магнетизмус".
К нам подходит военный врач.
- У вас появился сильный конкурент, -молвит Звонимир- и указывает на магнетизёра.
Ксавер Злотогор подскакивает,- он ожидал худшего, чем крик Звонимира- и выкладывает доктору о своём намерении.
- Слава Богу, -отзывается доктор, который практикует неохотно, -теперь впредь не стану прописывать аспирин. Буду направлять к вам всех пациенток.
- Общее спасибо,- молвит Злотогор и отнекивается.
А на следующий день пришли две дамы, передали письмо Злотогору наверх. В отель клиентки не желают, но Злотогору нипочём. Он ходит по домам магнетизировать.
- Замечательно,- говорю я Звонимиру,- видишь, как люди преображаются, ибо Блюмфельд, мой шеф, здесь?
- И у меня есть идея.
-Да?
- Блюмфельда погубить.
- Зачем?
- Да так, ради удовольствия, это вовсе не деловая идея, вам она ни к чему.
- Ты вообще знаешь, зачем Блюмфельд здесь?
- Чтоб делать гешефты.
- Нет, Звонимир, Блюмфельду наплевать на эти гешефты. Хотел бы я знать, зачем он здесь. Наверное, влюблён в даму. Но ведь её мог бы он забрать отсель. Дама- не дом, и она может выйти замуж за Генри. Тогда её сложнее забрать с собой, чем дом. Я не верю в то, что Блюмфельд приехал сюда, чтоб восстанавливать фабрику покойного Майблюма. Игрушки не интересуют его. у него достаточно денег, чтоб обеспечить игрушками четверть Америки. Он приехал, чтоб финансировать кинематограф на своей родине? Он вовсе не дал денег Нойнеру, чьи рабочие продолжают бастовать уже пятую неделю!
- Почему он не даёт никаких денег?- спрашивает меня Звонимир.
- Спроси же его.
- Я не стану расспрашивать его. Это меня не касается. Это низость.
Мне кажется, что Нойнер, ему фабрика уже ни к чему, рассчитывал только на Блюмфельда. Теперь плохие времена- деньги теряют свою ценность. Абель Глянц говорит, что Нойнеру милее спекулировать на Цюрихской бирже, он торгует валютой. Нойнер каждый день получает телеграммы из Вены, Берлина, Лондона. Ему стучат курсы- он стучит свои предложения: что ему дела до фабрики?
Это ужасно, растолковывать Звонимиру такие вот мудрёности- тот не желает понимать их, ведь чувствует, что придётся помучиться, а он всего-то именно крестьянин. который ежедневно ходит в бараки, не только ради возвращенцев, но оттого, что бараки находятся на опушке полей, а душа Звонимира тоскует по боронам и косам, и по птичьим испуганным стаям родимой пашни.
Что ни день приносит он мне новости "с белого хлеба", а в кармане прячет он голубые васильки. Он бранится потому, что в этих краях к крестьян никакого понятия о правильном земледелии- те любят отпускать коров на выпас, пока они не попадут зверю. Скот бегает по полям, попробуй загони его.
И вспуганных птиц, и валуны не забыть ему. Он приходит домой вечером, Звонимир Пансин, крестьянин- с великой тоской по земле и дому. Он будит мою совесть,- пусть он скучает по полям, а я -по улицам - заражает меня. Это как песни родины, когда один затянет свою, другой свою - и различные мелодии становятся похожими, и все певцы- как разные инструменты одной капеллы.
Людская тоска по домам пробуждается вовне, она всё растёт, если стены её не сдерживают.
В воскресенье утром иду я по меже: в рост людской вымахали злаки, а ветер завис в белых облаках. Я медленно шагаю прямо на кладбище, хочу найти могилку Санчина. Столь много людей умерло за это недолгое время, голи перекатной- вот они, покоятся вблизи могилы клоуна. Худо беднякам в это время, а смерть их захлёстывает дождевыми червями. я отыскал могилу Санчина и подумал, что следует попрощаться с последней оставшейся его земной памятью, с добрым клоуном, которому пережить бы Генри Блюмфельда,- возможно, даже заслужил бы он гастроли на юга?
Я перешагнул низкую изгородь, ступил на иудейскую половину- и заметил, как возбулись бедные евреи, нищие, которые живут от милости с больших состояний. Они стояли уже не поодиночке, как плакучие ивы в начале аллеи, но кучкой- и говорили много, громко. Я разобрал фамилию Блюмфельд- и немного прислушался, и понял, что они ждут Генри.
Это показалось мне весьма важным. Я спросил нищий- и те ответили мне, что сегодня годовщина смерти старого Блюмфельда, и что Генри, его сын, оттого придёт.
Нишие знали даты смерти всех богачей, и они также знали, почему Блюмфельд здесь. Нищие знали это, не фабриканты.
Генри Блюмфельд явился, чтоб поселить своего покойного отца Йехиэля Блюменфельдаю. Он пришел, чтоб поблагодарить отца за миллиарды, за талант, за всё, что сам приобрёл. Генри Блюмфельд приехал не для того, чтоб основать кино, или- фабрику игрушек. Все люди верили, что он прибыл из-за денег или ради фабрик. Лишь нищие знали причину Блюменфельдовой поездки.
Это было возвращение на родину.
Что ни день приносит он мне новости "с белого хлеба", а в кармане прячет он голубые васильки. Он бранится потому, что в этих краях к крестьян никакого понятия о правильном земледелии- те любят отпускать коров на выпас, пока они не попадут зверю. Скот бегает по полям, попробуй загони его.
И вспуганных птиц, и валуны не забыть ему. Он приходит домой вечером, Звонимир Пансин, крестьянин- с великой тоской по земле и дому. Он будит мою совесть,- пусть он скучает по полям, а я -по улицам - заражает меня. Это как месни родины, когда один затянет свою, другой- свою - и различные мелодии становятся похожими, и все певцы- как разные инструменты одной капеллы.
Людская тоска по домам пробуждается вовне, она всё растёт, если стены её не сдерживают.
В вомкресенье утром хожу я по межам: в рост лодской вымахали злаки, и ветер завис в белых облаках. Я медленно иду прямо на кладбище, хочу найти могилку Санчина. Столь много людей умерло за это недолгое время, голи перекатной- вот они, покоятся вблизи могилы клоуна. Худо беднякам в это время, а смерть их переполняет дождевыми червями. я отыскал могилу Санчина и подумал, что следует попрощаться с последней оставшейся его земной памятью, с добрым клоуном, которому пережить бы Генри Блюмфельда,- возможно, даже заслужил бы он гастроли на юга?
Я перешагнул низкую изгородь, ступил на иудейскую половину- и заметил, как возбулись бедные евреи, нищие, которые живут от милости с больших состояний. Они стояли уже не поодиночке, как плакучие ивы в начале аллеи, но кучкой- и говорили много, громко. Я разобрал фамилию Блюмфельд- и немного прислушался, и понял, что они ждут Генри.
Это показалось мне весьма важным. Я спросил нищий- и те ответили мне, что сегодня годовщина смерти старого Блюмфельда, и что Генри, его сын, оттого придёт.
Нишие знали даты смерти всех богачей, и они также знали, почему Блюмфельд здесь. Нищие знали это, не фабриканты.
Генри Блюмфельд явился, чтоб поселить своего покойного отца Йехиэля Блюменфельдаю. Он пришел, чтоб поблагодарить отца за миллиарды, за талант, за всё, что сам приобрёл. Генри Блюмфельд приехал не для того, чтоб основать кино, или- фабрику игрушек. Все люди верили, что он прибыл из-за денег или ради фабрик. Лишь нищие знали причину Блюменфельдовой поездки.
Это было возвращение на родину.
Я ждал Генри Блюмфельда. Он прибыл один, он пешком придёл на погост, Его Величество Блюмфельд. Я видел его стоящего у могилы старого Блюменфельда, и плачушего. Он снял очки- и слёзы катились по кго худым щёкам, а он утирал их своей детской ручонкой. Затем вынул он пачку банкнот,- нищие налетели что рой мух- Генри пропал посреди множества чёрных фигур, он раздавал деньги, чтоб выкупить собственную душу из греха денежного.
Я не желал уйти незамеченным, я пошёл прямо к Блюмфельду и поздоровался с ним. Он вовсе не удивился моему присутствию- чему вообще удивляется Генри Блюмфельд? Он подал мне руку и попросил сопросидить его в город.
- Я каждый год приезжаю сюда, -говорит Блюмфельд,- проведать своего отца. Да и город не в силах я забыть. Я -"восточный" еврей, тут повсюду наша родина, где наши преставившиеся предки. Если бы мой отец умер в Америке, я бы там был как дома. Мой сын будет стопроцентным американцем, ибо я умру в Америке, там меня и похоронят.
- Я понимаю, мистер Блюмфельд,- я был тронут и говорил с ним, как со старым другом.
- Жизнь столь видимо связана со смертью, а живые- с мёртвым родичами. И нет краю этому, никакого избавления- всё вперёд и заново... В этом крае живут лучшие шнореры (т.е., нищие, попрошайки, с идиш. -прим. перев.),-  снова с восхищение мговорит Блюмфельд, ибо он- человек дня и реальности, и он забывается лишь раз в год.
Я провожаю его в город; люди приветствуют нас, а я переживаю ещё одну радость: мой дядя Фёбус Бёлёг проходит мимо- и здоровается первым, да сколь почтительно, а я снисходительно улыбаюсь ему, как будто я- его дядя.
 
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

9.

Санчин внезапно заболел.
"Внезапно", говорят все ,а не знают, что Санчин десять лет кряду беспрестанно умирал. День за днём. В симбирском лагере год назад вот так один вдруг умер. Щуплый еврей. Он упал однажды пополудни, когда подчищал кашу из своего котелка- и умер. Он лежал на животе, протянул ноги и руки и был мёртв. Тогда кто-то сказал: "Эфраим Кроянкер внезапно скончался".
- Номер 748-й внезапно заболел,- говорят горничные.
На трёх верхних этажах отеля вообще никаких имён не существует. Всех кличут номерами комнат.
Номер 748-й -это Санчин. Полураздетый, лежит он в кровати и курит, и не желает никакого доктора.
- Это наследственная хворь,- молвит он.- Лёгкие слабы. Наверное, у меня они ещё были здоровые, ведь когда я родился, то оказался здоровым парнем и вопил так ,что акушерке пришлось заткнть ватой уши. Но со зла, а может быть, оттого, что места не нашлось в комнатке, меня поклали на подоконник. Вот с той поры я и кашляю.
Одетый в одни брюки, лежит Санчин в кровати, босоногий. Я вижу, что ступни его грязны, а пальцы его ног в "петушиных глазах" ,они покороблены ревматизмом и грибком. Большие пальцы горбаты и кривы.
Он не желает никакого врача, а отец его, и дед тоже умерли без докторов.
Приходит Гирш Фиш и предлагает некий укрепляющий чай. надеется продать его "за достойную цену".
Когда он видит ,что покупателя не находится, обращается ко мне: "Наверное, вы желаете купить счастливый номер?"
- Давайте!- соглашаюсь я.
- Розыгрыш состоится в ближайшую пятницу, это верные цифры.
Они- 5, 8 и 3.
Вбегает, запыхавшись, Стася, она не дождалась Игнаца с лифтом. На её щеках румянец в слезах.
- Вы должны дать мне денег, герр Фиш, -говорит она.- Санчину нужен врач.
- Когда купи`те и чай , -откликается Фиш и украдкой смотрит на меня.
- Я оплачу услуги врача, -говорю я и покупаю чай.
- Успокойтесь ,господин Санчин, - говорю я по-русски.- Стася пошла за врачом.
- Почему мне не сказали?- возбуждается Санчин.
Я насилом тисну его к матрацу.
- Надо окно отворить, бабы, слышь ты?! Надо окурки выбросить и пепел убрать. Доктор, естественно, выбранит нас за курение. Таковы они все, доктора. А кроме того, я небрит. Подайте мне мой нож. Он лежит на комоде.
Но бритвенный нож не лежит на комоде. Фрау Санчин находит его среди швейных принадлежностей. Она им пользовалась вместо ножниц, обрезала пуговицы с брюк.
Я должен подать Санчину стакан воды; больной увлажняет себе лицо, достаёт зеркальце из кармана брюк, держит его в левой руке, кривит рот, высовывает язык направо так, что кожа натягивается -и бреется без мыла. Он порезался только раз, "потому, что вы сглазили"- и я пристыженно отвожу глаза в угол комнаты. Затем Санчин сигаретной бумагой заклеивает порез.
- Скоро придёт доктор.
Его я знаю. Он каджый день посиживает в "пятичасовом" зале отеля. Он был военным врачом. Он, видать по-прежнему в делах; у него строгая, по-военному чёткая походка отставного офицера и пухлый животик.
Он по-прежнему носит малые шпоры, хоть и одет в гражданское платье, носит длинные брюки со штрипками. Его прямая осанка, железный взгляд, его зычный голос блистают как на императорских манёврах.
Лишь Юг* можно спасти, -молвит доктор,- но, если вы туда не отправитесь, то Юг придёт к вам, ждите.
Чеканя шаг, доктор подходит к двери и звонит. Он звонит терпеливо, а тем временем говорит, на отпуская большого пальца с кнопки звонка; это длится несколько минут- и вот, слуга стучит в дверь.
Горничный принимает военную стойку перед доктором, который своим добрым командирским голосом приказывает ему: "Подайте мне винную карту!"
В комнате воцаряется минута молчания; глаза Санчина блуждают, выпытывая секрет, от врача ко мне и Стасе.
- Бутылку малаги и пять рюмок, за мой счёт, -командует доктор.
- Соль медицины вот в чём, -затем со значением молвит он Санчину,- три рюмочки вина ежедневно, понимаете меня?
Доктор наливает до половины все пять рюмок и по очереди протягивает их нам. При этом замечаю я, что доктор стар. Его костлявые руки покрыты сетками синих жилок и дрожат.
- За ваше здоровье, -обращается доктор к Санчину- и мы вместе чокаемся рюмками. Это весёлый чёрный капустник.
Я подаю старому доктору шляпу и палку, а Стася нас провожает в коридор.
- Больше двух рюмок он не переживёт, -говорит нам доктор. - Ну, ему говорить об этом не надо. Завещания от него не требуется.
Доктор, стуча тяжелой палкой в каменные плиты, в сопровождении звенящей музыки шпор уходит прочь. Он не желает никаких денег.
Этим вечером я сопровождаю Стасю в варьете.
Программа всё та же. Только вот в ней образовалась дыра, или это мне так кажется, ведь знаю, что Санчина недостаёт. Его осёл с огненно-рыжими мочками длинных, то встающих торчком, то опадающих ушей топчется по сцене. Он что-то ищет на досках, ему недостаёт Санчина, задорного Санчина, шаром катаюшегося по сцене тела Санчина, его хриплого, срывающегося голоса, его подбадривающих возгласов, его истой клоунской бравады. Осёл встаёт на задние копыта. танцует "жестяной" марш -и понуро уходит прочь.
Я встречаю Александера Бёлёга; он сидит в первом ряду и кушает бутерброд с зернистой икрой, держит его большим и средним палцами растопыренной мальчишеской ладошки. Когда настапает черёд танцевального номера и на сцену выходит Стася, Александер кривит уголот ротика, но это продолжается только миг, ибо Бёлёг цепляет свой монокль.
Затем мы со Стасей идём домой. Мы выбираем тихие улочки, смотрим в освещённые окна без занавесок, окна оскоменно бедных домишек, где малые еврейские детки едят хлеб с редькой утыкаясь в большие горшки.
- Вы заметили, сколь печален был Август?
- Кто такой Август?
- Осёл Санчина. Они уже шесть лет работают вместе.
- Уж "Савой" остался бедняге, вся сцена, -говорю я только потому, что боюсь молчания.
Стася ничего не говорит- она ждёт от меня каких-то иных слов, именно тогда, когда мы выходим на рыночную площадь; мы направляемся к отелю последним проулком- тут Стася несколько медлит, она бы охотно задержалась.
Мы больше не говорим ни слова, пока не садимся в лифт Игнаца. Тут нам становится стыдно от контролирующего взгляда лифтбоя- и мы перебрасываемся пустяковыми фразами.
В эту ночь Стася перетаскивает кровати фрау Санчин и её детей в свою комнату и просит меня остаться рядом с умирающим.
Санчин весел. Он многажды поблагодарил Стасю, взял её ладонь, и мою, сжал их вместе.
Та ночь была страшной.
Я припоминаю ночи в холодных, открытых заснеженных полях, сторожевые ночи, снежные ночи Подолии, в которых я мёрз; и те сумерки, сигнальнами ракетами озаряемые , когда тёмное небо было напугано красными, горящими ранами. Но ни одна из пережитых мною между жизнью и смертью ночей не была столь страшна.
Лихорадка Санчина крепчала не по часам. Стася приносила смоченные уксусом платки, мы клали из на лоб умирающего- это не помогало.
Санчин бредил. Ему представился свой бенефис. Клоун Августа, нежно, ласково, протягивал ему руку, манил зверя куском сахара как перед началом представления. Санчин подскакивал и кричал. Он хлопал в ладоши как в варьете на бис. Он тянул вперёд голову, шевелил ушами, по-собачьи навострял их и внимал аплодисментам.
- Хлопайте, -говорила Стася- и мы аплодировали.  Санчин кланялся.
Утром он лежал в холодном поту. Крупные капли на его лбу набухали как стеклянные желваки. Воняло уксусом, мочой, по`том.
Фрау Санчин тихонько хныкала, упёршись головой о дверной косяк. Мы позволили ей выплакаться.
Когда мы сос Стасей вышли прочь, то поздоровались с Игнацем, "гутен морген". Он, разумеется, стоял в коридоре как на своём привычном, единственном во всём мире посту.
- Санчин, пожалуй, помрёт? -спросил Игнац.
В этот миг почудилось мне, будто Смерть приняла облик этого старого лифтового и ждёт своей поживы.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы      
* т.е. юг распадающейся Австро-Венгерской империи, -прим. перев.

Моника Али

БРИК ЛЕЙН

роман (перевод с английского Терджимана Кырымлы)

для Абба, с любовью

Строго, неумолимо судьба ведёт всякого из нас, лишь поначалу, когда мы поглощены частностями разного рода, бессмыслицами, собою, невдомёк нам её грубая длань.

Иван Тургенев

Характер человека- его судьба.

Гераклит

Первая глава

Муменсингх, Восточный Пакистан, 1967 год

За час и сорок пять минут до того, как началась жизнь Назнин, а начинаясь, она едва ли казалась жизнью, матушка девочки, Раббан почуяла, как железные тиски сжали её утробу. Раббан присела на корточки на низкий трёхногий табурет у крыльца кухонной хижины. Матушка ощипывала петуха по случаю намечавшегося званого обеда: из Джессора прибыли двоюродные мужа её, Хамида. "Цыпа-цыпа, ты стар и жилист,- приговаривала она, привыкшая вслух величать кур, -а я вот да съем тебя, переварит мой желудок тебя или нет: что-то с ним неладно. А завтра будет мне лишь варёный рис, без парата".
Она успела ободрать ещё несколько перьев и увидеть,как они планировали к на землю. "А-а-а-а-ах!- воскликнула она. -А-а-а-ах! А-а-а-а-х!" Это случилось с нею. Семь месяцев зрела она будто плод манго на дереве. Только семь месяцев. То, что с ней произошло теперь, она не восприняла всерьёз. Недолго боль терзала её, полтора часа, пока мужчина возвращались с полей волоча за собой пыльные шлейфы, похлопывая животы, Раббан гнула костлявую и жилистую шею Цыпа-цыпы да знай себе приговаривала "пойдёт- пойдёт" относительно кулинарных достойнств петуха. Тени тузивших друг друга мальчиков, игравших в мраморные шарики, вытянулись и заострились. Запах жареного кумина и кардамона витал над душным маревом. Пронзительно базлали козы. Раббан вопила до белого каления, до красной крови.
Вон из нужника, не успев подмыться, метнулся Хамид. Он побежал напрямик по овощным грядкам, мимо рисовых скирд, что вздымались повыше деревенских хижин, по грязной околице села, нырнул в сельское  душное марево, сжимая в ладони жердь чтоб убить мужчину, покусившегося на его жену. Он узнал её голос, так бывало кричала она, ненароком разбив стакан. Раббан была в спальне, ещё на ногах, а тюфяк оказался нераскатанным. Одной рукой роженица опиралась на плечо Мумтаз, в другой держала полуощипанного петушка.
Мумтаз жестом наказала Хамиду выйти вон: "Иди. Прихвати с собой Банесу. Или тебе подать рикшу? Давай, беги, шевели ногами".

Банеса за лодыжку подняла Назнин и пренебрежительно подула на неё сквозь чёрные дёсные на тщедушное, синее тельце: "Она-то и не вздохнёт. Некоторые люди, которые слишком заботятся о том, как бы сэкономить несколько та`ка, вовремя не зовут повитуху". Она покачала облысевшей, морщинистой головою. В деревне Банеса рассказывала всем, что ей сто двадцать лет, и десяток вёсен тому назад она говорила то же. Поскольку никто в селе не помнил её рождения, поскольку лысина её лоснилась как созревший кокос, в таких случаях никто не перечил ей. Она также гордилась тем, что приняла тысячу младенцев, из которых только трое оказались калеками, двое выродками (гермафродит и горбун), один -мертворождённым, а ещё один- обезьяно-ящерицей-помесью-греховной-не-по-божески-которого-зарыли-заживо-в-дальнем-лесу-и-мать-его-не-знает-где-забыла-давно. Назнин- не в счёт, она успела появиться на свет до того, как Банеса закряхтела в хижине. "Взгляни на свою дочь,- обратилась она к Раббан.- Всё при ней. Одного ей недоставало- помощи женщины, которая помогла бы ей явиться на свет". Банеса посмотрела на Цыпа-цыпа, который лежал рядом с несчастной матерью, и втянула щёки, голод заметно округлил её , пусть и глубоко укрытые складками кожи, глаза. Много месяцев назад пробовала она мясо, а вот теперь и здесь две молодые девушки (лучше б она их удушила новорожденными) отбирали у неё работу.
"Позволь мне обмыть и обернуть её в саван,- предложила Банеса. -Конечно, я подряжаюсь даром. Хотя, вот тот цыплёнок мне не помешал бы за хлопоты. Вижу, он стар и жилист".
"Дай, я подержу её- вскрикнула Мумтаз, тётя Раббан".
"Я думала, у меня с желудком что-то, -начала оправдыватьсяч Раббан и тоже закричала".
Мумтаз так же, за лодыжку взяла Назнин, и почувствовала, как липкая ножка детки ускользает из ладони. Девочка, завопив, шлёпнулась на окровавленную мать. Крик! Гам! Раббан подняла девочку и назвала её прежде, чем та ещё не умерла безымянной.
Банеса легонько почмокала губами. Краем пожелтевшего своего сари она отёрла слюну с подбородка: "Назвали погремушку чёртову,"- молвила она. Три женщины низко склонились над деткой. Назнин зашевелила ручками и заверещала, будто она увидела их ужасные лица. Посиневшая вначале девочка постепенно становилась буро-фиолетовой. "Бог вернул её на землю,- с оттеноком недовольства бросила Банеса".
Мумтаз, которая было усомнилась в странном диагнозе Банесы, сказала: "Ага, не Он ли послал её на землю пять минут тому назад? Ты думаешь, Он постоянно меняет свои решения?"
Тихо почавкав что-то насчёт дыхания девочки, Банеса уцепилась узловатыми как висячие корни баньяна пальцами за подбородок девочки: "Девочка жива, но слаба. У вас есть выбор, -сказала она ,интимно обращаясь к Раббан. -То ли вы отвёзёте её в город, в больницу, где её опутают проводами и напичкают лекарствами. Это очень дорого. Вам придётся продать свои драгоценности. То ли поручитесь на Судьбу, авось выживет". Мельком повитуха взлянула на Мумтаз, а затем, пристально- снова в лицо роженице: "Конечно, какой путь не выберешь, конец пути дарованный Долей всем един".
"Мы отправим её в город,- пренебрежительно молвила Мумтаз- и на её щёках выступили красные пятнышки".
Но всё кричавшая Раббан прижала к груди свою дочь и покачала головою:"Нет, мы не станем перечить Доле. Что бы ни сталось, я смирюсь. А мой ребёнок, чтоб не ослабеть, не станет тратить свои силы на боробу с Судьбою".
"Хорошо, вот и поладили, -молвила Банеса". Она  ещё немного повертелась в хижине, голодная настолько, что готова была съесть младенца, но Мумтаз взглядом выпровадила её - и старуха поплелась в свою хибару.

