Младший лейтенант Комаров, участковый по старому стилю и шериф по новому, скучал, сидя в своём кабинете. Все эти краденые чайники, межсемейные войны  и пьяные дебоши камнями сидели в печёнках, хотя таковых последним вообще-то не полагалось по прихоти анатомии.

Хотелось грандиозных свершений, раскрытия какого-нибудь громкого дела, но, к превеликому сожалению лейтенанта, маявшегося от приставки “младший”, на вверенном ему участке ничего из ряда вон выходящего не происходило. Не было даже паршивых “лёгких телесных”, не говоря уже о “средних” и “тяжких”, которые Комаров воспринимал не иначе как фантастику.

Сейчас о усердно кряхтел, царапая ответ на жалобу о наведении порчи на плазменный примус, желая ему сгореть вместе со своею хозяйкой.

На улице шёл мелкий, противный дождичек и настроения не добавлял. Запоров очередной листок и прокляв умника, решившего, что писанина в век оргтехники станет хобби для шерифов, Комаров скомкал плоды получасового труда и бросил в кучку таких же листков, сгрудившихся возле корзины для бумаги, на дне которой сиротливо уединился первый экземпляр.

“Ну и денёк”,— пожалел себя лейтенант, — “даже гавкнуть не на кого”.

Словно в ответ не его мысли в дверь несмело постучали.

Комаров собирался уже было крикнуть что-то насчёт своей занятости, но в кабинет уже просунулась короткостриженная голова.

—Можно? — спросила она, не уточняя чего именно.

Не узрев в голове ни одного из своих подведомственных, Комаров великодушно махнул рукой:

—Валяй.

Голова вошла в кабинет со всем прилагающимся к ней и оказалась молодым человеком лет двадцати, одетого не ахти как особенно, но державшегося с достоинством.

—У меня…вот, — словно извиняясь произнёс юноша, протягивая лейтенанту какую-то бумажку. 

—Ну и? — не понял Комаров, решив, что над ним издеваются.

—Там написано…

—Вижу, что не нарисовано, — буркнул участковый, прикидывая, выйти из себя сейчас или чуть-чуть подождать.

—Так прочитайте, — не унимался молодой человек, не понимая причину ершистости собеседника.

Желая поскорее отделаться от визитёра, Комаров схватил бумажку.

—Так, так, так. Гм, студент Корнейчук, так, так, направлен, угу, на практику. О! Что ж ты раньше не сказал? — спросил Комаров, радый тому, что хоть немного не одному ему буде так тошно.

—Так я пытался, — развёл руками практикант.

—А, ладно, — перебил лейтенант, пододвигая стул.

Корнейчук опасливо присел на край неказистой четвероножки и чуть качнулся, проверяя его на рассыпчатость. Стул сухо скрипнул, обижаясь на такое недоверие к своей персоне, но устоял. 

—Когда начинаем? — деловито осведомился практикант, вытягивая из кармана блокнот и ручку.

—Не спеши, а то успеешь, — напомнил народную мудрость участковый, тайком загребая ногой неудачные образцы эпистолярного жанра под стол. — У нас не Чикаго, неотложных дел в ближайшей пятилетке не предвидится.

Корнейчук, явно настроенный с ходу поймать пару-другую бандитов, несколько скис.

—Да ты не боись, — успокоил его лейтенант, бесцельно уставившись в окно. — Вот кончится дождь, сходим на Тополиную, там кто-то новенькую таратайку, пятидесятилетней давности, непристойностями изукрасил. Потом махнём в Мунькин переулок, там, как пить дать, опять самогон гонят в бытовом реакторе, без работы не останемся.

Начитавшегося детективов о героической работе компетентных органов, практиканта такая перспектива не обрадовала.

Пытаясь хоть как-то развлечь Корнейчука, участковый лихорадочно искал ему занятие, кляня себя за невиданную открытость. Заметив решительно топавшую в строну отделения особу, Комаров поморщился, а потом оживился.

—Видишь вон ту бабку? — указал на фигуру шериф, щёлкая суставами пальцев.

—Ну, вижу, — пожал плечами практикант, не испытывая эйфории по этому поводу.

—Определи, чего она сюда под дождём мокнет.

—Ну, — задумался  Корнейчук, — у неё такой вид… Наверно что-то серьёзное.

Комаров загоготал. Разбрасывая огрызки яблок и карандашей в ящике стола, он вытянул папку и шлёпнул её на стол.

—Вот собрание её сочинений, — перелистал солидную пачку участковый. — Жалоба на соседку, косо глянувшую на любимую кошечку, отчего та приказала долго жить в свои неполные 26 лет. Жалоба на подростков, громко хлопающих дверьми в соседнем подъезде, отчего у бабки неоднократно открывается форточка. Донос на соседа, курящего сигареты потенциального противника. Читай, практикуйся.

Разошедшегося шерифа прервал объект насмешек.

—А я к Вам, Владислав Петрович, — заявила с порога бабулька, минуя традиционное “здрасте”.

—Дело о примусе еще не завершено, — скривился лейтенант в предчувствии долгого и бесполезного словоблудия.

Согнав практиканта со стула, бабка уверенно заняла его место, водрузив на стол мокрый зонт. 

—Я не по этому делу, — заговорщицки прошептала она, словно боясь чего-то.

Комаров удивлённо вскинул брови, не ожидая такого поворота, но, взяв себя в руки, сурово, как и подобает начальству, произнёс:

 —Не темните, гражданка Пчёлкина!

—Сейчас, сейчас, — засуетилась та, доставая очки и листок бумаги, исписанный безупречным почерком.

Лейтенант уныло проследил путь очередного сочинения и, не давая зачитать его Пчёлкиной вслух, торопливо бросил:

—Короче, суть дела!

Бабка подалась вперёд, не замечая собственного зонта, истекавшего водой, и всё так же глухо прошептала:

—А Мухину-то, того, украли.

Участковый откинулся на стуле и с минуту изучал Пчелкину на предмет невменяемости. Не найдя ничего особенного в поднадоевшей фигуре, подозрительно спросил:

—С чего Вы взяли?

Пчелкина обиженно засопела, словно её, солидного человека, обвинили в битье окон.

