Утро. Дитё смотрит сказку “от Сашка Лирныка”. Честно говоря, ради него и смотрит, потому что мультфильм после неё - “полный ацтой”. Сашко Лирнык - человек эмоциональный и, главное, интересный - мне тоже краем уха интересно его послушать. Так и сегодня - ковыряясь на кухне, слушаю о том, как доблестного казака царь “на бабки кинул” - решил не платить за проделанную работу. Далее - текст самого рассказчика (не дословно, но очень близко к оригиналу):

“- Ти ж обіцяв! - каже козак

А що цар? Царі такі - як вибори, так “Почую кожного”, “Все зроблю”, а як до діла - так нічого робити не хочуть.”

Заряда хорошего настроения хватило на весь день.

ІІ

— А, — открыл было рот Корнейчук, в очередной раз измерив глубину лужи. 

— Почему мы идём пешком? — не дал договорить шериф, ловко обходя лужу по выщербленному бордюру.

— Угу, — подтвердил тот, выливая воду из туфли.

— Во-первых, каждый сверчок обеспечен транспортом только в кино, — остановился Комаров, ожидая, когда практикант обуется. — Во-вторых, мы уже пришли.

Дом, в котором проживали граждане с насекомыми фамилиями, новизною не блистал. Неизвестно когда крашенное здание, в два этажа и два подъезда, призывало убраться отсюда как можно скорее, даже детская площадка, давно забывшая что такое дети, не скрашивала картину.

Толкнув ногой дверь в подъезд, Комаров уверенно повёл Корнейчука сразу на второй этаж.

— На первом Мухина и Пчёлкина живут, — пояснил он, не дожидаясь вопроса.

— Ага, — кивнул практикант, изучая образцы настенного творчества.

Приличные и не очень, они были щедро раскиданы от ступеней до потолка, уступая по красоте и размерам только одной фразе: “Мухина — дура’’.

— Читай-читай, — заметил интерес Корнейчука лейтенант. — Это, между прочим, глас народа, а народ у нас практически не ошибается.

Они остановились возле ядовито-зелёного цвета двери с дырками от когда-то висевшего номера квартиры.

— Козявкин, открывай! — забарабанил в дверь участковый, пытаясь не задеть провод для так и не поставленной кнопки звонка.

Ответ был как в песне — тишина.

— Либо запил, либо дома нет, — заключил Комаров и переключился на соседнюю дверь.

Результат тот же.

— Что-то непохоже на Паучкова, — хмыкнул шериф, увлекая Корнейчука к выходу. — Он редко из дома вылезает.

Из-за не находящих себе место туч на улице темнело не по-летнему быстро.

— Что ты всё строчишь? — поинтересовался шериф у ушедшего по уши в блокнот Корнейчука.

— Да так, — ответил тот, неотрываясь. — Ход следствия записываю.

— Ну, пиши, Ватсон, Конан-Дойлем станешь, — потянуло на зубоскаление звонившего в дверь лейтенанта. 

Бабочкина действительно оказалась “той ещё фифой’’. Без определённого возраста и занятий, всегда разодетая и наштукатуренная, она являла собой типичный образчик человекопаразита, не знавшего что значит “вставать на работу’’. 

— А, это вы, — разочарованно протянула она, ожидавшая увидеть очередного ухажёра, нуждающегося в её связях.

— Что, Бабочкина, всё принца ждёшь? — спросил Комаров, помахивая планшетом.

— Ой, скажете тоже, — фыркнула Бабочкина, теснимая без приглашения ввалившимися в квартиру визитёрам. —Я в Золушки не записывалась.

“Оно тебе надо? Ты побогаче Золушкиного жениха будешь,’’ — подумал участковый, некогда тщетно пытавшийся определить источник доходов “фифы’’. — Ты мне вот что скажи, Бабочкина. В гостях у Мухиной была?

— А Вам-то что с того?

— Ты не крути, ты прямо отвечай, — поднял голос лейтенант, не намеренный ходить по квартирам до полуночи.

— Ну, была, — обиделась Бабочкина, привыкшая к комплиментам. 

— Что видела, что знаешь, выкладывай.

— Это что, допрос? — скривилась “фифа’’, застёгивая верхнюю пуговицу на халате.

— Нет, викторина! — разозлился Комаров, уткнув руки в бока.

— Ничего я не знаю, — огрызнулась Бабочкина. — Мухина попросила меня деликатесов на оптовой базе достать, она их сама в жизни не видела. Посидела я у неё немного и домой ушла.

— Мухина? Деликатесов? — удивился участковый. — Откуда ж у неё деньги взялись? Ох, темнишь, Бабочкина.

— А я почём знаю? — распустила нюни Бабочкина. — Я у неё не спрашивала.

— Ну, смотри мне, — пригрозил собравшийся на выход Комаров. —  Верю тебе на слово. Но если чего утаила — пеняй на себя.

— Чего мне таить? — крикнула закрывавшейся двери Бабочкина. — Я, может, самый честный человек в этом доме!

Признание в честности шериф с практикантом не услышали, они уже занимались звонком Кузнецова.

Кузнецов, сама интеллигентность, пригласил к себе не спрашивая о цели визита, рассудив, что если участковый сам пришёл, значит ему что-то надо.

— Я Вас слушаю, — сказал Кузнецов, пододвигая к гостям поднос с кофе.

— Игорь Иваныч, — спросил довольный таким приёмом участковый, — Вы были в гостях у Мухиной 5 июня?

— У Веры? — удивился Кузнецов. — Был. Что-то случилось?

— Случилось, — уклончиво ответил участковый, выбирая печенье повкуснее на вид, чтобы практиканту не досталось. — Вы ничего подозрительного не заметили?

Игорь Иванович, не привыкший замечать происходящее вокруг, беспомощно развёл руками, как бы извиняясь за свою рассеянность.

— Увы, — ответил он, — Я спешил на концерт, —  мы тогда играли сороковую Моцарта, — побыл недолго, поздравил и ушёл.

Комаров скрипнул зубами. Столько народу было, и никто ничего не заметил.

— Хотя, — спохватился скрипач, — мне показалось, что один из гостей был не особенно желанным.

Корнейчук чуть не подавился выхваченным из-под носа лейтенанта пряником.

— Кто именно? — невозмутимо спросил участковый, что есть силы молотя ладонью по хлипким плечам практиканта.

Кузнецов молча указа глазами на потолок.

— Понятно, — Комаров поднялся с дивана и, толкая кашляющего до слёз практиканта к дверям, добавил. — Спасибо за угощение. Из дома не выходите, пока не разберёмся с Вашим соседом. 

— А я никуда и не собираюсь, — прошептал музыкант, подпирая дверь шваброй.

— Нечего начальство объедать, — бросил участковый Корнейчуку, поднимаясь по лестнице…

Букашкин, мелкий бизнесмен по документам и герой оперативных сводок, занимал весь этаж, поэтому выбор двери отпадал сам собой — она была одна на площадке.

 Сам Букашкин точно отвечал характеристике, данной Пчёлкиной — бандюга.

Развалясь в кресле, он меланхолично исполнял коровьи функции — жевал жвачку, отрыгивал, только молока не давал. 

— Ну, — лениво процедил он. — Чё надо?

— Ты, Букашкин, крутизну в 90° из себя не строй, как бы не разровняли, — манеры хозяина квартиры всегда раздражали шерифа.

— Ты чё, начальник, — вскинулся Букашкин, — мы люди мелкие.

— Блохи тоже мелкие, — заметил лейтенант, поигрывая наручниками, — только всё равно кусаются. За это их и давят. Что делал у Мухиной?!

— Как чё? — икнул “бизнесмен’’ со стажем в три ходки. —  Поздравить пришёл, чайку три чашки выпил. Мы что, нелюди какие, соседей не уважаем?

Участковый потихоньку начал закипать.

— Праздник, праздник, — раздражённо буркнул он. — Все говорят о празднике, а что праздновали — никто не знает.

— Ну, ты даёшь, начальник, — изобразил удивление Букашкин. — Все газеты об этом пишут.

— Ну? — заторопил шериф.

—В лотерею “Поле” сто кусков сорвали, — “бизнесмен” даже причмокнул, смакуя такую сумму.

— Мухина?

— Она самая, — подтвердил Букашкин. — Выиграла и конспирацию развела, думала, никто не догадается.

— А ты догадался.

— Ну конечно…

— Поэтому ты и приволокся к ней не зван, думал, что поделится, — заключил Комаров.

— Да ты чё обижаешь, начальник? — не убедительно сыграл возмущение Букашкин.

— Твоё счастье, что тебя опередили, иначе бы колол новую наколку, — закончил свою мысль лейтенант. — Пошли, студент. Здесь нам делать больше нечего.

Вышли во двор.

— Так кто же похитил Мухину? — спросил Корнейчук, догоняя вошедшего в азарт лейтенанта.

— А мы сейчас у этого типа спросим, — ответил тот, бросаясь в кое-как обчекрыженные кусты.

После недолгой возни из кустов был извлечён тот самый “тип’’ — потасканный мужичок.

— Ты чего прячешься, Козявкин? — встряхнул участковый мужичка.

Вися как старый костюм в большой пятерне Комарова, Козявкин заскулил:

— Не бейте меня, всё скажу.

— Что скажешь?

— Что надо, то и скажу, — ответил тот, готовый признаться во всех грехах человечества, лишь бы остаться целым.

— С кем ушла Мухина?

— С Паучковым вышла в коридор на минутку.

— Зачем?

— Не знаю, — заныл Козявкин, давая знать, что большего от него не добьёшься.

Лестничный пролёт был одолён с ходу.

— Открывай, Паучков! — затряс дверь участковый, настроенный выплеснуть свою энергию во что-нибудь разрушительное. — Я знаю, что ты дома!

— Откуда Вы знаете? — шепнул заинтригованный практикант.

— Ниоткуда, — так же шёпотом ответил Комаров. — Беру “на дурака’’.

Сработало. Дверь открыл маленький дедок.

— Куда Мухину дел? — начал брать быка за рога участковый, слепя деда фонариком.

— Чичас, — пообещал дедок, почёсывая волосатую руку.

Повернувшись было спиной к участковому, дедок вдруг отскочил в сторону и, размахивая подобранной табуреткой, ринулся на Комарова.

Пропустив мимо сверкающего выпученными глазами новоявленного рыцаря тапок и табуретки, лейтенант с маху рубанул резиновой палкой ему по шее, метя в сонную артерию.

Паучков качнулся, обмяк и рухнул на пол.

— Поищи в комнатах, — крикнул победитель Корнейчуку, пытаясь надеть наручники на неподатливую тушку.

Мухина была в спальне. Прикрученная капроновой верёвкой к стулу, она плакала, устав мычать в скотч, залепивший рот.

— Ничё бабец, а? — то ли спросил, то ли утвердил Комаров, когда Паучкова забросили в воронок.

— Угу, — согласился практикант, самозабвенно строчащий в блокноте. — Красивая.

— Красивая то красивая, но надпись на стене не врёт — дура.

— Зато при деньгах.

— Мне бы хоть половину её выигрыша, — завистливо вздохнул участковый.

— Так женитесь на ней, — предложил Корнейчук.

Комаров расцвёл:

— А это мысль, студент.

Обрадованный лейтенант начал прихорашиваться.

— В общем, я занят, а ты попрактикуйся в написании рапорта. Пока!

Глядя вслед скачущему по лестнице участковому, Корнейчук корил себя за неосторожность давать советы.

“Ну, погоди’’,— думал он, спеша на остановку. — “Рапорт будет на высшем уровне’’.

“Муха, муха-цокотуха…’’, — зароились в голове первые строчки. — Нет, кажется, это где-то уже было…

Младший лейтенант Комаров, участковый по старому стилю и шериф по новому, скучал, сидя в своём кабинете. Все эти краденые чайники, межсемейные войны  и пьяные дебоши камнями сидели в печёнках, хотя таковых последним вообще-то не полагалось по прихоти анатомии.

Хотелось грандиозных свершений, раскрытия какого-нибудь громкого дела, но, к превеликому сожалению лейтенанта, маявшегося от приставки “младший”, на вверенном ему участке ничего из ряда вон выходящего не происходило. Не было даже паршивых “лёгких телесных”, не говоря уже о “средних” и “тяжких”, которые Комаров воспринимал не иначе как фантастику.

Сейчас о усердно кряхтел, царапая ответ на жалобу о наведении порчи на плазменный примус, желая ему сгореть вместе со своею хозяйкой.

На улице шёл мелкий, противный дождичек и настроения не добавлял. Запоров очередной листок и прокляв умника, решившего, что писанина в век оргтехники станет хобби для шерифов, Комаров скомкал плоды получасового труда и бросил в кучку таких же листков, сгрудившихся возле корзины для бумаги, на дне которой сиротливо уединился первый экземпляр.

“Ну и денёк”,— пожалел себя лейтенант, — “даже гавкнуть не на кого”.

Словно в ответ не его мысли в дверь несмело постучали.

Комаров собирался уже было крикнуть что-то насчёт своей занятости, но в кабинет уже просунулась короткостриженная голова.

—Можно? — спросила она, не уточняя чего именно.

Не узрев в голове ни одного из своих подведомственных, Комаров великодушно махнул рукой:

—Валяй.

Голова вошла в кабинет со всем прилагающимся к ней и оказалась молодым человеком лет двадцати, одетого не ахти как особенно, но державшегося с достоинством.