Хамид зашёл взгялнуть на дочь, покоившуюся в лоскуте на джутовом мешке поверх скатки тюфяка. Глаза Назнин, опухншие словно от пары оплеух, оставались закрыты.
"Девочка,- молвила Раббан".
"Знаю. Не горюй,- отозвался Хамид. -Ты не при чём". И он вышел.
Мумтаз принесла жестяную тарелку рису, дал и цыплятины карри.
"Она не ест, -молвила Раббан. -Она такая беспомощная. Наверное, Доля её умереть с голоду".
Мумтаз выкатила глаза: "Покушает завтра. Теперь ешь ты. Или и тебе написано околеть от голода?" Она улыбнулась в печальное личико племянницы, оплакивающей всё былое и то, что непременно минет.
Но Назнин не стала сосать грудь завтра. И следующий день она проголодала. На четвёртый день она отвернулась от соска и закашляла. Раббан, известная крикунья, расплакалась -да только даром. Люд собрался: тёти, дяди, кузины, братья, племянники, племянницы, кумовья, женщины села и Банеса. Повитуха с трудом переставляя ноги по глиняому сырому полу хижины подошла поближе и уставилась на малышку: "Я слыхала об одном младенце, который сосал не матушку, а козу". Она улыбнулась, обнажив чёрные дёсны: "Конечно, то был не  м о й  младенец".
Хамид заходил к жене раз или дважды в день, а ночью он спал отдельно на кушетке. На пятый день, когда Раббан вопреки себе стала молить Долю, чтоб та определилась, Назнин сомкнула губки на соске материнской груди да так, что тысяча раскалённых игл пронзили Раббан- и она закричала от боли и счастливого усердия.

Подрастая, Назнин многожды слышала избитую историю о-том-что-ты-доверена-своей-Судьбе. Именно благодаря мудрости и выдержке матушки Назнин росла, превращаясь в широколицую. глазастую девицу. Бороться с Долей выходит себе дороже. Иногда, или, скажем прямо, чаще всего упрямство стоит жизни. Ни разу эту историю Назнин не подвергла поверке разумом. Вправду, девочка была Доле за тихую одержимость своей матушки, за её достойный слёз стоицизм, который проявлялся почти ежедневно. Хамид приговаривал, в таких случаях он всегда прятал глаза: "Твоя мать- настоящая святая. Она из рода праведников". И вот, когда Раббан наставляла дочь, советуя ей утишить сердце и разум, безропотно принимать Милость Божью и всё ,что может случиться в жизни, большеголовая Назнин прилежно внимала и ,откинувшись назад, хладнокровно жмурилась.
Она была потешно благочестивой девочкой.
"Как тут моя драгоценная? Рада видеть тебя возвратившеся на землю, -приговаривала Мумтаз, когда спустя несколько дней снова встречалась с племянницей".
"Не стану вам ни жаловаться, ни плакаться,- ответствовала ей Назнин. -Я всё поверяю Богу".
Чему быть, тому не миновать. А поскольку ничего не изменишь, быть может всё, что угодно, да только не тебе. Такой принцип правил её жизнью. И вот, дожив до тридцати пять, родив троих детей, потеряв одного из них, живя с опустившимся мужем, обретая вторую молодость и ожидая любовника, впервые не дожидаясь собственного будущего, а творя его, она дивилась собственной прыти как дитя, которое машет кулаком чтою засадить себе в глаз.

Её сестра, Хасина, родившаяся после трёхдневных стараний Банесы (сто двадцать лет тогда и навсегда), никого не слушала. Когда ей стукнуло шестнадцать, а краса её расцвела невыносимо для самой и окружающих, Хасина сбежала в Кхулне с племянником хозяина лесопилки. Хамид наточил себе зубы и топор впридачу. Шестнадцать жарких дней и прохладных ночей кряду просидел он между двумя лимонными деревьями, что означали ворота усадьбы, бросая камни в пегих собак, которые искали себе падали на ближней свалке, выглядывая гулящую свинку, дочь свою, чей голове досталось бы, вздумай Хасина прокрасться в родительский дом. Все ночи Назнин не спала прислушиваясь к громыханиям жестной гофрированной крыши, вскакивая с постели на крики сов, которые казались ей стонами раненной в затылок отцовским топором сестры. Хасина не вернулась. Хамид снова вышел на поля присматривать за убирающими рис селянами. Он-то всего было отвесил ей несколько оплеух, а не знал, что потеряет дочь.
Немного после, когда отец спросил Назнин, желает ли она взглянуть на фотопортрет мужчины, за которого пойдёт, та покачала головой и ответила: "Абба, это хорошо, что вы избрали мне мужа. Надеюсь, я стану примерной женой ему, как амма". Но ,выходя из дому, она невзначай заметила, куда отец спрятал фотографию.
Она ненароком рассмотрела портрет. Такое случается. Она вспоминала мельком увиденное когда прогуливалась под баньянами со своими племянницами. Мужчина, за которого ей суждено было выйти, был стар. По крайней мене, сорок лет ему. Лицом похож на жабу. Они поженятся- и он заберёт её с собой в Англию. Она засматривалась на недолго отливающие в скупом вечернем свете изумрудом и золотом нивы. Вдалеке кружил коршун и падал камнем оземь, снова взмывал и парил в небе пока не пропадал вовсе. Посреди рисового поля виднелась хижина. Она выглядела странно: неприкаянная, осевшая, словно старалась выпрямиться. Ураган, выкосивший половину соседнего села пощадил её, только перенёс на новое место. Соседи всё хоронили погибших, выгребали новые и новые трупы. Тёмные тени облаков плыли по нивам. Люди, те были заняты своим на этом свете.

продолжение следует
перевод с английского Терджимана Кырымлы

_________Примечания переводчика:_________________
1. Муменсингх- город в 112 км на север от столицы Бангладеш Дакки, Джессор- город в 170 км на юго-запад от Дакки, Кхулна- город, росположенный немного южнее Джессора;
2. дал- овощное рагу из гороха, лука и помидоров, парата- пресная картофельная или рисовая лепёшка с овощами и пряностями;
3. така -национальная валюта Бангладеш;
4. баньян - дерево-роща, наподобие чинары, бенгальский фикус, сакральное дерево.

Новые, зимние убийства наступают, они-то будут устроены в солиднейших смертоубойнях. Мой отец- первый кутюрье города. Я-то отбояриваюсь, а ведь придётся представлять сведебное платье. В этом году постольку-поскольку лишь некоторые убийства- чёрные, белые- в Ледяном дворце, при 50-ти градусах мороза, там живьём одевают в ледяные платы и обряжают ледяными цветами для публики и пред публикой. Чета молодожёнов должна быть голой. Ледяной дворец устроен на том месте, которое прежде занимало собрание конькобежцев, а летом там устраивают бои на ринге, но мой отец арендовал всю площадь, с молодым Бардосом я обязана осмелиться, оркестр тоже заказан, будучи вынуждены играть при такой температуре, музыканты смертельно боятся, но мой отец обещает обеспечить вдов. Те пока- жены музыкантов.

