Ингеборг Бахманн "Малина", роман (отрывок 3)

Когда память моя подбрасывает только приятные воспоминания, оставшееся в прошлом, прижитое, оставленное, тогда я далеко, очень далеко от пропавшего слоя мемуаров, в котором мне больше ничто не смеет мешать.
Что мне может мешать мне всматриваться в город, в котором родилась: почему именно его ,а не что-то иное должна припоминать я? Мне пришлось зубрить "дважды два" в школе, названной в честь величайшего сына нашего города Томаша Кошата, который написал песню "Ферлассн, ферлассн, ферлассн бин и" ("Забытый, оставлен, заброщенный я", венск.диал.- прим.перев.),- это я уже умею; в Школе бенедиктинцев я посещала уроки закона божьего пополудни, с одной одноклассницей, а остальным ученикам-католикам преподавали их религию только по утрам, отчего до полудня я всегда гуляла; молодой викарий, должно быть ,оказался контуженным в голову, а старый декан-крепким, бородатым, он считал вопросы с мест незрелыми. Гимназия урсулинок заперта- я уже толкала-трясла её дверь. После выпускных экзаменов в кафе "Музиль" мне наверное не досталось порции сладкого, а так хотелось- и вижу себя разделывающей вилочкой торт. Возможно, порция торта досталась мне только два года спустя. В начале прогулки над озером Вёртер, недалеко от насосной станции меня впервые поцеловали, но я больше не вижу лица, которое приблизилось было к моему, даже имя чужака должно быть занесло покрылось илом на дне озера, только продуктовые карточки помню ещё немного, их дала чужаку ,который не пришёл к насосной на следующий день , поскольку был зван прекраснейшей дамой города, которая в большой шляпе фланировала по венским улицам и точно звалась Вандой; однажды я следовала за ней до Ваагпляц без шляпы, простоволосая, ненадушенная и уж конечно не уверенной походкой двадцатипятилентней фрау. Незнакомец, вероятно, был в бегах или отлучился купить за дойчмарки сигареты на чёрном рынке чтоб курить их с прекрасной большой фрау, только мне уж тогда было девятнадцать лет, а не шесть со школьным ранцем за плечами, когда это случилось. В ореоле величия покоится маленький мост Глан там, не на вечернем озёрном берегу- только этот упоённый полудённым солнцем мост с двумя маленькими мальчиками, которые тоже с ранцами, а старший, который по крайней мере на два года старше меня, кричит: "Ты, ты там, иди сюда, я тебе чего-то дам!" Слова забыты- но не лицо мальчшеское, первый важный вызов, необузданный всплеск радости, и то, как я стояла, помедлила, первые шаги по мосту к некоему иному и ,сразу за ними- шлепок по лицу, жёсткой рукой: "Вот. Ты, получай своё!" То был первый удар мне в лицо и первое осознание истой радости другого от битья. С руками на лямках ранца, не плачущая, размеренно шагающая есть некто, которою я была однажды, одолела дорогу из школы домой этот единственный раз не сосчитав попутных заборов, впервые столкнувшись с людьми, что напрочь забывать нельзя: с чего началось, где и как, сколько слез было пролито.
Это было на Глансбрюке. Это был не озёрный променад.
В то время, когда немногим выпало родиться в дни такие, как, например 1 июля, юбилейный сразу для нескольких достославныйх личностей, или 5 мая, который просто триумфальная арка-колыбель первых младенческих криков мироустроителей и гениев, я долго не могла додуматься, за что мне честь такая досталась -быть рождённой именно в "свой" день.  Я не знаю радости общности ни с Александром Великим, ни с Лейбрицем, ни с Галилео Галилеем, ни с Карлом Марксом: мне не довелось родиться звёздный час гения, оттого однажды на корабле "Роттердам", плывущем из Нью-Йорка в Европу, где отмечались дни рождения всех пассажиров, когда подошла моя очередь и под дверь мне сунули конверт с поздравительной открыткой от капитана, я ждала полудня чтоб оказаться удивленной среди многих сотен пассажиров
и под распевку  "happy birthday to you" получить, подобно немногим счастливчикам до меня, торт от фирмы.  Но я оказалась одна, я отчаянно озиралась по сторонам- нет, столовый зал пуст- и я наскоро разрезала торт на три голландских стола, и произносила спичи, и пила, и держала речи, я не переношу качки, всю ночь не сомкнула глаз, и я убежала к себе, и заперлась в каюте.
Это было не на мосту Глан, не на прогулке у озера, это было также не в Атлантике ночью. Я плыла только сквозь эту ночь, пьяная, к нижайшей ночи.
Лишь позже меня осенило, что в "мой" день кто-то умер, наверняка. На беду прибегнув к вульгарной астрологии, поскольку верю в высшие предначертания и никакая наука загадке моей не отмычка, связала я собственное начало с неким концом ибо почему бы кому-то не начать жизнь в тот день, когда душа покидает другого человека, чьё имя, однако, мне не ведомо, но важно то, что одновременно с этой мыслью в памяти моей возник кинозал за Каринтским кольцом ,где я два часа кряду в цвете, но сидя в темноте, впервые увидела Венецию, удары вёсел по воде, а музы`ка с отблесками фонарей простирались вдаль по глади залива, а их "дадим-дадам" увлекло меня в общество главных и второстепенных героев с их танцевальными па.  Так я оказалась в Венеции, которую дотоле не видела, тогда, в некий ветренный, трамвайно-трезвонящий день венской зимы. Музыку я часто после припоминала, переиначивала, импровизируя, её- и всё невпопад ,не так, но однажды услышала "дадим-дадам" из соседней комнаты, разорванную в клочья многогласой дискуссией о схватке монархий, о будущем социализма- и ещё один из спорящих раскричался когда его оппонент неосторожно выразился по поводу экзистенциализма или структурализма, а я всё прислушивалась надеясь уловить ещё хоть такт, но дискуссия обратилась в крик, а я потерялась, поскльку ничего иного служать не желала. Я часто ведь не хочу слышать, и видеть часто не желаю. Так, например, не желаю видеть погибшую, свалившуюся с утёса у Хермагора лошадь, ради которой, чтоб кликнуть подмогу, я даже прошагала пару километров, но ведь оставила её с двумя деревенскими мальчиками, которых тоже не желаю знать; или ещё: не желаю слушать "Большую мессу" Моцарта и стрельбу деревенского карнавала.

Я не желаю рассказывать: всё ,что ни припомню, досаждает мне. Малина заходит в комнату, он ищет полупустую бутылку виски, подаёт мне рюмку, наливает себе и молвит: "Ещё мешает, пока. Тебе ведь мешает иное воспоминание".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы