А потом уже - Он поведет."Мир православия".
- 20.02.10, 16:44
- Торжество православия
С человеком, рассказывающем здесь о себе, мы познакомились в одном из Саратовских храмов,— он его постоянный прихожанин. Привлекает внимание окружающих военной формой с погонами подполковника. Да еще приводит с собой солдат — не строем, нет, не по приказу, а небольшую группу желающих.
При этом он — алкоголик. И совсем недавно чуть не потерял из-за этого всё — и семью, и службу. «Теперь я знаю, почему Христа называют Спасителем»,— это его слова. Они не отражают, конечно, всей истины. Христа называют Спасителем не только потому, что Он спасает нас от наших бед, поднимает и обновляет после страшных поражений, а кого-то удерживает на краю пропасти. Но герой наш до конца жизни будет называть Его Спасителем — не по одной всеобщей, но и еще и по этой, частной причине.
Зовут нашего подполковника Леонидом. Я просила его хорошенько подумать, прежде чем соглашаться на публикацию: «Вас ведь многие узнают, даже если не называть фамилии, а уж прихожане-то ваши узнают все». Но Леонид не колебался:
— Мне не стыдно теперь, нет. Мне должно было быть стыдно тогда, когда я скандалил в кафе, и меня охранник выволакивал за ворот форменного кителя. А теперь — я не хочу ни от кого это скрывать. Пусть все знают мою историю. Таких, как я, много. Кому-то это поможет.
Офицерская судьба Леонида сложилась вполне благополучно: он не служил в горячих точках, не мотался с семьей по дальним гарнизонам. Заочно окончил Академию тыла и транспорта, последнее время преподавал на курсах повышения квалификации офицеров мобилизационных органов. Почему пил?.. Потому что все пьют. Потому что не выпить — это не поддержать бравую офицерскую компанию. «Но можно ведь выпить сто грамм — и компания успокоится…»— «Нет, у нас после ста граммов не успокаиваются». Кому не знакомо это неукротимое стремление пьющих людей напоить ближнего — даже если ближний совсем этого не хочет! Относительно трезвый человек среди пьяных — это ходячий упрек, он раздражает. Люди жесткой внутренней структуры выдерживают это и не ломаются. Внутренняя структура Леонида оказалась от природы податливой. Впрочем, он связывает свой слом еще с одним переживанием, знакомым, увы, не ему одному: я неоценен, начальство мне не доверяет, домашние не уважают…
— Почему пришел в Церковь? Потому что дошел уже до ручки. Дома непрерывный скандал, со службы гонят.
— Ну и что? Сколько людей в такой же ситуации, а в Церковь не идут.
— Христос протягивает руку каждому. Надо только ухватиться. Потом Он поведет. Я теперь очень хорошо понимаю, что это Он меня вел. Сам я не дошел бы. Это ведь не сразу все происходило. Я начинал с того, что запрещал себе пить в среду и пятницу. О том, чтобы пост как таковой соблюдать, речи не было. Одна была цель — в эти дни не пить. Крохотная такая ступенька. Но ступенька все-таки.
Сначала ходил в разные храмы, потом закрепился здесь — потому что люди здесь хорошие, приход дружный — как семья — и, конечно, батюшка Кирилл, пошли ему Бог здоровья. Первое время очень трудно было службу отстоять — уставал, не понимал ничего, плохо делалось, голова кружилась, выходил то и дело на воздух. Потом привык. Стал читать литературу, сначала самую простую; начал ходить к отцу Кириллу на лекторий. Но все это были только первые шаги…
Однажды на курсы повышения квалификации, где Леонид преподавал, приехал офицер из архангельского военкомата — звали его Евгений. Нежданно-негаданно обучаемый и обучающий встретились в храме. И после этого не могли не разговориться. Оказалось, у Евгения в свое время была та же проблема, что и у Леонида. Ему было чем поделиться с товарищем. Леонид считает, что архангелогородец избавил его от комплекса «военному это не к лицу» — комплекса, заставлявшего переодеваться в «гражданку» перед походом в храм. В прошлом году на Пасху они с Евгением встали во главе крестного хода с хоругвями — будучи при полном параде. Для нашего героя это был случай почувствовать то, чего он, по всей видимости, давно уже не чувствовал — особое достоинство воина, человека, призванного защищать народ. Потом он спросил священника, как ему лучше приходить в храм — в форме или в гражданской одежде — и с радостью принял ответ: «Только в форме».