Мой отец вернулся из России, с неохотой. Он не монастыри посещал (в тексте оригинала "отшельничество"- прим.перев.), но штудировал пытошную науку, он привёз с собой царицу Мелани. Мне придётся вместе с Бардосом обрядиться в ледяные латы перед всей Веной и пред всем светом, ибо предсталение будет транслироваться через спутники, оно должно состояться в когда американцы или русские, или те с другими полетят на Луну. Моему отцу сдаётся, что венское ледяное шоу затмит перед всем миром и имперскую мощь, и Луну. Он катит на украшенной мехами повозке по первому и третьему округу, выставляет всем на диво себя и юную царицу до начала великого спектакля.
Вначале через громкоговорители обратят всеобщее внимание публики на вычурнейшие детали Ледяного дврца, на его окна, на тончайшие ледяные стёкла в них, прозрачные будто прекраснейшие стёкла из кварца. Сотни ледяных канделябров освещают Дворец, на диво всем внутренне убранство: диваны, табуреты, буфеты с хрупкими сервизами, бокалами, чайные принадлежности, всё сработано изо льда и выкрашено в живейшие цвета, расписано под антикварный фарфор. В каминах лежат ледяные дрова облитые гудроном для правдоподобности с подсветкой, имитирующей пламя, а небесная кровать укрыта кружеыными покрывалами изо льда. Царица, которая кличет моего отца медведем, подтрунивает над ним, она намекает что одно удовольствие жить в таком дворце, то там вот всё-таки немного холодно чтоб спать. Мой отец склоняется ко мне и молвит фривольнейшим тоном: "Я убеждён, что ты не замёрзнешь, когда со своим господином Бардосом сегодня разделишь это ложе, он должен позаботиться, чтоб между вами не погас огонь любви!"  Я бросаюсь ниц перед своим отцом, прошу не себе жизни, но милости к молодому Бардосу, которого я почти не знаю, который меня едва ли знает и непонятно зачем обречён на замерзание вместе со мной. я не понимаю, для чего и Бардоса требуется принести в жертву ради удовлетворения народного. Мой отец объясняет царице, что и мой виновный соучастник должен быть ликвидирован, нас станут поливать водами Невы и Дуная до тех пор, пока мы не обратимся в ледяные статуи.
- Но ведь это отвратительно,- возбуждённо возражает ему Мелани,- мой большой медведь, ты много раньше должен был умертвить несчастных.
- Нет ,моя маленькая медведица, -возражает ей мой отец,- ведь в таком случает они оказались бы лишены природных черт, которые согласно закону красоты неотъемлемы, я их оставлю как живыми, да могу ли я наслаждаться смертным страхом жертв?
- Ты страшен,- молвит ему Мелани.
Но мой отец обещает ей экстаз- и та вместо страха изображает полное удовлетворение.
- Легко и просто наблюдать когда ты укутан, -обещает он, обнадёдивает её.
Люди с улицы и венский свет вопят :"Такого ещё никто никогда не видывал!"

Мы стоим на 50-градусной стуже, раздетые, перед дворцом, нам приходится занимать указанные позици чтоб выжимать редкие причитания из публики в адрес без вины виноватого Бардоса в то время как на нас начинают литься потоки ледяной воды. Я слышу ещё собственное хныкание да свои слабые проклятия, а последнее, чему я ещё внимаю- торжествующий смех моего отца ,а его умиротворённый вздох- последнее из слышимого мною. Я больше не могу просить жизни Бардосу. Я леденею.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Малина сдерживает меня, это он ,говорит: "Будь совершенно спокойна!" Мне нуужно оставаться спокойной. Но я хожу туда-сюда с Малиной по квартире, он желает, чтоб я прилегла, но я уже больше не могу ложиться в слишком мягкую постель. Я укладываюсь на пол, сразу встаю, ибо я вот так же на некоем другом полу лежала, в меховом ( в тексте оригинала "в сибирском пальто" -прим.перев.) тулупе ,который согревал, и я хожу говоря, глаголя, отпуская на волю и ловя слова, с Малиной, туда-сюда. Отчаявшись, я кладу голову на его плечо, именно эта его ключица перебита, сживлена с помощью кусочка платины, после автокатострофы, он однажды рассказал мне, и я замечаю, что мне холодно, я начинаю дрожать, луна восходит, её видать из нашего окна, "видишь луну"?  Я вижу некую иную луну и сидерический (т. е. исиня-чёрный с проблестками звёзд, см.прим. к пред.отр.- прим.перев.) миръ ,но эта- не иная луна, об этой говорить не желаю, только разговаривать должна я, постоянно глаголить чтоб спастись, чтоб не обременять Малину, голова моя головушка, я схожу с ума, но Малина не должен знать этого. А всё-таки Малина знает, и я прошу его, судорожно вцепившаяся в него, пока мы носимся по комнатам, опустить меня на пол, снова встаю, оправляю себе рубашку, снова позволяю опустить себя, ведь перестаю соображать, помимо собственно воли, перестаю соображать, я схожу с ума, но Малина ещё раз повторяет :"Будь совершенно спокойна, позволь себе опуститься". Я позволяю опустить себя, и вспоминаю об Иване, дышу несколько умереннее, Малина массирует мои руки и стопы, в области сердца, но я же сойду с ума, только об одном прошу, прошу тебя об одном... Но Малина молвит: "Почему просишь, так прямо уж просить..." Но я повторяю, снова своим сегодняшним голосом :"Прошу, Иван, позволь мне не разгласить этого, не знать (и ведомо же мне, что Малина ничего не знает об Иване, зачем же говоорить о нём?)... Иван никогда да не узнает, обещай мне, и пока ещё я в состоянии говорить, говорю, это важно, и прошу: "Поговори со мной, Иван не смеет никогда ничего узнать, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, говори со мной об ужине, о новой грампластинке, которую ты было принёс, "О, прежний дух!", говори со мною, всё ранвно, о чём нам разговаривать, говорить, говорить, говорить, поскольку мы больше не в Сибири, не в реке, не в лугах, что пойме Дуная, поскольку мы суть снова здесь, на Унгаргассе, ты мой возлюбленный край, мой Унгарлянд, говорю с тобою, зажги свет повсюду, не думай о счётчике нашем, поверни все выключатели, дай мне воды, сделай свет, включи весь свет! Зажги и торшер.
Малина творит свет, Малина несёт воды, помешательство отпускает, сознание возвращается, сказала ли я нечто Малине об Иване, назвала ли Иваново имя? Я сказала "торшер"  ( в оригинале- "der Leuchter", светильник, от "Die Leucht"- свет- прим.перев.)
- Знаешь, -говорю я, подуспокоившаяся,- ты не должен принимать этого слишком всерьёз, Иван живёт, и он прежде жил однажды, странно, нет? Прежде всего, не делай из этого выводов, лишь я сегодня занята этим, а оттого я очень уставшая, но свет оставь гореть. Иван пока жив, он будет звонить мне. Когда позвонит, скажи ему...
Малина продолжает ходить со мною там-сям, ведь я не могу спокойно лежать, он не знает, что должен сказать Ивану, я слышу ,как звенит телефон.
- Скажи ему, скажи ему, прошу ,скажи ему! Ничего ему не говори. Лучше: меня нет дома.

Мой отец должен мыть нам ноги подобно тому ,как все наши апостольские Императоры -беднякам, раз в году. Мы с Иваном принимает ножную ванну, вода бежит круто-чёрно пенясь, грязная, мы долго не мыли ног. Мы лучше сами помоемся, ведь мой отец больше не выполняет благородный долг. Я довольна, что наши ноги уже чисты, они свежо пахнут, я утираю Ивану ступни, а затем- себе, мы сидим на моей кровати и несказанно радостно смотрим друг на дружку. Но вдруг кто-то идёт сюда, дверь быстро нараспашку, это мой отец. Я указываю на Ивана, я говорю :"Это он!" Не знаю, то ли мне ждать сметртной казни за него, то ли отправлюсь в лагерь.  Отец смотрит на грязную воду, откуда я только что вытащила свои белые ,благоухающие ступни ,а я заставляю его гордиться ,указав ещё и на Ивановы ступни. Мой отец не должен ничего замечать, хоть он своего долга снова не выполнил, хоть я довольна тем, что смыла всё после дальнего пути. То был слишком долгий путь- от него к Ивану, а мои ноги стали чисты. Рядом наигрывает радио :"Да-дим, да-дам..." Отец орёт: "Выключить радио!" Это не радио, он знает наверняка, говорю определённо потому, что нет у меня не было никогда никакого радио. Мой отец снова орёт :"Твои ноги же все засраны, и я только что об этом рассказал всему народу!" Только это он и знает: "засраны- засраны!" ! Я говорю улыбаясь :"Мои ноги вымыты, надеюсь, что у всех такие же чистые".
Да что за музыка, вот она и прекратилась! Мой отец топочет как никогда прежде: "А скажи немедля, в каком Колумб открыл Америку? Сколько основных цветов?"
- Три основных. Освальд насчитывает их около 500.
Все мои ответы являются проворно, они все верны, но очень тихи, я не против того, что мой отец не слышит их. Он снова кричит, всё пуще прежнего- и с каждым его криком со стены валится кусок штукатурки, или выскакивает прочь паркетина. Как же ему спрашивать, если ответов он не желает слышать.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Странное свидание. Сегодня нет времени у нас друг для дружки, в последний вечер всегда много хлопот. Я-то свободна, мои чемоданы уж упакованы, Малина куда-то ущёл поужинать, мне кстати. Он вернётся поздно, и это мне кстати. Знать бы мне, где Малина. Но я не желаю видеть его сегодня, сегодня не могу, я должна поразмыслить над странной встречей. Однажды, всегда время нас поджимало, , а однажды было вчера и позавчера, и год назад, и два года. Кроме вчера будет и завтра, Завтра, которого не жалаю я, а вчера... О ,это Вчера , вот и припомнилось мне, как я встретила было Ивана, и что я с первого взгляда и всё время... вот я испугалась потому, что не вспомнить, как вначале было, ни за что, как было месяц назад, ни за что, как было когда детей недоставало, как было с Франсе и Троллопом, и как дальше время текло, когда мы вчетвером были на Пратере, как я отсмеялась было, как Андраш жался ко мне, в паноптикуме это было, у "мёртвой головы". Не желала я знать впредь, каким начало было, я больше не стяла у цветочной витрины на центральной улице, не изобретала и имена, и не расспрашивала о них. Но придёт день- и мне захочется узнать ,и я свалюсь во Вчера, сникну там. Но ещё не завтра. Прежде, чем вчера и завтра оживут, я должна утишить их в себе. Ныне сегодня. Я здесь и ныне.

