Живая ли чмочка?
- 24.04.09, 14:33
Родители дают нам первый урок языка. Они делятся с нами пока еще слабо доступным для нас своим богатством: они называют окружающие нас предметы. И эти названия, представляющие собой определенные комбинации звуков, которые накладываются на сложившиеся в нашем сознании образы.
Для нас нечто может быть чмочкой или еще чем-либо, но мама раз за разом называет это нечто соской. И вам ничего не остается поделать, как свыкнуться с этим названием. Иначе как же мы будем обмениваться с ней нашим образным видением мира?
Так что вы вынуждены принимать терминологию родителей, поскольку вашей – фактически нет, а они оперируют своею вовсю. И даже если бы вам удалось создать какой-нибудь набор понятных только вам звукообразований, их не понял бы никто, кроме вас самих. Так что приходится привыкать к тому, что имеет авторитет. Вспомните к тому же пример со сладкой пупыркой, и вы поймете, что принцип этот действует не только в младенчестве.
Это удивительный период нашего пути по свету, когда с помощью родителей, а потом и прочих людей, входящих в нашу жизнь, перед нами открывается безумно интересный мир слов. В этот период мы активно накладываем на нашу схему познания окружающего пространства целую систему знаков, какими являются слова. Мы анализируем их, определяем принципы их образования и даже смело экспериментируем, придумывая свои собственные, пусть и не существующие в том языке, который вместе с приходом этих слов становится для нас родным, но образующиеся по его логике.
В книге К.Чуковского «От двух до пяти» один ребенок недоумевает, что ногти находятся на пальцах как ног, так и рук. По его мнению, они должны именоваться руктями. Логично? В принципе, логично. Установлена взаимосвязь понятий, использованы необходимые для словообразования корни. Точно так же для сознания ребенка куда логичнее, например, называть собаку ава (потому что ав-ав), чем собакой. Действительно, а почему именно собака, а не pas, dog или hunde? Ведь и немецкая, и сербская, и английская собаки делают ав-ав одинаково…
Но одному человеку, маленькому или большому, не под силу изменять слова в языке или создавать новые. Для этого необходимо, чтобы с логикой его нового обозначения согласились не один-два человека, а достаточно большое количество носителей этой нашей формулы миропознания.
Но возвратимся к тем словам, которые одно за другим входят в словарный запас младенца.
Всем нам известно, что имя существительное характеризуется родом, числом, одушевленностью, падежами. Я бы добавил к этому перечислению еще разделение по принципу конкретность/абстрактность.
С числом проще всего. Самыми первыми предметами для счета становятся наши пальцы. Умение группировать предметы по признакам начинается именно с них. А там, где есть группа, появляется и счет.
Кстати, вы никогда не задумывались, почему в русском языке мы говорим один рубль, два рубля и пять рублей, один человек, два человека и пять человек? Мы просто ответим – это исключение. Но у всякого исключения есть своя причина.
Итак:
1 рубль, человек, девушка
2-4 рубля, человека, девушки
5-20 рублей, человек, девушек
Оказывается, у наших предков в языке помимо единственного и множественного числа было еще и двойственное число. Это его окончания атавизмом прошлого сохранились в современном русском языке. В английском и французском языках таких атавизмов нет, однако в латыни, которая стала основой этих языков, также было двойственное число!
Видимо, предкам нашим весьма небезразличным казалось группирование по два предмета, и эта группа в их сознании значительно отличалось от групп с большим количеством компонентов.
Да и с родом ситуация любопытна.
Надеюсь, все вы со мною согласитесь, что для младенца родовые различия не имеют никакого значения. Действительно, было бы смешно искать какие-то половые различия у стола и лампы, например, и не находить их вообще у окна. И еще смешнее было бы заниматься этим, вообще не зная, что же это такое – половые различия. Допускаю, что младенцу абсолютно безразлично вначале, к какому полу принадлежат отец и мать, ему важнее комфортность обитания с тем или иным из них.
По моему подозрению понимание этих самых различий придет к ребенку вместе с языком, когда уже грамматическое воплощение какого-либо явления поможет лучше понять сам образ, не раньше.
А язык придет к нему даже и не с навыками говорения, а с умением мыслить абстрактно, ибо как вы, друзья, назовете на родном языке предмет, который никогда не видели доселе? И какой род вы этому слову определите?
Аналогичная ситуация у нас и с умением различать одушевленные предметы и неодушевленные.
Ведь, например, как понять разницу между Я люблю крабов и Я люблю крабы? Владеющие русским языком поняли, а каково французу, в языке которого такой разницы нет?
Или такой пример: Детектив увидел труп и Детектив увидел мертвеца. Почему мертвец – слово одушевленное, а труп – нет?
Методом проб и ошибок со временем это нам удается, да и консультации родителей здесь явно не бесполезны. Хотя, довольно нередко маленькие дети склонны одушевлять некоторые неживые предметы.
Кстати, у русских и англичан совершенно разные понятия о роде и одушевленности. Для жителей туманного Альбиона вполне естественно отсутствие родовых различий у слов, разве что для уточнения пола живых существ при необходимости (she-sheep и he-sheep – баран и овца). Любопытно, что у славян для ряда живых существ разделение по принципу пола тоже отсутствует. Это касается рыб, птиц (не домашних) и ряда животных. Русским почему-то это важно, к примеру, для слонов (слон-слониха) и безразлично для обезьян, не говоря уже о кенгуру.
При этом славяне щедро наделяют родами практически все предметы. И родовые значения славянских слов нередко имеют противоположные значения с аналогичными словами в других языках. В русском языке нож относится к мужскому роду, а в немецком – к женскому. Эстонцу же это абсолютно безразлично, поскольку в его языке категория рода вообще отсутствует.
Точно так же несущественно для тех же англичан, обладает предмет душой или нет.
О чем это говорит? Да о том, что формула наша, которая помогает познать четыре координаты ощущаемого нами мира, родовые признаки и признаки одушевленности не считает существенными. Она как бы беспристрастно рассматривает предмет в его взаимоотношениях с другими, не более. При этом она предоставляет нашему разуму на персональное видение каждого предмета и определение его признаков. С другой стороны, наше персональное видение мира все же привязано к этой формуле, реализовать которое, поделиться им с другими людьми мы может только при ее помощи.
Группа людей со сходным видением мира создает свой язык. А инструментом реализации того или иного языка неизменно является эта наша формула. Средства же ее реализации формируются коллективным разумом этой группы людей.
Формула сама подвигает человека на творчество, иначе как бы человек перешел от мышления конкретного к абстрактному?
Какая разница между столом и любовью? Или между снегом и правдой?
Конечно же, скажете вы, и стол, и снег – предметы, которые можно и увидеть, и пощупать, а с правдой и любовью все обстоит иначе. Они нематериальны.
Как же и когда мы начинаем мыслить абстрактно?
Осмелюсь предположить, что в процессе осмысления окружающего пространства мы после фиксации в сознании того или любого предмета начинаем и сравнивать его с другими, активно пользуясь при этом всеми данными нам органами чувств. Первым, видимо, становится сравнение по размерам, по цвету, по твердости/мягкости и т.п. Чуть позже мы начинаем группировать предметы по признакам, внутри этих групп опять же производим сравнения, и это очень помогает нам, когда мы сталкиваемся с воздействием предметов на наши органы чувств. Мы можем определить, что такое больно, например. Но это больно – лишь исключительно наше ощущение. Оно нематериально. Но мы чувствуем боль.
Из всех предметов вокруг нас более всего привлекает погремушка. Почему? Да потому что она вызывает внутри нас непонятное, но приятное ощущение. Мы еще не знаем, что такое приятно, но нам приятно смотреть на погремушку! Она красивая! А вот плюшевый медвежонок, которого все время показывает отец, неприятен. Ну, не нравится, и все тут! Что-то в нем, в этом медвежонке отталкивает, он не приятен для взора. Это потом мама скажет красивая погремушка, а пока она просто приятна. Но для медвежонка в сознании уже выстроена альтернатива. Поэтому, осознав, что предлог не- и есть грамматическим воплощение этой альтернативы, мы построим и новое слово некрасивый. При этом свои понятия о красоте останутся только в нашем сознании, и впоследствии, все больше и больше сталкиваясь по жизни с людьми, мы будем постепенно подправлять тот абстрактный образ, сложившийся в нашем сознании. А порой и недоумевать, почему некоторые не видят красоты в том, что вам безумно нравится.
Именно отсутствие конкретности в абстрактности и делает нас непохожими друг на друга.
Для нас нечто может быть чмочкой или еще чем-либо, но мама раз за разом называет это нечто соской. И вам ничего не остается поделать, как свыкнуться с этим названием. Иначе как же мы будем обмениваться с ней нашим образным видением мира?
Так что вы вынуждены принимать терминологию родителей, поскольку вашей – фактически нет, а они оперируют своею вовсю. И даже если бы вам удалось создать какой-нибудь набор понятных только вам звукообразований, их не понял бы никто, кроме вас самих. Так что приходится привыкать к тому, что имеет авторитет. Вспомните к тому же пример со сладкой пупыркой, и вы поймете, что принцип этот действует не только в младенчестве.
Это удивительный период нашего пути по свету, когда с помощью родителей, а потом и прочих людей, входящих в нашу жизнь, перед нами открывается безумно интересный мир слов. В этот период мы активно накладываем на нашу схему познания окружающего пространства целую систему знаков, какими являются слова. Мы анализируем их, определяем принципы их образования и даже смело экспериментируем, придумывая свои собственные, пусть и не существующие в том языке, который вместе с приходом этих слов становится для нас родным, но образующиеся по его логике.
В книге К.Чуковского «От двух до пяти» один ребенок недоумевает, что ногти находятся на пальцах как ног, так и рук. По его мнению, они должны именоваться руктями. Логично? В принципе, логично. Установлена взаимосвязь понятий, использованы необходимые для словообразования корни. Точно так же для сознания ребенка куда логичнее, например, называть собаку ава (потому что ав-ав), чем собакой. Действительно, а почему именно собака, а не pas, dog или hunde? Ведь и немецкая, и сербская, и английская собаки делают ав-ав одинаково…
Но одному человеку, маленькому или большому, не под силу изменять слова в языке или создавать новые. Для этого необходимо, чтобы с логикой его нового обозначения согласились не один-два человека, а достаточно большое количество носителей этой нашей формулы миропознания.
Но возвратимся к тем словам, которые одно за другим входят в словарный запас младенца.
Всем нам известно, что имя существительное характеризуется родом, числом, одушевленностью, падежами. Я бы добавил к этому перечислению еще разделение по принципу конкретность/абстрактность.
С числом проще всего. Самыми первыми предметами для счета становятся наши пальцы. Умение группировать предметы по признакам начинается именно с них. А там, где есть группа, появляется и счет.
Кстати, вы никогда не задумывались, почему в русском языке мы говорим один рубль, два рубля и пять рублей, один человек, два человека и пять человек? Мы просто ответим – это исключение. Но у всякого исключения есть своя причина.
Итак:
1 рубль, человек, девушка
2-4 рубля, человека, девушки
5-20 рублей, человек, девушек
Оказывается, у наших предков в языке помимо единственного и множественного числа было еще и двойственное число. Это его окончания атавизмом прошлого сохранились в современном русском языке. В английском и французском языках таких атавизмов нет, однако в латыни, которая стала основой этих языков, также было двойственное число!
Видимо, предкам нашим весьма небезразличным казалось группирование по два предмета, и эта группа в их сознании значительно отличалось от групп с большим количеством компонентов.
Да и с родом ситуация любопытна.
Надеюсь, все вы со мною согласитесь, что для младенца родовые различия не имеют никакого значения. Действительно, было бы смешно искать какие-то половые различия у стола и лампы, например, и не находить их вообще у окна. И еще смешнее было бы заниматься этим, вообще не зная, что же это такое – половые различия. Допускаю, что младенцу абсолютно безразлично вначале, к какому полу принадлежат отец и мать, ему важнее комфортность обитания с тем или иным из них.
По моему подозрению понимание этих самых различий придет к ребенку вместе с языком, когда уже грамматическое воплощение какого-либо явления поможет лучше понять сам образ, не раньше.
А язык придет к нему даже и не с навыками говорения, а с умением мыслить абстрактно, ибо как вы, друзья, назовете на родном языке предмет, который никогда не видели доселе? И какой род вы этому слову определите?
Аналогичная ситуация у нас и с умением различать одушевленные предметы и неодушевленные.
Ведь, например, как понять разницу между Я люблю крабов и Я люблю крабы? Владеющие русским языком поняли, а каково французу, в языке которого такой разницы нет?
Или такой пример: Детектив увидел труп и Детектив увидел мертвеца. Почему мертвец – слово одушевленное, а труп – нет?
Методом проб и ошибок со временем это нам удается, да и консультации родителей здесь явно не бесполезны. Хотя, довольно нередко маленькие дети склонны одушевлять некоторые неживые предметы.
Кстати, у русских и англичан совершенно разные понятия о роде и одушевленности. Для жителей туманного Альбиона вполне естественно отсутствие родовых различий у слов, разве что для уточнения пола живых существ при необходимости (she-sheep и he-sheep – баран и овца). Любопытно, что у славян для ряда живых существ разделение по принципу пола тоже отсутствует. Это касается рыб, птиц (не домашних) и ряда животных. Русским почему-то это важно, к примеру, для слонов (слон-слониха) и безразлично для обезьян, не говоря уже о кенгуру.
При этом славяне щедро наделяют родами практически все предметы. И родовые значения славянских слов нередко имеют противоположные значения с аналогичными словами в других языках. В русском языке нож относится к мужскому роду, а в немецком – к женскому. Эстонцу же это абсолютно безразлично, поскольку в его языке категория рода вообще отсутствует.
Точно так же несущественно для тех же англичан, обладает предмет душой или нет.
О чем это говорит? Да о том, что формула наша, которая помогает познать четыре координаты ощущаемого нами мира, родовые признаки и признаки одушевленности не считает существенными. Она как бы беспристрастно рассматривает предмет в его взаимоотношениях с другими, не более. При этом она предоставляет нашему разуму на персональное видение каждого предмета и определение его признаков. С другой стороны, наше персональное видение мира все же привязано к этой формуле, реализовать которое, поделиться им с другими людьми мы может только при ее помощи.
Группа людей со сходным видением мира создает свой язык. А инструментом реализации того или иного языка неизменно является эта наша формула. Средства же ее реализации формируются коллективным разумом этой группы людей.
Формула сама подвигает человека на творчество, иначе как бы человек перешел от мышления конкретного к абстрактному?
Какая разница между столом и любовью? Или между снегом и правдой?
Конечно же, скажете вы, и стол, и снег – предметы, которые можно и увидеть, и пощупать, а с правдой и любовью все обстоит иначе. Они нематериальны.
Как же и когда мы начинаем мыслить абстрактно?
Осмелюсь предположить, что в процессе осмысления окружающего пространства мы после фиксации в сознании того или любого предмета начинаем и сравнивать его с другими, активно пользуясь при этом всеми данными нам органами чувств. Первым, видимо, становится сравнение по размерам, по цвету, по твердости/мягкости и т.п. Чуть позже мы начинаем группировать предметы по признакам, внутри этих групп опять же производим сравнения, и это очень помогает нам, когда мы сталкиваемся с воздействием предметов на наши органы чувств. Мы можем определить, что такое больно, например. Но это больно – лишь исключительно наше ощущение. Оно нематериально. Но мы чувствуем боль.
Из всех предметов вокруг нас более всего привлекает погремушка. Почему? Да потому что она вызывает внутри нас непонятное, но приятное ощущение. Мы еще не знаем, что такое приятно, но нам приятно смотреть на погремушку! Она красивая! А вот плюшевый медвежонок, которого все время показывает отец, неприятен. Ну, не нравится, и все тут! Что-то в нем, в этом медвежонке отталкивает, он не приятен для взора. Это потом мама скажет красивая погремушка, а пока она просто приятна. Но для медвежонка в сознании уже выстроена альтернатива. Поэтому, осознав, что предлог не- и есть грамматическим воплощение этой альтернативы, мы построим и новое слово некрасивый. При этом свои понятия о красоте останутся только в нашем сознании, и впоследствии, все больше и больше сталкиваясь по жизни с людьми, мы будем постепенно подправлять тот абстрактный образ, сложившийся в нашем сознании. А порой и недоумевать, почему некоторые не видят красоты в том, что вам безумно нравится.
Именно отсутствие конкретности в абстрактности и делает нас непохожими друг на друга.
