Лев-царь писателей

28 августа (9 сентября) 1828 г., в одной русской аристократической семье родился мальчик. Ни мать, ни отец, разумеется, не догадывались, что произвели на свет не просто «глыбу» и «матёрого человечище», но и «зеркало русской революции».

А новорождённый Лёвушка Толстой вообще ни о чём пока не думал…

Странное дело - ассоциативное мышление. Скажешь: «Пушкин» - и тут же возникает светлый образ шампанского под ручку с «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» Скажешь: «Достоевский» - появляется бледный человек с окровавленным топором. А стоит сказать: «Толстой», как перед глазами встаёт сам Лев Николаевич - большой лоб, большая борода, большой талант и очень большие книги. Одним словом - много. Масштабно. Эпично.

Даже сама фамилия, начавшаяся с прозвища, которое московский князь Василий Тёмный дал в середине XV в. далёкому предку Льва - Андрею Харитоновичу, представляется величественной. Хотя, казалось бы, в прозвище, которое сегодня можно перевести как «Жиртрест», мало почётного.

Масштаб личности Толстого настолько велик, что под его покровом едва-едва угадывается человек как таковой. Иной раз дело доходило до того, что признанные мастера прозы, например Довлатов, с удивлением заявляли: «Даже Толстой был как все!»

А ведь он и правда был как все. Излюбленные полемические оплеухи вроде «недоучившийся студент», которыми так любят разбрасываться хулители, скажем, Ленина, в полной мере применимы и ко Льву Толстому. Тем более что граф учился в том же Казанском университете, что и вождь мирового пролетариата. И как учился - любо-дорого посмотреть. Само начало университетских лет было феерическим - абитуриент Толстой на вступительных испытаниях, к которым готовился два года, умудрился схлопотать кол по русской и всеобщей истории, а также кол по географии. Сам вспоминал об этом так: «Помню, вопрос был: Франция. Присутствовал Пушкин, попечитель, и опрашивал меня. Он был знакомый нашего дома и, очевидно, хотел выручить: «Ну, скажите, какие приморские города во Франции?» Я ни одного не мог назвать» - весьма ценное признание от автора «Войны и мира».

В университет он всё-таки поступил, пусть и со второго раза, осенью 1844 г. Правда, учёба да и само звание студента были молодому сиятельству по барабану. Это доказывает хотя бы то, что даже специальность он выбирал не сам - тётушка-опекунша заставила своего подопечного учить арабский и турецкий языки, дескать, образование, полученное на восточном факультете, можно будет потом выгодно конвертировать в дипломатическую службу. Однако второго Грибоедова из Льва не получилось. Поговорку «От сессии до сессии живут студенты весело» тогда ещё не изобрели, но общий стиль жизни студента Толстого вполне ей соответствовал. Балы, маскарады, танцевальные вечера, спектакли - Толстой старался не пропускать ни одного светского мероприятия. По свидетельствам современников, везде старался танцевать, что выходило у него довольно ловко. Результат первой же сессии не замедлил сказаться. Графу «нарисовали гуся» по библейской истории и арабскому языку и, что позорнее прочего, вкатили три очка по французскому.

Нет ничего удивительного в том, что, завалив несколько сессий подряд, Толстой был на грани вылета. Но гордыня возобладала - он предпочёл уйти сам, чему университетское начальство было только радо.

Куда сейчас попадают недоучившиеся студенты? В армию. Тогда вопрос призыва и срочной службы не стоял вовсе, однако Толстой умудрился опередить своё время. В армию он элементарно бежал, наделав массу долгов, накуролесив в Москве и капитально «убив» яснополянское хозяйство. Как натура романтическая, разумеется, избрал местом службы Кавказ. И начало воинскому пути было положено блестящее - очередной проигрыш в карты под необеспеченный вексель. Кстати, долг Толстому помогал отдавать его приятель-чеченец Садо Мисирбиев.

А насчёт самой службы граф выражался так: «Маршированья и разные стрелянья из пушек не очень приятны, особенно потому что это полностью расстраивало регулярность моей жизни». Впрочем, сражался храбро, иной раз даже дерзко, и ничто в этот период не предвещало особого гуманизма и «непротивления», которым впоследствии так прославился Толстой. В ожидании настоящего «горячего дела» будущий гуманист пишет: «По мере сил моих буду способствовать с помощью пушки к истреблению хищников и непокорных азиатов». Кстати, он дважды был представлен к Георгиевскому кресту, и оба раза награда пролетала мимо. Впоследствии уверяли, что это Толстого не очень расстраивало, поскольку он, мол, уже тогда осознал, как мерзко получать награды за убийство. Тем не менее вот как говорит сам граф: «Я вам признаюсь откровенно, что из всех военных наград я имел тщеславие добиваться именно этого маленького крестика и что это препятствие доставило мне большое горе…»

Образ чуть ли не святочного старца с бородой, этакого универсального учителя жизни для поколений русских людей, не соответствует реальному человеку. Считается, что после севастопольской мясорубки, где артиллерийский поручик Толстой вплотную столкнулся с ужасами глобальной войны, характер его изменился именно в сторону будущего «непротивления». Но того трогательного мальчика Лёвушки, что верил в некую зарытую около Ясной Поляны зелёную палочку, на которой написан рецепт человеческого счастья, больше нет. Есть непримиримый боец - талантливый, умный, гордый, надменный, завистливый и жестокий.
Эта характеристика, которая вроде как не вяжется с привычным Толстым, подтверждается самим графом. Во всяком случае к собратьям по литературному труду он относился именно так.

«Полонский смешон…», «Панаев нехорош…», «Авдотья (Панаева) - стерва…», «Писемский гадок…», «Лажечников жалок…», «Горчаков гадок ужасно…», «Тургенев скучен…», «Тургенев - дурной человек…» Не удостоилось пощады даже «солнце русской поэзии»: «Читал Пушкина… «Цыганы» прелестны, остальные поэмы - ужасная дрянь…» Кстати, похоже, слово «дрянь» было у графа одним из любимых: «Читал полученные письма Гоголя. Он был просто дрянь человек. Ужасная дрянь…» Доставалось и Родине - после заграничной поездки Толстой оставил запись: «Противна Россия. Просто её не люблю… Прелесть Ясная Поляна. Хорошо и грустно, но Россия противна…»

Трусом, однако, граф не был и запросто мог повторить свои характеристики в лицо любому. Как-то в разговоре с Чеховым Толстой выдал прекрасное: «Вы знаете, что я терпеть не могу Шекспира. Но ваши пьесы ещё хуже…» Уильяму Шекспиру и впрямь не повезло. Три сотни лет триумфальных представлений по его пьесам были разом перечёркнуты вескими доводами: «Прочёл «Юлия Цезаря». Удивительно скверно» и «Какое грубое, безнравственное, пошлое и бессмысленное произведение «Гамлет»!»

Прошло совсем немного лет, и жизнь показала свою извращённую иронию. Толстой, только что бывший состоятельнейшим барином, настоящим аристократом и прилежным семьянином, вдруг с пугающей точностью повторяет судьбу одного из персонажей ненавидимого им Шекспира - короля Лира. Отрекается от поместья, титула, авторских прав и, покинутый всеми, кроме одной дочери, бежит в неизвестность, а в конечном итоге - к смерти. Единственное утешение - похоронили графа в том самом месте, где он с братьями безуспешно искал в детстве ту самую зелёную палочку, которая должна была принести счастье всему человечеству.

Константин Кудряшов, АиФ № 36