Иван позвонил, он всё-таки не сможет подбрость меня на Западный вокзал, всегда в последний момент что-нибудт помешает. Ну ничего, он пошлёт мне карточку с видом, я же дольше слушать его не могу, ведь мне срочно надо заказать такси. Малины пока нет дома, а Лины еще нет. Но она на подходе, она застаёт меня с чемоданами на лестничной площадке, мы сволакиваем их вниз, больше старается Лина, она обнимает меня у такси: "Чтоб достойная фрау вернулась мне здоровой, иначе герр доктор будут недовольны!"

Я мечусь по всему Вестбанхофу, затем следую за носильщиком, который транспортирует мои кофры до конца третьего перрона, нам надо обойти, ведь мой вагон уже стоит на пятом: два поезда на Зальцбург отправляются на протяжении этого часа. На пятом состав вдвое длиннее того, а нам ещё надо по щебню добраться к хвосту. Носильшик требует немедленной платы, он подозревает "типический скандал" , но всё-таки помогает мне за десять шиллингов чаевых, скандал да и только. Думаю, он за десять шиллингов не заколется. А то придётся мне вороча`ться- и через час буду дома. Поезд трогается, я из последних сил рву на себя открытую вагонную дверь, успеваю забраться. Остаюсь на чемоданах пока не придёт проводник и не отведёт меня в купе. А поезд тормозит у Линца, он недолго стоит там, я никогда не бывала в Линце, всегда- проездом, Линц на Дунае, не желаю прочь с берегов Дуная.

... она не больше не видела пути-выхода из ставшего чуждым края, где были только ивы, ветер и вода... ивы шипели всё пуще, смеялись, они вскрикивали и стонали... чтоб ничего не слышать, она укрыла голову руками... Ей не осталось пути ни вперёд, ни назад, ей остался выбор между водой и всесильным произволом ив.

Антуанетта Альтенвиль на вокзале Зальцбурга провожает пару особ, садит их, возвращающихся, в мюнхенский поезд. Всегда этот вокзал казался несносным со своими абсурдно долгими расслабляющими ожиданиями, но на этот раз да не расслаблюсь, ведь я остаюсь, я принадлежу  INLAND. Всё же мне приходится ждать, пока Антуанетта попрощается и расцелуется чуть ли не с каждым, затем она машет вслед отходящему составу, словно прощается со всеми уезжающими роями народу, милостиво, и меня она, естественно, тоже не забыла. Атти безумно рад мне, он снова будет на регате, вот как? этого я не знаю? Антуанетта постоянно забывает, чем интересуются её знакомые, а Атти,значит, завтра со мной поедет на гору Ст.Гильген, ведь в этой, первой регате он, конечно, не участвует. Я недоверчиво прислушиваюсь к речи Антуанетты. Почему Атти ждал меня, не понимаю, Антуанетта, пожалуй- тоже, она находит в этом искреннюю приязнь. -Малина передавал тебе привет,- говорю ей сухо.
- Спасибо, а почему вы не вместе, нет, да что же, они ещё рабоотают?! и как живётся нашему дорогому остронуждающемуся?
То, что она видит в Малине остронуждающегося, для меня такая уж диковинка, что я не могу сдержать смеха: "Но Антуанетта, ты ,наверное, перепутала его с Алексом Фляйсером или с Фрицем? Ах, ты уже с Алексом?" Я говорю мягко: " Ты видно спятила". Но я ещё себе представляю Малину в качестве бедняка, одного в венской квартире, нужда неописуемая. Антуанетта теперь водит "ягуар", только английские машины годятся, а она ездит быстро и уверенно, по одному ей ведомому окружному пути, из Зальцбурга вон. Она удиволяется видя меня в добром здравии, обо мне постоянно слыхать такие анекдоты, никуда не выхожу, во всяком случае, опаздываю и ошибаюсь местами встреч. Я обстоятельно отчитываюсь, когда в последний раз бывала в Ст.Вольфганге (а главное опускаю: что ни день- в гостиничном в номере) , и что постоянно дождит, и дурная поездка выдалась. Хоть больше мне сказать нечего, пусть идут дожди, а Антуанетта пригласит меня в солнечную соляную пещеру. Тогда я смогу хоть на час свидеться с Элеонорой, которая служит на кухне в "Гранд отеле" , Антуанетта раздражённо перебивает меня: "Нет, да что ты говоришь? Лора? да почему7 на какой кухне? в "Гранд отеле"? такого больше нет, он сгорел, но гуляли было там на славу!" И я поспешно хороню Элеонору, и возвращаюсь чтоб просвещать Антуанетту и удивляться. Мне никогда не следовало бы возвращаться сюда.

У Альтенвилей к чаю уже пятеро, двое ещё подойдут к ужину, а у меня больше нет отваги сказать: "Но вы же обещали мне, что никто не придёт к нам, что будет тихо, совсем тихо в нашем узком кругу!" А завтра, значит придут Ванчуры, которые сняли себе на лето дом, а на выходные- ещё сестра Атти, которая настояла на том, что приволочёт младенца, на которой, веришь ты? женился в Германии этот Роттвиц, на этой урождённой аферистке, лучше бы ей не родиться, а за рубежом она пользовалась succe`s fou* , все немцы вешались на неё, они и вправду верили, что бейби в состои в родстве с Кински** и даже с ними, с Альтенвилями, удивительно. Антуанетта с той поры не перестаёт удивляться.

С чаепития убираюсь прочь, брожу окрестностями и вдоль берега, и коль я уже здесь, визитирую как следует. Люди замечательно изменились в этих местах. Ванчуры извиняются за то, что сняли дом на Вольфгангзее, я не упрекнула их, и я тоже здесь. Кристина непоседливо пробегает по комнатам, подпоясана старым фартуком так, что под ним не заметно платье от Сен-Лорана. Это чистая случайность, ей милее в самой глубинке Штирии. Но вот и Ванчуры перебрались сюда, хоть им все дни чёрные, не до праздников. Христина зажимает виски ладонями, пальцы- в причёску, здесь её всё действует на нервы. В саду она сеет салат и травы, во всё, что готовит, она кладёт травы, живут они тут оскоменно, невообразимо просто, сегодня Ксандль прокатится впустую, таким быть свободному вечеру Христины. Она снова зажимает виски, теребит волосы пальцами. Плавать они практически не ходят, кругом ведь натыкаешься на старых знакомых, и я ещё в кадре. Затем спрашивает Христина: "Вот как? У Альтенвилей? Ну да, утончённые они, Антуанетта ведь очаровательная особа, но Атти, как ты это терпишь? мы ведь не сообщаемся, думаю, он страшно завидует Ксандлю". Я удивлённо спрашиваю: "А с чего бы это?"  Христина наобум отвечает: "Атти тоже когда то рисовал или писал кистью, насколько я знаю, ну вот, он страшно не терпит, когда у кого-то по-настоящему удаётся, как Ксандлю, такие ведь они все, эти дилетанты, мне с такими не о чем говрить, да я практически и не знаю Атти, виду Антуанетту от случая к случаю здесь и в городе у парикмахера, нет, не в Вене, в сущности они такие твердолобые консерваторы, каких найти трудно, и даже Антуанетта, хоть и столько в ней шарма, а насчёт современного искуства, простите, она темнота, а замужество за Атти Альтенвилем ничего не значит, неотёсанной она осталась, Ксандль, что я думаю ,то и говорю, какая я есть, такая есть, ты меня сегодня просто бесишь, слышишь?! а я отрежу детке ещё один ломоть, если ко сюда на кухню забежит, пожалуйста, поверь же, однажды герр др.Альтенвиль скажет то же Атти, я бы хотела пережить это, он состроит тогда невиданное лицовид лица его послелицо випережить это эьдоижэт напрямик Атти, надо будет увидеть лицо последнего, убеждённого республиканца, с особой красноватой окраской, и путь стократно на его визитке значится "др. Артур Альтенвиль", он только тогда обрадуется, когда каждый-всякий узнает вопреки ей, кто он есть. Такие они все!