А потом Евгений предложил Леониду съездить на Соловки, в Спасо-Преображенский монастырь, пожить там трудником хотя бы недели три. Леонид согласился, но собрался не сразу — в этом уже году, Великим Постом. Его как раз вытолкнули в неурочное время в отпуск, к тому же, он имел основание полагать, что это — последняя в его жизни возможность воспользоваться офицерским правом бесплатного проезда на поезде.
Он понимал, конечно, что едет не на курорт, и его брала оторопь; рассказывая о своей дороге на Соловки, он несколько раз повторяет фразу: «Вообще-то я большой трус». Но Евгений встретил его в Архангельске и буквально с рук на руки передал знакомому послушнику Спасо-Преображенского монастыря (который чуть позже принял монашеский постриг с именем Феодорит — это произошло на глазах нашего подполковника и произвело на него огромное впечатление).
— Как было в монастыре? Хорошо. Я только после возвращения до конца понял, как мне было хорошо там. Представьте себе: тишина, все в снегу (в апреле в тех местах еще лежит снег), паломников нет, одни монахи — и я грешный, тут же на службе стою. Благовещенье, Вербное, Страстная неделя, Пасха в монастыре — это всё просто здорово было. Незабываемо…
Чему научился? Я раньше думал, что во мне никакой гордости совсем нет. Я скромный, тихий, робкий даже — какая во мне гордость? А там я понял, сколько ее во мне и как она мне мешает жить. Понял, когда исполнял послушание — мыл полы. Какой-то молодой парень, трудник, сидит на скамейке, болтает по сотовому с девушкой и не хочет даже подвинуться, чтоб мне не мешать. И вот здесь во мне это вспыхивает: я — подполковник, я тридцать лет в армии (про то, что меня из армии чуть не выгнали за пьянку, я в тот момент не помню!), а он кто такой?! Он, может быть, только год в армии отслужил. Я чувствую себя униженным просто от того, что на его глазах мою полы. Вот такое было. Но я в себе это давил.
— А молиться за ненавидящих научились?
— Не сразу. Сначала мне казалось: вот, я молюсь за тех, кто меня ненавидит, за врагов — и сам от этого становлюсь чуть ли не праведником, а их — их за меня Господь накажет. Я возвышался над ними за счет этой молитвы. А теперь я понимаю: надо грех ненавидеть, а не грешника. Грешника надо жалеть. Надо знать, что сам такой же грешник. А может, я сам виноват, что этот человек меня ненавидит?
У нас на службе вышло так: меня оставили при должности, а молодых ребят из-за меня не взяли. Я уже пенсию выслужил, могу на пенсию уходить, а у них все впереди. Я не виноват перед ними, я не обязан им место уступать. Но они с такой злостью на меня смотрели! И мне их стало жаль. Я как раз готовился к исповеди. А перед исповедью надо со всеми примириться. И я пошел к ним, к этим ребятам, и извинился перед ними.
Нет, «белым и пушистым» наш подполковник пока не стал. Сам он подходит к своей ситуации очень трезво — в изначальном значении этого слова: знает, что бороться придется всю жизнь. И знает, как это трудно — прийти на исповедь и в очередной раз сказать священнику: «Опять сорвался…».
— Появляется такая мысль: а может, лучше уже этого не говорить? Нет, нельзя не говорить. Знаете, что я за собой заметил? Если я говорю кому-то о себе неправду — пусть даже не священнику, просто какому-то человеку — я скатываюсь сразу по своей лесенке вниз.
Меж тем, наш подполковник — уже дед; дочь родила ему внучку. Сын кончает школу… Есть жена, есть отец — ему 83 года — и есть могила матери. Чувство неизбывной вины перед нею — только одно оно не позволит уже оставить Церковь и молитву. Сознание своего долга перед живыми приводят к тому же. Выправить отношения с самыми близкими — это, как ни странно, едва ли не самое трудное. Перед посторонним человеком и извиниться-то гораздо легче, чем перед родным — отчего так? Почему именно в семейном своем кругу мы так много себе прощаем, так склонны винить остальных, а себя оправдывать? Просто потому, возможно, что дом — это место, где каждый из нас считает себя вправе расслабиться и отдохнуть от трудов — в том числе и духовных. По вполне понятным причинам мы с Леонидом не погружались в эту тему глубоко, но я успела почувствовать, что именно на этом поле он чувствует себя наиболее уязвимым: «Жена — она пьяных вообще не любит…», «А за что ей их любить?», «Понятно. А я, когда выпью, мнительным становлюсь и обидчивым. Так и выходит…». Чуть позже:
— Я теперь исповедуюсь — не в общем, как раньше, а очень конкретно. Все вспоминаю — кого обидел, на кого наорал. Умный учится на чужих ошибках, да? Я — на своих. В Евангелии сказано — не судите да не судимы будете, а я себе по-другому говорю: я — не судья, я — подсудимый.
По ходу нашего разговора Леонид много раз повторит «Я слабый». Но это не так. Слабые лежат на Елшанском кладбище. Мы их туда провожали. Кто из нас не стоял над гробом друга, товарища, коллеги, родственника, члена семьи, наконец, погибшего от водки?
Всем им только и надо было, что ухватиться за протянутую руку. Не ухватились. Не хватило сил, ясности сознания и ответственности. Хотя ведь неплохие люди были, и ничем их Создатель не обделил.
Но если человек жив, у него есть шанс, и про него рано говорить: слабый.
Иногда подполковнику не хочется вставать спозаранку в воскресенье. Но он помнит о том, что в казарме его ждут солдаты — не все, нет, а четверо-пятеро таких, которым почему-то очень хочется в храм. Без него их туда не отпустят. А если и отпустят…
— Когда человек первые шаги в Церкви делает, он очень уязвим. Он многого не понимает, его легко обидеть, оттолкнуть. Надо, чтоб с ним рядом был кто-то, кто может объяснить, поддержать, помочь.
Марина Бирюкова
Журнал «Православие и современность» № 12 (28) 2009 г.
При этом он — алкоголик. И совсем недавно чуть не потерял из-за этого всё — и семью, и службу. «Теперь я знаю, почему Христа называют Спасителем»,— это его слова. Они не отражают, конечно, всей истины. Христа называют Спасителем не только потому, что Он спасает нас от наших бед, поднимает и обновляет после страшных поражений, а кого-то удерживает на краю пропасти. Но герой наш до конца жизни будет называть Его Спасителем — не по одной всеобщей, но и еще и по этой, частной причине.
Зовут нашего подполковника Леонидом. Я просила его хорошенько подумать, прежде чем соглашаться на публикацию: «Вас ведь многие узнают, даже если не называть фамилии, а уж прихожане-то ваши узнают все». Но Леонид не колебался:
— Мне не стыдно теперь, нет. Мне должно было быть стыдно тогда, когда я скандалил в кафе, и меня охранник выволакивал за ворот форменного кителя. А теперь — я не хочу ни от кого это скрывать. Пусть все знают мою историю. Таких, как я, много. Кому-то это поможет.
Офицерская судьба Леонида сложилась вполне благополучно: он не служил в горячих точках, не мотался с семьей по дальним гарнизонам. Заочно окончил Академию тыла и транспорта, последнее время преподавал на курсах повышения квалификации офицеров мобилизационных органов. Почему пил?.. Потому что все пьют. Потому что не выпить — это не поддержать бравую офицерскую компанию. «Но можно ведь выпить сто грамм — и компания успокоится…»— «Нет, у нас после ста граммов не успокаиваются». Кому не знакомо это неукротимое стремление пьющих людей напоить ближнего — даже если ближний совсем этого не хочет! Относительно трезвый человек среди пьяных — это ходячий упрек, он раздражает. Люди жесткой внутренней структуры выдерживают это и не ломаются. Внутренняя структура Леонида оказалась от природы податливой. Впрочем, он связывает свой слом еще с одним переживанием, знакомым, увы, не ему одному: я неоценен, начальство мне не доверяет, домашние не уважают…
— Почему пришел в Церковь? Потому что дошел уже до ручки. Дома непрерывный скандал, со службы гонят.
— Ну и что? Сколько людей в такой же ситуации, а в Церковь не идут.
— Христос протягивает руку каждому. Надо только ухватиться. Потом Он поведет. Я теперь очень хорошо понимаю, что это Он меня вел. Сам я не дошел бы. Это ведь не сразу все происходило. Я начинал с того, что запрещал себе пить в среду и пятницу. О том, чтобы пост как таковой соблюдать, речи не было. Одна была цель — в эти дни не пить. Крохотная такая ступенька. Но ступенька все-таки.
Сначала ходил в разные храмы, потом закрепился здесь — потому что люди здесь хорошие, приход дружный — как семья — и, конечно, батюшка Кирилл, пошли ему Бог здоровья. Первое время очень трудно было службу отстоять — уставал, не понимал ничего, плохо делалось, голова кружилась, выходил то и дело на воздух. Потом привык. Стал читать литературу, сначала самую простую; начал ходить к отцу Кириллу на лекторий. Но все это были только первые шаги…
Однажды на курсы повышения квалификации, где Леонид преподавал, приехал офицер из архангельского военкомата — звали его Евгений. Нежданно-негаданно обучаемый и обучающий встретились в храме. И после этого не могли не разговориться. Оказалось, у Евгения в свое время была та же проблема, что и у Леонида. Ему было чем поделиться с товарищем. Леонид считает, что архангелогородец избавил его от комплекса «военному это не к лицу» — комплекса, заставлявшего переодеваться в «гражданку» перед походом в храм. В прошлом году на Пасху они с Евгением встали во главе крестного хода с хоругвями — будучи при полном параде. Для нашего героя это был случай почувствовать то, чего он, по всей видимости, давно уже не чувствовал — особое достоинство воина, человека, призванного защищать народ. Потом он спросил священника, как ему лучше приходить в храм — в форме или в гражданской одежде — и с радостью принял ответ: «Только в форме».
А потом Евгений предложил Леониду съездить на Соловки, в Спасо-Преображенский монастырь, пожить там трудником хотя бы недели три. Леонид согласился, но собрался не сразу — в этом уже году, Великим Постом. Его как раз вытолкнули в неурочное время в отпуск, к тому же, он имел основание полагать, что это — последняя в его жизни возможность воспользоваться офицерским правом бесплатного проезда на поезде.
Он понимал, конечно, что едет не на курорт, и его брала оторопь; рассказывая о своей дороге на Соловки, он несколько раз повторяет фразу: «Вообще-то я большой трус». Но Евгений встретил его в Архангельске и буквально с рук на руки передал знакомому послушнику Спасо-Преображенского монастыря (который чуть позже принял монашеский постриг с именем Феодорит — это произошло на глазах нашего подполковника и произвело на него огромное впечатление).
— Как было в монастыре? Хорошо. Я только после возвращения до конца понял, как мне было хорошо там. Представьте себе: тишина, все в снегу (в апреле в тех местах еще лежит снег), паломников нет, одни монахи — и я грешный, тут же на службе стою. Благовещенье, Вербное, Страстная неделя, Пасха в монастыре — это всё просто здорово было. Незабываемо…
Чему научился? Я раньше думал, что во мне никакой гордости совсем нет. Я скромный, тихий, робкий даже — какая во мне гордость? А там я понял, сколько ее во мне и как она мне мешает жить. Понял, когда исполнял послушание — мыл полы. Какой-то молодой парень, трудник, сидит на скамейке, болтает по сотовому с девушкой и не хочет даже подвинуться, чтоб мне не мешать. И вот здесь во мне это вспыхивает: я — подполковник, я тридцать лет в армии (про то, что меня из армии чуть не выгнали за пьянку, я в тот момент не помню!), а он кто такой?! Он, может быть, только год в армии отслужил. Я чувствую себя униженным просто от того, что на его глазах мою полы. Вот такое было. Но я в себе это давил.
— А молиться за ненавидящих научились?
— Не сразу. Сначала мне казалось: вот, я молюсь за тех, кто меня ненавидит, за врагов — и сам от этого становлюсь чуть ли не праведником, а их — их за меня Господь накажет. Я возвышался над ними за счет этой молитвы. А теперь я понимаю: надо грех ненавидеть, а не грешника. Грешника надо жалеть. Надо знать, что сам такой же грешник. А может, я сам виноват, что этот человек меня ненавидит?
У нас на службе вышло так: меня оставили при должности, а молодых ребят из-за меня не взяли. Я уже пенсию выслужил, могу на пенсию уходить, а у них все впереди. Я не виноват перед ними, я не обязан им место уступать. Но они с такой злостью на меня смотрели! И мне их стало жаль. Я как раз готовился к исповеди. А перед исповедью надо со всеми примириться. И я пошел к ним, к этим ребятам, и извинился перед ними.
Нет, «белым и пушистым» наш подполковник пока не стал. Сам он подходит к своей ситуации очень трезво — в изначальном значении этого слова: знает, что бороться придется всю жизнь. И знает, как это трудно — прийти на исповедь и в очередной раз сказать священнику: «Опять сорвался…».
— Появляется такая мысль: а может, лучше уже этого не говорить? Нет, нельзя не говорить. Знаете, что я за собой заметил? Если я говорю кому-то о себе неправду — пусть даже не священнику, просто какому-то человеку — я скатываюсь сразу по своей лесенке вниз.
Меж тем, наш подполковник — уже дед; дочь родила ему внучку. Сын кончает школу… Есть жена, есть отец — ему 83 года — и есть могила матери. Чувство неизбывной вины перед нею — только одно оно не позволит уже оставить Церковь и молитву. Сознание своего долга перед живыми приводят к тому же. Выправить отношения с самыми близкими — это, как ни странно, едва ли не самое трудное. Перед посторонним человеком и извиниться-то гораздо легче, чем перед родным — отчего так? Почему именно в семейном своем кругу мы так много себе прощаем, так склонны винить остальных, а себя оправдывать? Просто потому, возможно, что дом — это место, где каждый из нас считает себя вправе расслабиться и отдохнуть от трудов — в том числе и духовных. По вполне понятным причинам мы с Леонидом не погружались в эту тему глубоко, но я успела почувствовать, что именно на этом поле он чувствует себя наиболее уязвимым: «Жена — она пьяных вообще не любит…», «А за что ей их любить?», «Понятно. А я, когда выпью, мнительным становлюсь и обидчивым. Так и выходит…». Чуть позже:
— Я теперь исповедуюсь — не в общем, как раньше, а очень конкретно. Все вспоминаю — кого обидел, на кого наорал. Умный учится на чужих ошибках, да? Я — на своих. В Евангелии сказано — не судите да не судимы будете, а я себе по-другому говорю: я — не судья, я — подсудимый.
По ходу нашего разговора Леонид много раз повторит «Я слабый». Но это не так. Слабые лежат на Елшанском кладбище. Мы их туда провожали. Кто из нас не стоял над гробом друга, товарища, коллеги, родственника, члена семьи, наконец, погибшего от водки?
Всем им только и надо было, что ухватиться за протянутую руку. Не ухватились. Не хватило сил, ясности сознания и ответственности. Хотя ведь неплохие люди были, и ничем их Создатель не обделил.
Но если человек жив, у него есть шанс, и про него рано говорить: слабый.
Иногда подполковнику не хочется вставать спозаранку в воскресенье. Но он помнит о том, что в казарме его ждут солдаты — не все, нет, а четверо-пятеро таких, которым почему-то очень хочется в храм. Без него их туда не отпустят. А если и отпустят…
— Когда человек первые шаги в Церкви делает, он очень уязвим. Он многого не понимает, его легко обидеть, оттолкнуть. Надо, чтоб с ним рядом был кто-то, кто может объяснить, поддержать, помочь.
Марина Бирюкова
Журнал «Православие и современность» № 12 (28) 2009 г.
2
Коментарі
Merovingian
121.02.10, 09:50
Mari6737
221.02.10, 16:49Відповідь на 1 від Merovingian
Это точно.........