—У меня…вот, — словно извиняясь произнёс юноша, протягивая лейтенанту какую-то бумажку. 

—Ну и? — не понял Комаров, решив, что над ним издеваются.

—Там написано…

—Вижу, что не нарисовано, — буркнул участковый, прикидывая, выйти из себя сейчас или чуть-чуть подождать.

—Так прочитайте, — не унимался молодой человек, не понимая причину ершистости собеседника.

Желая поскорее отделаться от визитёра, Комаров схватил бумажку.

—Так, так, так. Гм, студент Корнейчук, так, так, направлен, угу, на практику. О! Что ж ты раньше не сказал? — спросил Комаров, радый тому, что хоть немного не одному ему буде так тошно.

—Так я пытался, — развёл руками практикант.

—А, ладно, — перебил лейтенант, пододвигая стул.

Корнейчук опасливо присел на край неказистой четвероножки и чуть качнулся, проверяя его на рассыпчатость. Стул сухо скрипнул, обижаясь на такое недоверие к своей персоне, но устоял. 

—Когда начинаем? — деловито осведомился практикант, вытягивая из кармана блокнот и ручку.

—Не спеши, а то успеешь, — напомнил народную мудрость участковый, тайком загребая ногой неудачные образцы эпистолярного жанра под стол. — У нас не Чикаго, неотложных дел в ближайшей пятилетке не предвидится.

Корнейчук, явно настроенный с ходу поймать пару-другую бандитов, несколько скис.

—Да ты не боись, — успокоил его лейтенант, бесцельно уставившись в окно. — Вот кончится дождь, сходим на Тополиную, там кто-то новенькую таратайку, пятидесятилетней давности, непристойностями изукрасил. Потом махнём в Мунькин переулок, там, как пить дать, опять самогон гонят в бытовом реакторе, без работы не останемся.

Начитавшегося детективов о героической работе компетентных органов, практиканта такая перспектива не обрадовала.

Пытаясь хоть как-то развлечь Корнейчука, участковый лихорадочно искал ему занятие, кляня себя за невиданную открытость. Заметив решительно топавшую в строну отделения особу, Комаров поморщился, а потом оживился.

—Видишь вон ту бабку? — указал на фигуру шериф, щёлкая суставами пальцев.

—Ну, вижу, — пожал плечами практикант, не испытывая эйфории по этому поводу.

—Определи, чего она сюда под дождём мокнет.

—Ну, — задумался  Корнейчук, — у неё такой вид… Наверно что-то серьёзное.

Комаров загоготал. Разбрасывая огрызки яблок и карандашей в ящике стола, он вытянул папку и шлёпнул её на стол.

—Вот собрание её сочинений, — перелистал солидную пачку участковый. — Жалоба на соседку, косо глянувшую на любимую кошечку, отчего та приказала долго жить в свои неполные 26 лет. Жалоба на подростков, громко хлопающих дверьми в соседнем подъезде, отчего у бабки неоднократно открывается форточка. Донос на соседа, курящего сигареты потенциального противника. Читай, практикуйся.

Разошедшегося шерифа прервал объект насмешек.

—А я к Вам, Владислав Петрович, — заявила с порога бабулька, минуя традиционное “здрасте”.

—Дело о примусе еще не завершено, — скривился лейтенант в предчувствии долгого и бесполезного словоблудия.

Согнав практиканта со стула, бабка уверенно заняла его место, водрузив на стол мокрый зонт. 

—Я не по этому делу, — заговорщицки прошептала она, словно боясь чего-то.

Комаров удивлённо вскинул брови, не ожидая такого поворота, но, взяв себя в руки, сурово, как и подобает начальству, произнёс:

 —Не темните, гражданка Пчёлкина!

—Сейчас, сейчас, — засуетилась та, доставая очки и листок бумаги, исписанный безупречным почерком.

Лейтенант уныло проследил путь очередного сочинения и, не давая зачитать его Пчёлкиной вслух, торопливо бросил:

—Короче, суть дела!

Бабка подалась вперёд, не замечая собственного зонта, истекавшего водой, и всё так же глухо прошептала:

—А Мухину-то, того, украли.

Участковый откинулся на стуле и с минуту изучал Пчелкину на предмет невменяемости. Не найдя ничего особенного в поднадоевшей фигуре, подозрительно спросил:

—С чего Вы взяли?

Пчелкина обиженно засопела, словно её, солидного человека, обвинили в битье окон.