У Мандлей ,в соседнем доме, который из года в год американизируется, сидит в livingroom*** такой себе молодой человек, Кэти Мандль шепчет мне, что он outstanding****, если я правилно поняла- писатель, и коль я верно расслышала его фамилию, то ли Марктом, то ли Мареком зовётся, он только обнаружил своё дарование или же его дебют ожидается посредством Кэти. По прошествии первых десяти минут он с нескрываемым любопытством спрашивает об Альтенвилях, а я скупо ему отвечаю, вовсе никак. -Да чем же собственно занят граф Альтенвиль?- спрашивает молодой гений и настойчиво продолжает: как давно знаю я графа Альтенвиля и действительно ли дружна с ним и может ли быть такое, что граф Альтенвиль... Нет, мне нечего ответить, я ещё не српшивала его, чем он занят. Я? Пожалуй, уж две недели. Плавать на яхте? Возможно. Да, я думаю, у них два или три судна, не знаю. Может быть. Чего угодно господину Маркту или Мареку? Быть приглашённым к Альтенвилям или постоянно повторять вслух эту фамилию? Кэти Мандль выглядит дородной и доброй, она красна как рак, хоть не станет коричневой, она говорит с прононсом по-венски-американски и по-америкнски-венски. Она в семье сильная яхтсменка, единственная серьёзная соперница Альтенвилей, если не считать Лейбля профессионалом. Герр Мандль говорит мало и кротко, он добродушно присматривается. Он молвит: "Они вовсе не подозревают, какая энергия таится в моей жене, которая то яхту водит, то копается в саду, то дом в доме затевает перевороты, немногие люди живут так, а остальные присматриваются к ним, я их последних, которые присматриваются. Вы тоже?"

 
_________Примечания переводчика:______________
* бешеным успехом (фр.)
** Клаус Кински, немецкий актёр театра и кино, см. ст. в "Википедии": http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BB%D0%B0%D1%83%D1%81_%D0%9A%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8
*** в гостинной (англ);
**** выдающимся (англ.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Я пришиваю пуговицу к демисезонному пальто и посматриваю на кучу бумаг перед собой, а фрёйляйн Йеллинек склонила голову над пишущёй машинкой с закладкой из двух листов бумаги с копиркой. Меж тем я молча откусываю нитку, а фрёйляйн Йеллинек радостно смотрит на зазвонивший телефон, а я говорю :"Скажите просто "что вам угодно? что меня здесь нет, что вы тут просто присматриваете (за чем? за платяными шкафами и смежным кабинетом, где я редко работаю?)... скажите, что я больна, в отъезде, мертва". Фрёйляйн Йеллинек, выглядя нарочито учтивой, прикрывает ладонью нижнюю половину трубки и шепчет мне: "Это ведь международный, Гамбург".
- Пожалуйста, скажите просто, что Вам нравится.
Фрёйляйн Йеллинек рещается ответить, что меня нет дома, нет, ей жаль, не знает, она с облегчением кладёт трубку. Всё да отбоярилась.
- А издательские дома в Лондоне, в Праге-  им не желаете ответить сегодня?- напоминает мне фрёйляйн Йеллинек- и я проворно диктую:
- Многоувадаемые господа,
   большое спасибо за ваше письмо от, дата, и т.д.
И вдруг вспоминаю, что меховой воротник пальто, которое весной называю весенним ,а осенью- осенним, прохудился- и я бегу к стенным шкафам потому, что наконец должна поладить этот мех, роюсь в поисках синих ниток, бодро вопрошаю:
- Где мы остановились, что я сказала? Ах, вот как. Ах, просто отпишите им, что Вам по душе, что я задерживаюсь или в отъезде, или больна. Фрёйляйн Йеллинек, хохотнув, конечно, напишет, что я "задерживаюсь", ведь она за взвешенные отказы, которые звучат одновременно любезно и нейтрально. Не до`лжно подавать руки, находит фрёйляйн Йёллинек, тем, кто просит позволения удалиться в ванную. Она возвращается надушенная, симпатичная, высокая, стройная, и столь взаимно влюблённая в ассистента врача поликлиники, и она отщёлкивает долгими точёными пальцами лучшие пожелания, туда-сюда дружеские или сердечные приветы.
Фрёйляйн Йеллинек ждёт-пождёт. Воротник в порядке- и мы прихлёбываем чай из блюдец.
Чтоб не забыть... издательство "Урания"- это тоже срочно.
Фрёйляйн Йеллинек знает, что стоит посмеяться: ведь мы с издательством находимся в Вене, которая не внушает ей почтительного страха как Лондон и Санта-Барбара с Москвой, она настукивает отписку совершенно самостоятельно, хотя оно напоминает, я бы сказала, дословно, письма в государственные вузы и  творческие союзы.
Затем наступает чёред проблемы с Англией, а я отжёвыываю синий хвостик: "Знаете что, мы на сегодня закончим- и отпишем им на следующей неделе. Мне теперь ничего нейдёт на ум.
Фрёйляйн Йеллинек уверяет, что подобное нынче слышит от меня слишком часто и что откладывать до следующей недели не годится, она желает безотлагательно начать сама, она сама попробует:
Dear Miss Freeman,
thank you very much for your letter of august 14th.*
Ну вот, мне следует рассказать фрёйляйн Йеллинек эту довольно запутанную историю - и я с мольбой молвлю: "Труднейшее оставим на потом. Напишете пару строчек -и отошлёте все четыре письма доктору Рихтеку", и я нервно, поскольку Иван должен вот-вот позвонить, продолжаю: "Но нет же,  повторяю Вам в десятый раз: звать его Вульфом, не Вольфом ,не сказочным Волком. Вы могли бы справиться, нет, номер 45, я почти уверена, так справьтесь же- и после убирайте весь хлам, а мы подождём его ответа, а мисс Фримен не глядя раздаёт авансы".
Того же мнения и фпёйляйн Йеллинек- и она убирает с письменного стола, а я уношу подальше телефон. В следующий миг и вправду звонит, я жду третьего звонка, это Иван.

- Йеллинек ушла?
- Фрёйляйн Йеллинек, прошу!
- По-моему, фрёйляйн
- Через четверть часа?
- Да, так можно
- Нет, мы уже готовы
- Только виски, чаю, нет, больше ничего