—Молодой человек! — возмутилась она, полная решимости и энергии настолько, что её бы хватило на запуск Эйфелевой башни в космос. — Если симпатичная особа исчезает прямо с праздника и не является домой третьи сутки, это что-нибудь таки значит!

“Накаркал’’, — вдруг испугался участковый. — “Ишь, подвигов захотелось, Джеймс Бонд паршивый. Разбирался бы с примусами и не морочил себе голову’’.

Комаров вскочил, опрокинув стул, и нервно заходил по кабинету.

“Впрочем, никто не мешает мне провести предварительный сбор информации’’,— рассуждал он, — “За спрос морду не бьют’’.

Стало веселее.

—Ну, выкладывайте подробнее, — затеребил бабульку шериф. — Кто, что, зачем. Следствию важно всё, — при этом Комаров подмигнул практиканту, мол, учись, студент.

 —Ага, да-да, — заторопилась Пчёлкина, одевая очки. — Вот: “5 июня, во время праздника в квартире Мухиной В.А. исчезла хозяйка оной, и третий день не является назад. Учитывая загадочность её исчезновения, отсутствие родственников, к которым та могла податься, можно предположить, что Мухину В.А. похитили с неизвестной целью’’.

Скрепя сердце, лейтенант вынужден был признать, что доля логики в заявлении Пчёлкиной наконец-то присутствует. Неясно только было несколько моментов.

—Что за праздник-то был? — спросил он у Шерлока Холмса в юбке. — Что праздновали?

—Ой, не знаю, — смутилась Пчёлкина. — Она мне сказала, чтобы я пришла, а что такое у неё было, может, именины какие или ещё чего — не знаю.

—Н-да, — почесал подбородок участковый, входящий в роль заправского следователя. — А кто ещё там был?

— Да почитай все соседи, — деловито заявила бабулька, почуяв родную стихию. — И скрипун этот, Кузнецов, и шаромыга Козявкин, и Бабочкина, та ещё фифа, и бандюга Букашкин, и Паучков, странная, заметьте, личность.  И я, грешная, была там, медку принесла. Очень девонька медок любила. Не досмотрели за ней, лапушкой, мается теперь где-то, и-и-и, — завыла Пчёлкина от сострадания, то ли к Мухиной, то ли к неоплаченному мёду.

— Ну, ладно, хватит, — неумело стал успокаивать участковый, привыкший больше разносы устраивать, — найдём мы вашу Мухину, найдём.

— А со злодеем что? — всхлипнула Пчёлкина, комкая отсыревший платок.

— А злодея мы покараем, —  уверенно соврал Комаров, чтобы поскорее избавиться от бабки. — По закону. У нас с этим строго.

Выставив за дверь рассыпающуюся в благодарностях Пчёлкину, лейтенант выудил из шкафа свой джентльменский набор: планшет, наручники, фонарик и веское доказательство своей правоты в виде резиновой палки.

— Ну, пошли, студент, — сказал он Корнейчуку. — Дождь уже кончился.

Продолжение следует (в одну заметку, блин, не влезает).

Что есть Европа, кроме своего чисто географического значения? Это “кроме” - не случайно, ведь мы так любим гордиться тем, что центр Европы находится у нас (кстати, этих “центров” есть ещё несколько, всё зависит от методики расчётов). А толку? Толку с того, что мы входим в то пространство, которое заканчивается по Уральскому и Кавказскому хребту? Ведь сколько маргиналу денег не дай и в какие шикарные аппартаменты его не сели, завтра на радостях он нажрётся в зюзю и будет лежать бухой и счастливый в собственной блевотине. Недаром наши извечные северо-восточные соседи заметили, что “не место красит человека”, поэтому если вам хочется жить в Европе, то, кроме удобного географического положения нужно ещё одно - жить Европой. Я не призываю сразу же перенимать европейские пороки (хотя мы привыкли брать от соседей только самое худшее), ведь есть и достоинства. Да, у европейца нет того чуства защищённости (настоящей или мифической), которая характерна для азиатских стран, ведь ведь европеец - это в первую очередь личность, а уже потом - член общества, а не наоборот, как это принято в Азии. Настоящий европеец уважает чужие чувства и права, потому что знает, что в ответ получит то же самое - уважение к своим правам и чувствам. Да, он вынужден заботиться о себе, ведь завтра может кардинально отличаться от сегодня. И это - правильно. А вот чрезмерная уверенность в завтрашнем дне (а он в Азии практически не отличается от вчерашнего), которая часто перерастает в самоуверенность, развязывает самые низменные пороки и желания. Зачем думать, если “барин нас рассудит”? Зачем что-то требовать, если “начальству виднее”? Не подумайте, что я имею что-то против азиатов, просто, живя на стыке цивилизаций мы взяли от них... правильно, самое худшее - стадный, животный инстинкт. И, для того, чтобы не считать себя ущербными, мы начали принимать за ущербность те качества, которыми сами не обладаем. Нам сказали, что имярек бяка? Естественно бяка, что нам, проверять, правда это или нет, ведь для этого нужно пошевелить мозгами. Нас оседлали и нещадно погоняют? Ну и шут с ним, мы же “особенные”. Это сознание “особенности”, зачастую ничем не подкреплённое, культивируется с “особой” тщательностью - наде же чем-то занять мозги тех, кто ведёт себя как стадо баранов. Да и проверять, куда это стадо гонят, никто из гонимых на убой не будет. 

Возможно, я бы и не изливал душу перед аудиторией, с которой я не знаком лично, просто одно сегодняшнее наблюдение заставило “взяться за клавиатуру”. Водили сегодня по Каменцу группу школьников из Львова. С чем ассоциируется население Западной Украины у доброй половины Украины остальной? Правильно, с “фашистами”, “бандеровцами”, “кровопийцами” (список можете продолжить сами). Путь школьников лежал через Сквер танкистов. Центральной фигурой Сквера является, естественно, танк (Т-34), установленный в честь тех самых танкистов, что освобождали город от немцев. Так вот, эти самые “стрелявшие в спину нашим солдатам” дети без всякого предварительного сговора или соотвествующей команды, подошли к памятнику, перекрестилсь и почтили память погибших минутой молчания. После этого тот факт, что дети крестились на каждый храм (невзирая на то, что у нас на небольшом клочке сосредоточены храмы пяти конфессий) и носили с собой пакет, в который собирали свои фантики, упаковки и прочие бумажки, можно рассматривать как милую безделушку.

З.Ы. В один храм детей, услышав обращение к экскурсоводу “пани”, всё-таки не пустили. Догадайтесь с трёх раз, какой это был патриархат.

Вещими снами не особо страдаю, хотя, изредка случаются. Сегодна приснился Сам Генералиссимус, Лучший друг всех советских (вставьте любую профессию), Вождь всех времён и народов и, по совместительству, Иосиф Виссарионович. Сказал только одну фразу - “Ждите”. Я понимаю, что это - сон, но осадок неотвратимо наступающего болота остался. 

“Янукович пообещал...”, “Тимошенко обратилась...”, “Тягныбок пригрозил...”, “Литвин уклонился...”, “Чорновил приокрыл завесу...”, “Богословская приоткрыла свою помойку...” Создаётся устойчивое впечатление о том, что без политиков “крокодил не ловится, не растёт кокос”. Мы настолько заполитизировались, что постоянно рвёмся на новостные порталы, или, на худой конец, тянемся к пульту зомбоящика. Иногда даже становится непонятным, когда же мы успеваем жить обыкновенной жизнью - настолько политики присосались к нам, что мы и не подозреваем, что это - банальные наёмные менеджеры, чьё дело - работать по контракту (или идти на юх, если не справляются). Вместо этого мы имеем целую касту настолько дорогущих шоуменов и откровенных клоунов, что труппа цирка Дю Солей рыдмя рыдает от зависти. Наши политики - пиявки не только с точки зрения деньжищ, но и в эмоциональном, и даже в смысловом плане. Простой пример: пишут одиннадцатиклассники тест. Один из вопросов теста - “Прізвище командуючого радянськими військами, які були введені на територію Західної України в рамках реалізації пакту Ріббентропа-Молотова”. И варианты ответов: А) Жуков б) Ватутин г) Кирпонос д) Тимошенко. Так начитавшись и наслушавшись новостей ученики отмечают любой вариант ответа, кроме варианта Д, искренне считая, что учитель просто прикалывается с них. Будет ли у нас когда-нибудь обыкновенная жизнь, без передёргиваний?

Как в парламент меня мать провожала,

Тут и вся моя родня набежала.

И вздыхали-охали: Ой, куда ты,

Не ходил бы ты Ванёк в депутаты.

Дармоедишко другой, чай, найдётся,

Без тебя электорат обойдётся.

Будешь кушать от зари до зари ты,

Выйти в двери не дадут габариты.

Поседеешь, свой карман защищая,

Геморрой взрастишь, штаны протирая.

Будешь тискать не девчат, только кнопки,

Поскорей Ванёк сойди с этой тропки.

Но ответил я родне: Ша, болото,

Будет в самый раз по мне та работа.

С алффавиттом у меня нету сладу,

Ну куда же мне итить, как не в Раду?

Я давно мечтал при всех поразмяться,

Где ещё мне, как не в Раде, подраться?

Ну а где ещё мне красть, как не в Раде?

Депутата ж никогда не посадят!

Будет дело высший класс, шито-крыто,

Не мешайте рваться мне до корыта.

Едут! Едут! - наверно именно так некий Овощ, он же Ананас, он же ПроФФессор и прочая желает, чтобы его встречали благодарные подданные. Однако эти гадские подданные всё почему-то норовят уклониться от своих обязанностей - проявления неподдельной радости. Так и сегодня, когда С(Х)ам решили явить свой упитанный лик Каменцу-Подольскому, большой радости не наблюдалось. Вообще, с этим городом у Херанта есть старые счёты. Когда в 2004 году Оно приезжало сюда в рамках предвыборной кампании, его тоже встретили неласково. Нет, конечно, местное начальство тогда постаралось на славу - со всех столбов и стен отодрали агитацию конкурентов и политклонов, только это всё было зря, так как наутро весь город оказался увешанным плакатами “Веселі яйця - тому що повні штани”. Особенно повеселил здоровущий плакат прямо на склоне каньйона, который сорвать было по силам разве что альпинистам (высота там - 36 метров). Причём плакат аккурат был на пути в Старый город, в который по пропускам сгоняли упирающийся лохторат. Сам Старый город был в лучших традициях боящегося своих избирателей Сурьёзного пацана ограждён от всех, кто заветной бумажки не имел. Хотя, следует признать, ограждён хреновато - лично я пробрался туда без всяких документов (места надо знать) - жутко хотелось посмотреть на того, кого столько месяцев втюхивали народу как надёжу и будущее страны. Встреча получилась скомканной и далеко не торжественной - туда просочился студент с плакатом “Кам'янецьке студентство вітає проФФесора”. И хотя ему оперативно заломали руки, выскочившая “случайно” (ага, случайно) на сцену невеста в белом платье и выпросившая у Хвёдорыча в подарок молодожёнам квартиру, только усугубила эффект наигранности. Сегодня ничего подобного и близко не было - ранимого Сурового мужука оберегали как могли. Стоит ли говорить о том, что улицы в центре города оказались перекрыты в лучших киевских традициях?  И плевать, что людям  надо по делам срочно, что они везут тяжёлые грузы (на моих глазах завернули матерящегося водилу, которому надо было провезти что-то объёмное) - священная Туша важнее, чем какие-то там права и свободы. Зачем я всё это пишу? А затем: иду по улице около местного “Белого дома” серой расцветки, ко мне подходит молодой парень в штатском,и, демонстрируя удостоверение сотрудника СБУ, говорит:

- Перейдите на другую сторону улицы.

Мне перейти не в лом, но тут срабатывает принцип: почему я не могу пройти по улице? Её, ёклмн, для того и проложили, чтобы по ней ходить! Поэтому интересуюсь:

- С какой стати?

- Тут находится высокопоставленная особа.

- В гробу я видел эту особу!

Разворачиваюсь и иду дальше. В спину слышу:

- Напишите об этом письменно!

Вот сижу, пишу. 

З.Ы. Парня можно было и пожалеть, ведь он человек подневвольный, наверняка ему вставят фитиль. Но, может тогда он задумается, стоит ли служить мурлу, которого не боятся, а презирают?

Хваат Рвачи хищно облизнул губы. Этот городишко сулил много нового, особенно в области мошенничества, в чём Хваат был дока. Не то чтобы “Большой”, этот ранг принадлежал исключительно инфанту Мурле, второму наследнику Зеркаландии, а так, дока ІХ степени, что тоже было неплохо. 

Интуитивно определив местонахождение ближайшего автомотоавиатрубопроката, Хваат двинулся к нему. Рвачи был ревностным поборником правила №1 для людей своего круга: “Как бы хорошо не шли дела, будь готов сделать ноги”. Самого Хваата это уже раз спасло, когда он хапнул больше самого Мурлы и, преследуемый полицией инфанта, был вынужден бежать, бросив плоды своего языка.

В этой провинции Зеркаландии, где правил Хамла, Хваату ничего не угрожало. Хамла ненавидел Мурлу, родившегося на полторы минуты раньше и имевшего больше прав на престол. Поговаривали даже, что этот фокус с рождением был первым мошенничеством Мурлы и, естественно, недоказуемым.

Запах бензина убедил Рвачи в правильности выбора. Нарисовав фирменную улыбку и нащупав в кармане одно из сотни удостоверений личности, Хваат просунул сдобную рожу в окошечко конторы.

— Девушка, — обратился он к сухопарой кляче, отпраздновавшей минимум пятидесятилетие своего двадцатилетия. 

— Застрахована. Не подаю. Замужем, — коротко отстрелялась бабулька.

“Да кому ты нужна?” — тоскливо ощупал её взглядом Рвачи и ответил:

— Я — не против.

Это озадачило “девушку”. Её челюсть отвисла настолько, что кожа на макушке, еле прикрытая чахлыми кустиками волос, казалось, вот-вот лопнет от растяжения.

Ловя момент, Хваат начал усиленно загружать онемевшую бабульку полезной для себя информацией. Попутно он высматривал, нет ли чего на столе, готового к мелкому воровству.

Стойко выстояв под медовой словесной мишурой, “девушка” хлюпнула свою ложку дёгтя:

— Вы состоите в гильдии автомобилистов?

Сладенькие слова застряли в горле. Впервые Хваату заткнули рот. Руки, изображавшие объём великих дел, безвольно застыли в воздухе.

— Если Вы таковым не являетесь, я заявлю в полицию о попытке нарушения цехового устава, — нокаутировала бабулька.

Холодный пот, оросивший жиденькие брови Хваата, несколько отрезвил и профессионализм начал брать своё. Уверив бабульку в своей забывчивости, Рвачи выскочил со стоянки, усиленно соображая куда податься.

Говорил дед — читай справочники туристов, даже если они про свалки писать будут. Не дай Бог у пешеходов тут своя гильдия, тогда уберусь отсюда ни с чем. Это — позор!

Девятая степень ещё позволяла наличие своеобразной совести и Хваат Рвачи использовал её на всю катушку, не забывая о незаработанном ещё куске. Отсутствие автомобиля снижало эффективность развешивания лапши, но для Рвачи это было меньшим бесчестием, чем честная жизнь. Сообразив, что малость погорячился с транспортом, Хваат решил начать с малого. Наведя справку о местонахождении ближайшего рынка, Рвачи, сверкнув фамильными напёрстками, уселся у его входа. Обиженное “я” ныло. Это ж надо опуститься до такой мелочи ему, мастеру высшего мошентажа! Но другого выхода не было.

Не хочешь работать на общественный транспорт — найми шофера, только денег достань на него.

Рвачи мечтал о лимузине и мурлыкал, разминая дрожащие от предвкушения праздника пальцы.

Первый лопу… э-э-э… клиент обещал быть перспективным. Он сунул свои провонявшиеся стоптанные ботинки под нос Хваату и довольно быстро проникся мыслью о своём всемогуществе. Лихорадочно следя за мелькающими руками и выдувая в посеревший носовой платок литры невесть откуда взявшихся в такую жару соплей, клиент медленно, но верно, превращался в выдоенное вымя.

Когда последняя монета звякнула на асфальте и карман показал ядреный кукиш, лопух побежал жаловаться.

Бегал он отменно. Не успел Рвачи свернуть лохотрон в походное положение, как снова вырос клиент с мрачного вида особой, схожей на дуб как внешне, так, похоже, и внутри.

— Стоять, — прогудел “дуб”, положив для убедительности свою заскорузлую длань на плечо Хваата.

Хваат опасливо покосился на руку, машинально проверяя, не растут ли меж пальцами жёлуди, и внутренне сжался, готовый к форсированному дёру, если его не отключат до старта.

— Слышь, ты, — снова зашелестел “дуб”, смачно сплюнув себе под ноги, то есть на Хваата. — Ты это, к фараонам захотел?

Скептически осмотрев парочку и не найдя в ней и капли уважения к законам, Рвачи поделился своими соображениями насчёт нежелательности такой встречи в первую очередь для неё самой.

— Гы, — выдавил эрзац смеха “дуб”. — Нам то чё их бояться? Мы — честные мошенники.

Хваата покоробило от такого дикого словосочетания и парочка это заметила.

— У тебя такая ксива есть? — спросил “дуб”, тыкнув Хваату бумажку. Бумажка была на удивление холёной, что не вязалось с внешним видом хозяина.

Хваат бегло прочитал текст и схватился за сердце. Бумажка гласила, что её обладатель, Морд Пеньковский, состоит в гильдии мелких мошенников города. Как законопослушный тип, исправно платящий налоги, Морд пользовался всеми правами, в том числе и защитой со стороны компетентных органов от посягательств самозванцев и лиц, в гильдии не состоящих.

Хваату поплохело. Не прошло и полдня, как он вошёл в этот постылый теперь городишко, а его профессия, его хлеб и призвание оказались невостребованными по причине отсутствия клочка бумаги со штампом. От такого удара Рвач впервые в жизни разоткровенничался, описав свою биографию с первого крика так подробно, что детекторы лжи заплакали бы от осознания своей ненужности.

Прониклась и парочка. Показав дорогу к гостинице для иногородних, “дуб” и клиент пожелали счастливого пути, отобрав назад выдуренное. 

— У нас иногородних содержат бесплатно, за счёт бюджета муниципалитета, — успокоили они Рвачи.

Хваат полетел к отелю словно смазанный скипидаром в подхвостье.

— Номер с душем и обед! — рявкнул он добродушному на вид портье, увлечённо полирующему ключи.

Ответом было тихое мурлыканье модного шлягера “Я ужасть как люблю кого-то, меня не любит этот кто-то”, — портье был воплощением наплевательства.

— Немедленно! — уточнил Хваат багровея. Голод призывал к свершениям, не считающимися с жертвами. Чужими, естественно.

Портье протянул ключ проходившему мордовороту и взялся за другой. Окинул его опытным взглядом и, неудовлетворённо хмыкнув, засвистел новую мелодию, выдраивая безупречно зеркальную поверхность. Тряпка так и мелькала в натренированных бездельем руках, утомляя воспалённо-озверелые глаза. В блеске ключа было что-то гипнотическое. Руки сами начали шарить вокруг в поисках предмета поувесистей, но портье ещё раз подтвердил свою высокую квалификацию — всё, чем можно было приложить по его самоуверенно-меланхоличной физиономии, стояло в недосягаемости либо было намертво прикручено болтами.

Бросив бесплодные попытки оторвать от стойки массивную пепельницу и жалея, что она не сольётся сегодня в поцелуе с левым глазом непробиваемого стража ключей, Хваат швырнул ему последний довод — массивный перстень, виртуозную поделку под золото.

Чудо произошло мгновенно. Портье превратился в хапальный автомат, безвозвратно поглотив перстень бездонным карманом. Потеснив отрешённость, на лице проступило подобие внимания, готовое в любой момент обернуться учтивостью, холодностью, презрением или яростью.

— Что Вас интересует? — оттарабанил портье стандартную фразу.

Лишённый дара речи, Хваат молча потянулся к ключам, сверкая очумелыми глазами.

Ловко уклонившись от растопыренной клешни Хваата, портье искренне возмутился:

— По какому праву?! 

Хотелось рявкнуть, что по идиотскому, но остатки благоразумия, сделав отчаянное усилие, перевесили страсть насовать кулаком в морду.

— По праву иногороднего, — надменно бросил Рвачи, со скрипом входя в колею.

Через пять минут Хваат вдыхал ароматы горячего асфальта. Ушибленный прицельным пинком зад тихонько скулил, сетуя на своё применение не по назначению. В онемевшем носу подозрительно теплело, запоздало требуя ласки носового платка.

Со стоном сев, Хваат опасливо покосился на двери, из которых он только что вылетел. Обидчики Рвачи учтиво пропустили порцию щебечущих всякую ерунду членов гильдии иногородних в пятом поколении и снова образовали неприступную стену.

Вечерело. Желудок уже умолк, перейдя на автономное питание, благо запасы жирка у Хваата были ещё те. Тянуло придушить кого-нибудь послабее в тёмном уголке для успокоения расшатанной психики, но Хваат опасался, что нарвётся на членов гильдии маньяков или чего-то в этом роде.

Остаток дня прошёл в самодобивании. Хваата не приняли в ночлежку — только для гильдии бездомных, избили возле мусорных баков члены гильдии нищих, вытурили из полицейского участка как не состоящего в гильдии правонарушителей и злодеев.

Закат был встречен за городом. Цвета южного неба сияли особенно сказочно, но Рвачи это не трогало. Он молча сидел под перекрученным дубом, отдалённо напоминавшим всклокоченную шевелюру, и отрешённо натирал и без того скользкий шёлковый галстук мылом.

Петля удалась на славу. Лоснясь и матово переливаясь в последних лучах солнца, она ловко обхватила шею, призывая отправиться туда, где не будет излишне совестно за грандиозный провал.

Немного помедлив, Хваат махнул рукой и решительно соскочил с выступающего над землёй корня. Дуб с трудом удержал равновесие, потревоженный весомой тушей. В висках застучало, поплыли видения и размытые галлюцинации, предвещая открытие истоптанного туннеля с лампочкой на конце. Появились призрачные фигуры и обступили побагровевшего Хваата. Внимательно изучив его барахтанья, одна из фигур махнула косой и Рвачи полетел вниз.

Очнулся Хваат от слепящего света фонарика. Фигуры превратились в двух неказистых мужичков, подтоптанных временем и самогонкой. Они что-то оживлённо обсуждали, размахивая косами как заправские ниндзя.

До Рвачи с трудом дошёл смысл разговора.

— Пиньо, ты его знаешь? — спросил носатый, почёсывая себя сзади.

— Не-е-е, — протянул Пиньо, более трезвый, а значит и более авторитетный.

— И я не знаю, — вздохнул носатый. — Может, у него спросить?

Попытки приятелей оказались безуспешными — Хваат еле ворочал распухшим языком.

— Не наш человек, — заключил Пиньо и с неожиданной злобой пнул пошарпанным ботинком Хваата.

— За что?! — наконец-то проблеял Рвачи, хватаясь за живот.

К его носу поднесли обрезок галстука.

— За это, — дыхнул перегаром носатый. — На это имеем право только мы — Гильдия неудачников.

На следующий день Хваат Рвачи был наисчастливейшим человеком в мире. Его приняла единственная открытая для всех Гильдия сумасшедших.

Я уже не раз писал о том, что думают дети про теперешнюю власть. Продолжу традицию.

Итак, среда, 12 октября 2011, то есть, сегодня. Завтра в город обещали приехать Хам, тьфу, Сам. Местные чиновники стоят на ушах и свою резвость спускают вниз, на подчинённых. В школах дрючат детей, чтобы оделись по-особенному. Праздник, ёпть. Особенно ретивые учителя стараются ещё и выдрессировать деток, чтобы знали, что говорить, если вдруг вельможное мурло захочет завернуть в школу (И на фига ему это надо? У него были свои университеты). В пятом классе учительница задаёт вопрос:

- Дітки, а що потрібно буде сказати, якщо до класу завітає (далее идут титулы - осударь Великия, Малыя, Белыя и прочая)?

Голос из-за парты:

- Ганьба!

Занавес.

Кому интересно - это продолжение вот этого:

http://blog.i.ua/user/2150423/778064/

условия прочтения те же - мне по-барабану высоколобая критика. Не нравится - пишите сами и тешьте своё самолюбие - я своё потешил.

I

А губернатор-то, обиделся.

С тех пор как Имперский суд Зеркаландии приговорил Наплюева к забвению, на губернатора Сумасбродова напала тоска, проявившаяся в нервном тике и расстройстве желудка. Огорчённый решением личных лизоблюдов императора, Сумасбродов, в очередной раз выползая из туалета, страстно желал перемен, но последние никак не изъявляли охоты явиться.

Всё шло по-старому. Потихоньку исчезали свидетели наплюевского процесса, превращаясь в профессиональных каменотёсов и лесорубов в северных санаториях закрытого типа. Журналисты, освещавшие праздник правосудия, все как один получили работу в “горячих точках”, где понемногу отстреливались меткими сепаратистами и бравыми мазилами из миротворческого контингента. Особы поважнее попадали в катастрофы или кончали самоубийством, не выдержав тяжкой работы—перекладывания бумажек со стола в сейф и обратно.

“Хоть бы разнообразие какое придумали, а то всё из окон сигают!”—сокрушался Сумасбродов, вспоминая здоровенные шипастые розы под окнами кабинета. 

Самых важных персон пока не трогали но и гарантий на будущее никто не давал, очевидно подталкивая к осмыслению происходящего и принятия “единственно правильного решения”.

Осмысливал и губернатор, жалея, что не наблюдал за  всем по телевизору. Он наивно считал, что в таком случае отделался бы заверениями, что наплюевский процесс—это новый неудавшийся фильм Халмикова, прочно и бесповоротно уверовавшего в свой непогрешимый талант.

—Э-хе-хе,— вздыхал  Сумасбродов, сминая новый пафосный некролог о потере незаменимого человека, с которым когда-то прорывался к должности.— Пожалуй, один Наплюев не пострадал. Вот хорошо человеку — и душу в храме отвёл, и цел. Сидит себе в монастыре под другим именем  и монахов на уши ставит своими идеями.

Последнее губернатор произносил шёпотом, боясь ушлых ребят из Службы Безопасности, способных вделать микрофоны и в туалетную бумагу.

Наконец Сумасбродов решился. Скрипнув крышкой унитаза, он выскочил из туалета и бодро зашагал в кабинет, посвистывая в такт журчащей воде и застёгивая на ходу штаны с внушительными лампасами.

Идея росла как на дрожжах, пугая своей смелостью  и масштабами. Сырая, с неотшлифованными углами, она грозилась выплеснуться потрясением для всего и всех, даже для своего автора.

Сев в жалобно застонавшее кресло, губернатор немного помедлил, а потом решительно перешёл Рубикон, тыкая холёными ногтями в кнопки телефона. 

— Алё, Михыч,— по панибратски обратился Сумасбродов к Обалдуеву, главному интенданту губернии.— Зайди ко мне вечерком, в картишки перекинемся.

Обалдуев, профессиональный шулер в прошлом, несколько удивился охоте потрясти деньжатами, но промолчал, надеясь на бездонность карманов Сумасбродова. 

Сам Сумасбродов, вдохновлённый податливостью Обалдуева, упоённо обзванивал знакомых, нельзя сказать чтобы близких, на эшафот за него они бы точно не пошли, просто других номеров телефона губернатор не знал.                                      

Настроение поднялось и заиграло довольным румянцем на щёках, раздутых от осознания важности собственной персоны и обильных застолий, полагавшихся по рангу этой самой персоне.      

Оприходовав последний номер, неизвестно как затесавшийся в набитую всяким хламом голову, Сумасбродов поднялся из-за стола и, почёсывая давний геморрой, плату за выстраданную должность, пошёл отдавать распоряжения насчёт ужина. 

II

Первым примчался Обалдуев, радостным одним ожиданием игры. 

Главного интенданта называли Липучкой за его загребущие руки, но, к великому сожалению многих, суворовский закон о расстреле без суда и следствия после десяти лет службы на Обалдуева не распространялся по причине пятилетнего занятия должности. Нащупывая в кармане крапленую колоду, шурша выбеленными до блеска манжетами, он уселся в кресло и нервно забарабанил по лоснящемуся от полироля столу, посматривая на дверь.

Вторым был Придиралов, Почётный ревизор города, желчный и неприятный тип, приглашённый только для того, чтобы потом не бегал и не вынюхивал, зачем губернатор гулянку устроил. Проскрипев приветствие, ревизор сразу заходил по комнате, прицениваясь, на всякий случай, к мебели.

Следующим ворвался в двери Руковязов, обернаходопоимодопросомордобоеполицмейстер, балагур и весельчак, с одинаковой лёгкостью осушающий бутылку шумпунь- ского за полминуты и выбивающий зубы подследствен-ным.   

—Какие люди! — расплылся он в улыбке, словно всю жизнь не мечтал встретить их в своих застенках. — А чего так мало? 

В ответ на вопрос в комнату косяком повалили приглашённые. Высокие и низкие, толстые и худощавые, молодые и дряхлые, умные и не очень, с шумом располагались по насиженным местам, хотя не обошлось без недоразумений. Графишка Хорохоров с женой и графишка Выгрызаев без жены, влекомые давней враждой из-за засохшей груши на меже их владений, как по заказу пытались занять один диван. Гневно сопя, графишки собрались было начать ритуальное оплёвывание, но вовремя были разведены подоспевшим Руковязовым.

—   Да полноте Вам, — успокаивал обер-и-так-далее ершистого и высушенного Хорохорова. — Выгрызаев, чай, и на двух диванах еле уместится, пожалейте инвалида от обжорства.

Хорохоров нервно хихикнул, представив извечного врага распиленным аккурат посередине, и с надеждой спросил:

— Может, лучше чучело?

— Вонять будет.

— А я его на поле, ворон пугать.

— Ну тогда не будет удовольствия ни Вам, ни воронам,- — ответил Руковязов, спеша разнять новую склоку.

— И то правда, — вздохнул Хорохоров и уныло поплёлся за всученной недавно  “по дружбе”  женой, едкой и самоуверенной без меры особой.

Вторая половина, нет, скорее две трети, как раз собиралась устроить скандал банкирше Выхухолевой, имевшей наглость одеть точно такое же, только более худое платье от Кардана, рыжее в голубой горошек. Дамы уже обменялис презрительно-высокомерными взглядами и подбирали из обширного арсенала слова поядовитее.

Хорохоров схватился за голову в ожидании бойни.

Миротворцем стал губернатор. Сияющий выдраенными зубами и перстнями, обворожительный до приторности, выплыл он к приглашённым.

Сверкнув заранее приготовленным остроумием в ничегонеобещающем приветствии и найдя срочную работу для Придиралова, Сумасбродов приступил к главному.

Расписав кричаще-кислотными красками вклад каждого в приумножение славы и богатства Зеркаландии, не забыв погладить по спинке мурлыкающих от комплиментов женщин, опасливо обойдя затесавшегося в их круг завгимназиями  Блюкова, приверженца несколько иной амурной ориентации, губернатор выразил слезоточивое сожаление по поводу туманного будущего. Тронутые отеческой заботой и не только нею, гости согласно закивали, кто от понимания, а кто и на всякий случай, чтобы не выделяться.

— К чему все ваши потуги и старания, бессонные ночи и бурные дни во благо токмо Родины? — грозно вопрошал Самодуров, героически размахивая взятой с подноса тартинкой. — Для того, чтобы познать прелести архаичного закона “О забвении”? Где справедливость, други мои?

“Други” снова закивали, отчаянно пытаясь спрятаться, понимая, что за такие речи грозит в лучшем случае принудительное лечение.

Не замечая возникшей сутолоки, Сумасбродов продолжал упиваться собственным красноречием. Наговорив на вышку с конфискацией последних трусов, губернатор припечатал к паркету снующих гостей:

— Только свержение правящего режима не даст нам пропасть в тине веков!

Оратор никогда не видел такого моментального превращения выкормышей этого самого режима в лупатые статуи. Единство, о котором много говорили и писали, ждали как манны небесной, за которое боролись со времён сотворения мира, было достигнуто одной фразой. Задавившую всех тишину нарушил только один глухой стук — изо рта Выгрызаева впервые в жизни выпал кусок недожёванного бутерброда. 

Молчание хорошо тем, что оно не длится вечно. Первыми начали оттаивать самые глупые и самые умные. Первые решили примкнуть по идейным соображениям, вторые — по денежным. Остальные, поколебавшись пару минут, присоединились, решив что предать никогда не поздно. Самых стойких взяли информацией о том, что восстанием интересуется  один очень нетерпеливый наследник престола.

Зашумели, радые последствиям и не думая, доживут ли до них. Хорохоров и Выгрызаев как-то одновременно подумали о том, что неплохо было бы грушу преткновения подарить соседу. Их сверхуступчивая учтивость грозила вылиться в новую войну, но тут снова подоспел Руковязов, не успевающий запоминать присутствующих для будущих уголовных дел. 

—Каково, а?— радостно воскликнул он, обнимая братавшихся графишек и по-привычке незаметно обыскивая их. — Как сказал! Нет, наш губернатор таки голова!

Графишки в унисон выразили полное согласие с полицмейстером и тоже по-привычке.

—А ту грушу не трогайте, — зловеще предупредил Руковязов, — она теперь принадлежит народу.

Не ожидавшие такого поворота, графишки недоумённо переглянулись.

—Надо же на чём-то вешать отпетых реакционеров, сторонников режима, — пояснил Руковязов и побежал поздравлять остальных.

Губернатору с трудом удалось направить всеобщее веселье в нужное русло — пора было выступать выписанному из-за границы специалисту по народному гневу.

Крепко сбитый, среднего роста, в безупречном костюме, с прекрасно сидевшей на лице улыбкой он производил впечатление уверенного в себе человека и просто душки.

— Самый главный в наше дело — создать у народа впечатлений собственный инициатива — провозгласил спец, отточенным движением стряхивая пепел сигары на пол. ——Поэтому я предлагайт немношько идея для этот цель.

Гости зашевелились, собираясь записывать, одни для дела, другие для показаний.

—Самый эффектный есть голодный жельюдок, — начал поучать спец. — Дефицит, это, как его, деньги, есть хороший стимул для возмущений.

—Гы, — развёл руками губернский казначей, — дык, наши людишки от избытка денег не страдают.

—Как это? — удивился спец.

—Есть способы, — заверили его, развеселённые такой неосведомленностью.

—А злоупотреблений властью? — задёргался специалист.

И злоупотребление властью, и хапужество, и несправед­ливый суд, и сверхмерные налоги, и  самодурство оказа­лись привычными для губернских властей. — Тогда мне тут делайт нечего, — обиделся иностранец и, схватив кейс, выскочил из комнаты.

Пришлось организовывать бунт своими силами.

Говорили долго. Решили готовить восстание по-старинке — во благо народа, в тайне от народа и за счёт народа. Ввели новые налоги, даже на сморкание в общественных местах, обязали мэра подать списки участников, подготовить транспаранты и баррикады. Руковязов клятвенно пообещал следить за уклоняющимися и взыскивать по всей строгости с таковых. Композитор Всмяткин обязался написать цикл повстанческих песен, а местная звезда Горлодёров — исполнить их, не без гонорара конечно. Хорохоров и Выгрызаев вняли совету Руковязова и великодушно отдали свою грушу на высокое дело. Жена Хорохорова и банкирша Выхухолева, во избежание в дальнейшем разногласий, договорились пошить красные флаги у разных кутюрье.  

Разошлись все возбуждённые и довольные. Только Обалдуев был раздасован.

—Впрочем, — подумал он, швыряя незадействованные карты в урну, — на восстание можно списать недостачу на сто лет вперёд.

Обрадованный такой мыслью, интендант поскакал по лужам к своей машине.

III

Гнали из-под палки. Нутром чуя традиционный подвох, люди шли на бунт с такой же охотой, как и на ноябрьский праздник солидарности благодарных подданных, то есть без неё.

Целуя трясущих бигудями жён и пряча в карманы поллитры,  выходили на улицы мужики, кутались от холодного ветра в куцые пиджаки и проклинали власть, позвавшую на подвиг. Шагая по сырым улицам, они действительно были полны решимости набить кому-то морду, их удерживала только неопределённость — кому именно её расквасить.

Восстание было назначено на восемь утра. Еле-еле набралась половина революционеров к полудню. Стали, в ожидании неизвестно чего.

Между восставшими забегал со списком мэр, громко ругаясь и потрясая в бессильном гневе кулаками.

—Где этот Руковязов?! — кричал он, отмечая птичкой очередного отсутствующего. — Его первого надо посадить за такую организацию! Взыскивать, понимаешь, обещался!

Мэр разошёлся настолько, что не обращал внимания на одёргивания свиты, давно приметившей руковязовских агентов, не знающих, куда девать такое обилие компромата. К двум часам решили раздавать транспаранты. Даёши и долои расходились туго, первые за трояк, вторые за пять с полтиной. Большой популярностью пользовались призывы послать все верхи куда следует, но, к великому сожалению многих, таковых плакатов не заготовили. Кое-кто даже спрашивал про оружие, но его обещали завезти только завтра. 

В половине пятого, когда восставшие намерились было идти бунтовать по кафешкам и забегаловкам, приехали техники и начали устанавливать на недостроенной баррикаде аппаратуру. Динамики разместились на фонарях, сцена—на поваленном старом трамвае.

Народ обрадовался в предвкушении дармового концерта.

В шесть вечера возле баррикады скрипнул тормозами лимузин и из него выкатился самодовольный Горлодёров, жеманно махая рукою и раздавая автографы. Лениво поднявшись на сцену и высокомерно глянув на восставших, он приклеился к микрофону и начал распеваться.

После получасового вытья мегазвезда губернского масштаба запела свежеиспечённую плодовитым Всмяткиным революционную песню “Любовь и бунт”. Выскочила подтанцовка и, тряся лоскутами ткани, неизвестно как висевших на бёдрах, лихо запрыгала по сцене, грозя завалить её вместе с разошедшимся Горлодёровым.

В разгар веселья подкатили Хорохорова и Выхухолева. Скрипя кожаными шортами, сапогами с платиновыми подковками, шурша шёлковыми тельняшками с мастерски вышитым ришелье а-ля “мы шли под грохот канонады”, сверкая позолоченными маузерами, инкрустированными бриллиантами, они, призывно помахав флагами от Верче и Гусси, пошли давать интервью.

Работники пера и диктофона узнали, что революция — давняя традиция губернии, корнями уходящая в романтизм и скребущая ветвями приспособленческий реализм, обагрённый кровью. Сенсацией стало известие о том, что непосредственными зачинателями традиции стали предки Хорохоровой, жившие лет эдак с пятьсот назад. Хотя империи было двести с небольшим, да и род Хорохоровых терялся в трущобах, откуда вышвырнули её деда, на это внимания никто не обратил. Выхухолевой осталось только злиться, потому что со стен ещё не отодрали портрет её отца с подписью “Разыскивается полицией”.

О цели сегодняшнего восстания поведал Горлодёров. 

—Я перережу всех, потому что ты ушла от меня! — хрипел он, истекая потом от непрерывной скачки.

Подтанцовка уже устала размахивать поролоновыми максимами и развалилась на сцене, изображая жертв революционного террора.

Народ веселился вовсю.

К ночи в город вошли войска, вызванные прытким Придираловым. 

За неимением времени и людей, на подавление были брошены голубые каски, в срочном порядке отозванные из соседней Тмутаракании. Лишённые такой мощной поддержки как зеркаландийские миротворцы, враждующие стороны мигом помирились. 

Войска были встречены криками “ура!”, выпивкой и танцами. Среди запыленных солдат и бронетехники шныряли старушки с пирогами-бутербродами, а также мальчишки, искавшие лишний патрончик.    —Я те пальну! — грозили зарвавшимся пацанам пышноусые сержанты, попивая свежее молоко. — Хорошая у вас революция, побольше бы таких.

Гуляли три дня.

За это время в городе никого не убили и не ограбили, улицы, как никогда, оставались чистыми а в высотных домах даже появилась горячая вода. Губернатор недоуменно разводил руками: три дня добра сделали для города больше, чем он за двенадцать лет своего чуткого руководства.

Если не считать Придиралова, которого хватила кондрашка от увиденного, всё закончилось благополучно. Войска убрались в казармы, народ разошёлся по домам, Руковязов получил внеочередную звёздочку за “предотвращение”, Хорохорова и Выхухолева стали законодательницами новой моды, грушу преткновения спилили солдаты на шашлыки, а самого губернатора сняли с должности единственным возможным в Зеркаландии способом — повышением.

“Эх, мало я тогда развернулся”,— сокрушался он, получая награду за мирное урегулирование тмутараканского конфликта. — “Ну, ничего, в столице больше возможности будет”.

При этих мыслях Самодуров сладко жмурился, представляя себе восстание всеимперских масштабов.

На похороны Придиралова никто не пришёл. Забыли.

Вчера вся страна имела прекрасную возможность окунуться в прошлое. Для этого не понадобилось изобретать машину времени и даже не нужно было снимать какой-нибудь псевдоисторический блокбастер. Всё было гораздо проще, хотя, не так уж и дёшево - открывался реконструированный стадион “Олимпийский”. Сколько на это вбухали бабла и сколько из этого бабла было переведено на Кипр - это вопрос к следствию, которое, вопреки мнению Яныка и Ко, всё-таки рано или поздно их ждёт в “самом справедливом Печерском суде“. Моё внимание привлекло другое - стандарты, по которому было сделано “шоу”. А стандарты были те ещё - сразу же повеяло восьмидесятыми годами. Сказать, что это была банальная шароварщина - это не сказать ничего. Дело даже не в том, что этих самых шаровар на стадионе было столько, что можно было в них несколько раз завернуть всю Раду и всё Правительство с Президентом перед похоронами, а в том, как это было подано. Как оказалось, ничего лучше не символизирует суть Украины, как сплошная борьба с многочисленными врагами, которых мы неизменно лупим, только почему-то они нами всё-равно рулят. За блеском и мишурой представления так и не стало понятным - а в чём же перспективы страны? Где её будущее, если мы так увлечённо до сих пор продолжаем копаться в прошлом, которое и так каждая новая власть норовит переписать под себя? Вы можете сказать: Где здесь совок, вон, итальянский цирк прекрасно выступил, а потом Шакира зажигала? Да полноте вам, после “Голубого огонька“ всегда шли “Мелодии и ритмы зарубежной эстрады”.