Я повністю не впевнений. Якщо нинішня олігархія разом з "тупими бєзпрєдєльнимі чінушамі" не скоротить жадібність, та не буде збільшуватись поляризація та радикалізація суспільства, то хто зна...може на зміну старим вовкам прийдуть молоді комісари? І тоді "можем повторіть" (с)
"...Эти стёкла не должны дрожать и дребезжать. Зеркальные снаружи, воздушно-прозрачные изнутри, влитые в обвязку стальных фрамуг, пуленепробиваемые, они должны хранить дом от ветра, холода и звуков улицы – но когда из-за поворота появляется допотопный кашляющий грузовик, стёкла охватывает дрожь страха.
Они вибрируют, и сквозь их трепещущий звук доносится урчание мотора, и видны тёмные силуэты с торчащими вверх и в стороны иглами штыков. Проезжайте мимо! мимо!.. Нет – машина замирает у ворот особняка, и слышен стук подошв о мостовую.
Охрана! где охрана?! дармоеды! отрабатывайте свои баксы, туполобые быки! спустить собак!..
Молчание. Ни окриков, ни лая.
Хозяин трёхэтажного дворца выскальзывает из-под атласного одеяла, крадётся к окну, с ужасом выглядывает из-за шторы. Идут. Остро блестят штыки, тусклым маслом пробегают блики по кожанкам и фуражкам.
Он бросает затравленный взгляд на венецианское зеркало, словно хочет нырнуть в него, будто в воду. Вместо главы инвестиционного фонда, директора Института гуманизма и тезаврации, держателя контрольного пакета акций телевидения в зеркале скорчился толстый, дряблый мужчина в майке-сеточке и престижных трусах, с перекошенным лицом.
Нет, нет, не может быть. Всё это сон! Их нет! Все они давно умерли, зарыты и забыты! и этот, во главе отряда – скуластый парень, почти мальчик, с маузером в деревянной кобуре – захоронен с почестями, тщательно, старательно, придавлен каменной плитой и надолбом, повторяющим его в граните.
"Комиссар, я тебя не боюсь!" – насильно расхрабрившись, хочет выкрикнуть магнат, но вместо крика из трясущегося рта вырывается лишь жалкий, обречённый писк.
"Я здоров, я спокоен. Я здоров, я спокоен. Моё дыхание медленное и ровное, мой пульс нормальный..." – повторяет он рекомендованные доктором целительные заклинания, но пульс не повинуется, сердце панически бьётся, а в голове всё рушится, раскалывается, дробится – завтра ужин в клубе, потом сауна с девочками, массаж и бассейн минеральной воды... неужели конец? всему конец?!
Откуда пришли эти, с винтовками? Как они посмели!? Никто, никто не может тронуть мои деньги, мои вещи и мой дом! даже спецслужбы! Слышите, вы?! я пью на брудершафт с высшими чинами – и они это за честь считают!..
Шаги. Всё ближе. Топают по коридору. Скуля, друг генералов и министров мечется по просторной спальне, спотыкаясь о ковёр, задевая балдахин над ложем. Куда спрятаться? под кровать?..
Как, как это могло случиться?! Ведь всё было так незыблемо! Счёт в Цюрихе, счёт в Лондоне, яхта на Мальте, шале в Альпах, вилла на Лазурном берегу, самолёт, вертолёт, лимузины – и ни одного неприятного голоса, ни одного косого взгляда, только почтительное безмолвие. Быдло – это зомби, они не восстанут.
Молча работать и незаметно умирать – вот всё, на что они способны. И политологи в этом уверены, и социологи, и аналитики, и даже гадалка Тамара Молдавская – все утверждают, что демократия и бизнес воцарились навсегда, до Страшного Суда... до Страшного Суда...
В дверь ударили прикладом; хозяин взвизгнул, кидаясь в постель. Закрыть голову подушкой, глаза – веками, зажмуриться, заткнуть уши...
Никто, никогда не посмеет вломиться в мой дом! я депутат! я неприкосновенен! Вы – призраки, вы – тени, вы бесплотные видения!..
Тяжёлые руки срывают одеяло прочь, слышен запах металла и кожи. Глухой голос чётко выговаривает его имя, отчество, фамилию.
– Это не я! это ошибка!!.. я имею право на звонок адвокату!
Веки сами собой разлипаются, глаза выпячиваются – перед глазами скуластый неторопливо проговаривает сухим ртом странные, дико звучащие слова:
– ...по решению ревтрибунала... к высшей мере...
Щёлкает взводимый курок. Молодая рука поднимает тонкий ствол маузера на уровень лысины, оросившейся ледяным предсмертным потом.
– Именем революции.
– Я же твой внук!.. Я всё отдам! не убивайте!..
Скуластый, скривившись, нажимает спуск.
...Мокрый, в ознобе, хозяин особняка с криком вскидывается в постели, тяжело дышит, шарит руками по тумбочке, роняет пузырьки и сваливает звякнувший стакан – вода течёт по полировке на ковёр. Красивая жена ворчит, протирая глаза:
– Что, опять дед приходил?
– Д-да... – зубы стучат, руки ищут графин.
– И не лежится окаянному в земле... Венков, что ли, ему побольше закажи, молебен отслужи...
– Не поможет, – муж залпом запил таблетку. – Он был безбожник... сволочь красная...
Что это – гильза на ковре?.. почему в спальне пахнет порохом? и эта боль, прямо во лбу, куда вошла пуля...
Дёрнувшись, хозяин захрипел; хотел схватиться за взорвавшуюся болью голову, но левая рука не подчинилась, язык кляпом застрял во рту; жена затормошила его – "Что с тобой?!" – но он её уже не слышал.
Юный комиссар едва оглянулся в дверях, промолвив:
– Приговор приведён в исполнение.
Красногвардейцы вышли в тихую ночь; чиркнули спички, разгорелись огоньки цигарок; комиссар достал из-за отворота кожанки сложенную вчетверо бумагу и, послюнив карандаш, что-то вычеркнул. Одно движенье грифеля – и нет позора, осрамившего фамилию.
– На сегодня это последний, товарищи. Завтра продолжим, по списку..."