Пока фрёйляйн Йеллинек поправляет причёску, надевает пальто, роется в своей сумочке ища авоську, я припоминаю, что должна ещё самостоятельно написать три важных послания, а у нас вышли почтовые марки, фрёйляйн Йеллинек купит киновестник- и я напоминаю ей, чтоб выписала на листочки фамилии этих людей, вы же знаете, нужных людей, их надо запоминать, вносить их координаты в адресную книгу или в деловой дневник, столько их -всех просто не упомнишь.
Мы с фрёйляйн Йеллинек взаимно желаем хорошего воскресного дня, а я надеюсь, она не станет ещё раз кутать шарфик, ведь Иван должен прийти с минуты на минуту- и вот я с облегчением слышу прощальный хлопок двери, цокот новеньких шпилек удаляющийся вниз по лестнице.
Тогда приходит Иван, а я едва успеваю приготовиться: только копии писем лежат вокруг- и один-единственный раз Иван спрашивает, чем я тут так занята, а я молвлю: "Ничем"- и выгляжу стоь растерянно, что Иван вот да засмеётся. Не письма его не интересуют, но неприбранный лист, на котором значится "Трое убийц"- Иван  откладывает его прочь. Иван прежде избегал этого, а теперь спрашивает: "Что значат эти листки", ведь я оставила пару черновиков на кресле. Он поднимает ещё один, смачно читает: "ЛИКИ СМЕРТИ" с одного, а с другого :"Тьма египетская". "Не твой ли почерк, ты это написала?" Поскольку я не отвечаю ,Иван продолжает: "Это мне не нравится ,я уже было предчувствовал нечто похожее, эти  батареи книг в твоей пещере, которые ведь никтому не годятся, почему они только такие, ведь могут же быть иными, такими, как "EXULTATE ,JUBILATE"- чтоб от радости лезть из кожи вон, ты ведь часто радуешься до беспамятства, почему же не пишешь об этом?"
- Да, но...- молвлю я, оробевшая.
- Никаких но,- отзывается Иван.- И всегда-то вы страдаете всем ,без разбору человечеством, его вознёй, и вспоминаете минувшую войну, представляете себе новые, а где же та война, где голодающее, страдающее человечество, и правда ли тебе жаль всего? или жаль проигранной партии в шахматы? или жаль меня, страшно проголодавшегося? а почему ты смеёшься- или человечеству смешно именно в этот миг?"
- Но я всё же не смеюсь, - отвечаю Ивану, хотя вынуждена рассмеяться- и оставить несчастье где-то далеко: не бывать ему здесь, где мы с Иваном вот да сядем вместе за стол. Могу думать только о соли, которой пока нет на столе, которую я забыла на кухне, но вслух я этого не произношу, зато решаю сочинить красивую книгу для Ивана, ведь Иван надеется, что я не стану писать о трёх убийцах и умножать скорби, ни в какой книге- и я больше не прислушиваюсь к Ивану.

________Примечания переводчика:_______________
* "Дорогая мисс Фримен,
премного благодарна вам за ваше письмо от 14-го августа". (англ.);
** Название хорала В.А.Моцарта, здесь- мажорное славословие белому свету.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Первая глава

Сча`стливо с Иваном

Снова выкурено и снова выпито, рюмки сосчитаны,и сигареты: ещё две оставлены на сегодня, поскольку между сегодня и понедельником три дня без Ивана. Но через шестьдесят сигарет Иван снова будет в Вене, он вначале вызвонит точно время, затем сведёт к подъёму будильник- тот сразу же отзовётся, затем Иван заснёт, столь быстро, как только он может, прокинется, разбуженный звонком, которому он в других случаях отзывается иначе: стонами, руганью, выкриками, жалобами. Затем он, забыв о звонке и в один присест очутившись в ванной, почистит зубы, станет под душ, затем побреется. Он повертит ручку транзистора чтоб послушать новости. Австрия, 1-й канал, АПА (Австрийское пресс агенство). Передаём краткий выпуск новостей: Вашингтон...

Ну и выскочки эти Вашингтон и Москва, и Берлин- как важничают. На моём Унгаргассе их никто не принимает всерьёз или смеются над ними как над их напориром, они здесь чужие советчики, они впредь не проберутся в мою жизнь, с которой я стремлюсь иным потоком, а именно, просёлками столбовой улицы, а теперь вот стою перед цветочной лавкой, чьё название должна придумать, а остановилась я на бегу только ради букета георгин в витрине, красного и семижды краше красного, невиданного, а перед витриной стал Иван, дальше я не знаю потому, что тотчас ухожу с Иваном, сначала- к почте на Разумофскигассе, где мы должны разойтись к двум разным окошкам: он- к "выдаче почты", я- к "отправлению бандеролей", и уже эта первая разлука столь мучительна, что на выходе обретая Ивана, я молчок, а он и не усомнился в моей готовности пойти с ним дальше, но перед нами лишь несколько домов. Межи уже прочно обозначены, это же просто клочок земли, который был предназначен для застройки, без феодальных претензий и без чёткого плана, обрезок земли, на котором стоят всего два дома, которые и в темноте можно отыскать, при солнечном и лунном свете, а я знаю досконально, сколько шагов мне предстоит отсюда наискось к Иванову дому, могу дойти и с завязанными глазами. Вот и дальний миръ, в котором я прежде живала,- я всегда в панике, с пересохшим ртом, с судорогами удавленницы- приспособленная под мельчайшие его важности, ибо истинная сила обитает здесь, пусть даже она, как сегодня, состоит из ожидания и курения- и с ними ей не исчезнуть. Телефонный кабель мне следует осторожно, поскольку он заверчен, десятижды шевельнуть поднятой рукой, пока его не распутаю, в  крайнем случае, и тогда могу, перед лицом опасности, уж набрать этот номер: 72 68 93. Знаю, что никто не ответит, но это меня не касается: пусть только у Ивана зазвонит, в занавешенной квартире, а оттуда, где я знаю, где стоит его телефон, трель оповестит всё, что принадлежит Ивану: это я, я звоню(кричу, взываю). И тяжелое, глубокое кресло, в котром Иван рхртно сиживает чтоб неожиданно задремать на пять минут, услышит это би дрем услышит это, и шкафы, и лампы, под которыми мы лежим вместе, и его рубашки, и костюмы, и бельё, которое он бросит на пол, чтоб фрау Агнеш знала: его надо снести в прачечную. С тех пор, как я могу набирать этот номер, бег жития мого прекратился, никаких мне непредвиденных затруднений, не вперёд и не с дороги: я перевожу дух, останавливаю время и звоню, и курю, жду.

А если б я по какой-то причине два года назад не переместилась бы на Унгаргассе, если бы ещё жила на Беатриксгассе, как в студенческие годы, или -за границей, что часто бывает после, тогда б я попала в иной круговорот да так и не узнала бы, что есть важнейшее на свете: всё, что достижимо мною, а именно- телефон, трубка и шнур, хлеб и масло, копчёные сельди, которые я на ужин в понедельник подношу,поскольку они- лакомство Ивана или колбаса высшего сорта, она- лакомство моё, что всё- из удела(марки) Ивана от дома Ивана. Также- пишущая машинка и пылесос, которые прежде невыносимо шумели, должно быть, выкуплены этой доброй и могучей фирмой и освящены; автомобильные дверцы больше не хлопают под моим окном; без Иванова попечения не осталась даже природа, поскольку прицы здесь по утрам поют тише, а затем засыпают ненадолго.

Но этим моё обретение не исчерпывается, и странным кажется мне, что медицина, которая себя считает наукой и быстро прогрессрующей, ничего не ведает о следующем обстоятельстве: что здесь, в этой округе, где нахожусь я, утихает боль, между домами 6 и 9 на Унгаргассе, что несчастья умаляются, рак и тумор, инфаркт и астма, лихорадка, инфекции и переломы, даже мигрень и ревматизм слабеют, и я вопрошаю себя, не долг ли мой оповестить учёных об этом простом средстве чтоб способствовать широкому скачку вперёд, который предполагает все напасти превозмогать всё более рафинированными медикаментами и уходом? Здесь также почти утихают нервный тик и стенокардия обычные в этом городе, которым подверженны все, а шизотимия, всемирная ширящаяся щель раздора, незаметно стягивается.
Что беспокоит, так это только поспешный поиск шпилек для волос и чулок, лёгкая дрожь при окрашивании ресниц тушью и при манипуляции красками для век, узкой кисточкой, при извлечении воздушной подушечкой светлой и тёмной пудры. Или когда глаза на мокром месте, а ты мечешься из ванной в коридор и обратно, ищещь карман, носовой платок, подтираешь помаду на губах, такие вот незаметные психологические перемены, бег на ватных ногах, когда сантиметр длится, и некоторая потеря веса, ибо уже далеко за полдень, а учреждения начинают закрываться, а затем- инфильтрация этих партизан, дневных грёз, которые поздемно пробираются и выныривают, занимая Унгаргассе, который внезапно оказывается запруженным ими с их прекрасными прокламациями и одним-единственным словом-лозунгом, которое они считают своей цель, и как могло б звучать нацеленное в грядущее слово, если не Иван?

Оно значит Иван. И всегда снова Иван.

Наперекор напастям и рутине, вопреки жизни и смерти, вопреки случайностям, всем этим радиоугрозам, всем газетным заголовкам, которые несут чуму, наперекор сочащеймуся из пола и с потолка предательству, вопреки медленному самоедству и поглощенностью внешним, наперекор ежеутренней жалостной мине фрау Брайтнер иду я сегодня на ранневечернее свидание и курю, всё раскованнее и увереннее и столь долго, и столь уверенно ,как никому не дано, ибо я знаю, что одержу победу под этим знаком.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы