«А вокруг скачут критики в мыле и пене…»

Поговорим теперь про литературных критиков. Ведь именно они, по идее, должны бы были помогать пробиваться новым талантливым писателям к читателю, который — хочет не хочет — но нуждается в переменах, как в воздухе. А значит — нуждается в новой литературе, которая бы приходила на смену старой. Обновляя язык и сознание, давая новую форму мифам, которыми живет человечество. Вращая мир.

Нет, конечно, это все идеализм. Ничего такого критик не должен. Ведь критик кто? Критик зачастую это неудавшийся писатель. Причем часто такой, который склонен желчь своих литературных неудач изливать на более удачливых коллег по перу.

В романе "Побег"есть момент про критиков. Герой романа приходит в гости к своему приятелю по фамилии Марлинский и неожиданно для себя попадает на публичное чтение и разбор романа, только что начатого этим самым Марлинским. Слушатели — интеллигенция, критики, какие-то знакомые Марлинского. Прослушав начало будущего романа, они устраивают ему разнос. Ирония в том, что автор (он же главный герой) решил не изображать (то есть «не цитировать») опыты Марлинского, а позволил этому выдуманному им литературному собранию критиковать на страницах своей истории не что иное, как непосредственно начало этой истории, первые ее три главы, которые прекрасно знакомы и читателю (ведь так читателю проще будет понять механизм критики). Вот этот фрагмент. То есть критики критикуют автора самих же себя (с одной стороны тут как бы такая постмодернистская самоирония — а роман написан, напомню, в 1982 году, — но с другой это ведь вполне реалистическое отражение действительных ситуаций, имевших место во время подобных чтений, а сейчас -– имеющих место в заметках лит.критиков).

И вот один критик говорит:

— Понимаешь? — не зацепляет, крови нет, каких-то кровавых лепешек, — со страданием в голосе сказал Букин. — Слишком удобно у тебя там: ногу не натирает. Ну, хоть покраснение бы какое. Правда, вот с этой Сарой… Но тоже ведь… ты позволяешь себе писать, как Достоевский, — «она побледнела как полотно», — но ты же не Достоевский… — понимаешь? — хоть запах какой изо рта у нее пусть будет или одна ягодица больше другой… А так вот — возбудишься и впустую — нет продолжения, нет трения… Ты не обижайся, но так никто читать не будет.

А другой:

— Да разве это события? — на них не падает отсвет… трагедии нет… Воскрешение Лазаря у Достоевского — это я пережил — вот трагедия! А у тебя что? — тыщу шагов прошел, две тыщи, какие-то привидения — скукотища! Просто неприлично. Сейчас такое время… Война в Афганистане. Вот ты на сколько страниц размахнулся? на тысячу? — сейчас читатель ленив; он твои рассуждения пропускать будет; бульвары он и сам в окошко видит; ему подавай крови, детективов, приключений! — ты хоть бы детективом оживил все это… Не обижайся, для твоей же пользы говорю.

А что же автор?

Расстроенный Марли только кивал им в ответ. Да и что ж ему было? Не защищаться же! Марлинский молчит, но я-то поражен в самое сердце. Больше того, я снимаю с этих ненароком подвергшихся такому разгрому глав свое авторство — пусть уж и на самом деле Марли их написал, а я в них лишь действовал. Пусть! — ему-то не привыкать, а меня раздражает доморощенная критика, под которую я так неудачно подвел свой текст. Лучше бы я, право, подобрал для этого что-нибудь из Гончарова или Лермонтова — вот кому болтовня никак бы не повредила.

И апофеоз литературной критики:

— Здесь главное другое, — сказал вдруг Мудраков, и всё смолкло, — главное, что автору кто-то внушил, что он большой писатель. Это самое неприятное. Он, конечно, бессовестно у всех понадергал: и у Кафки, и у Пруста, и у Джойса, и у Платонова, и у Булгакова — у всех, но самое главное: он почему-то считает себя большим писателем, тогда как он вовсе не большой писатель, и я даже не побоюсь сказать — не писатель вовсе.

После этого Марлинский с главным героем (автором) напиваются с горя.

Г. Давыдов