—Молодой человек! — возмутилась она, полная решимости и энергии настолько, что её бы хватило на запуск Эйфелевой башни в космос. — Если симпатичная особа исчезает прямо с праздника и не является домой третьи сутки, это что-нибудь таки значит!

“Накаркал’’, — вдруг испугался участковый. — “Ишь, подвигов захотелось, Джеймс Бонд паршивый. Разбирался бы с примусами и не морочил себе голову’’.

Комаров вскочил, опрокинув стул, и нервно заходил по кабинету.

“Впрочем, никто не мешает мне провести предварительный сбор информации’’,— рассуждал он, — “За спрос морду не бьют’’.

Стало веселее.

—Ну, выкладывайте подробнее, — затеребил бабульку шериф. — Кто, что, зачем. Следствию важно всё, — при этом Комаров подмигнул практиканту, мол, учись, студент.

 —Ага, да-да, — заторопилась Пчёлкина, одевая очки. — Вот: “5 июня, во время праздника в квартире Мухиной В.А. исчезла хозяйка оной, и третий день не является назад. Учитывая загадочность её исчезновения, отсутствие родственников, к которым та могла податься, можно предположить, что Мухину В.А. похитили с неизвестной целью’’.

Скрепя сердце, лейтенант вынужден был признать, что доля логики в заявлении Пчёлкиной наконец-то присутствует. Неясно только было несколько моментов.

—Что за праздник-то был? — спросил он у Шерлока Холмса в юбке. — Что праздновали?

—Ой, не знаю, — смутилась Пчёлкина. — Она мне сказала, чтобы я пришла, а что такое у неё было, может, именины какие или ещё чего — не знаю.

—Н-да, — почесал подбородок участковый, входящий в роль заправского следователя. — А кто ещё там был?

— Да почитай все соседи, — деловито заявила бабулька, почуяв родную стихию. — И скрипун этот, Кузнецов, и шаромыга Козявкин, и Бабочкина, та ещё фифа, и бандюга Букашкин, и Паучков, странная, заметьте, личность.  И я, грешная, была там, медку принесла. Очень девонька медок любила. Не досмотрели за ней, лапушкой, мается теперь где-то, и-и-и, — завыла Пчёлкина от сострадания, то ли к Мухиной, то ли к неоплаченному мёду.

— Ну, ладно, хватит, — неумело стал успокаивать участковый, привыкший больше разносы устраивать, — найдём мы вашу Мухину, найдём.

— А со злодеем что? — всхлипнула Пчёлкина, комкая отсыревший платок.

— А злодея мы покараем, —  уверенно соврал Комаров, чтобы поскорее избавиться от бабки. — По закону. У нас с этим строго.

Выставив за дверь рассыпающуюся в благодарностях Пчёлкину, лейтенант выудил из шкафа свой джентльменский набор: планшет, наручники, фонарик и веское доказательство своей правоты в виде резиновой палки.

— Ну, пошли, студент, — сказал он Корнейчуку. — Дождь уже кончился.

Продолжение следует (в одну заметку, блин, не влезает).

Как в парламент меня мать провожала,

Тут и вся моя родня набежала.

И вздыхали-охали: Ой, куда ты,

Не ходил бы ты Ванёк в депутаты.

Дармоедишко другой, чай, найдётся,

Без тебя электорат обойдётся.

Будешь кушать от зари до зари ты,

Выйти в двери не дадут габариты.

Поседеешь, свой карман защищая,

Геморрой взрастишь, штаны протирая.

Будешь тискать не девчат, только кнопки,

Поскорей Ванёк сойди с этой тропки.

Но ответил я родне: Ша, болото,

Будет в самый раз по мне та работа.

С алффавиттом у меня нету сладу,

Ну куда же мне итить, как не в Раду?

Я давно мечтал при всех поразмяться,

Где ещё мне, как не в Раде, подраться?

Ну а где ещё мне красть, как не в Раде?

Депутата ж никогда не посадят!

Будет дело высший класс, шито-крыто,

Не мешайте рваться мне до корыта.

Хваат Рвачи хищно облизнул губы. Этот городишко сулил много нового, особенно в области мошенничества, в чём Хваат был дока. Не то чтобы “Большой”, этот ранг принадлежал исключительно инфанту Мурле, второму наследнику Зеркаландии, а так, дока ІХ степени, что тоже было неплохо. 

Интуитивно определив местонахождение ближайшего автомотоавиатрубопроката, Хваат двинулся к нему. Рвачи был ревностным поборником правила №1 для людей своего круга: “Как бы хорошо не шли дела, будь готов сделать ноги”. Самого Хваата это уже раз спасло, когда он хапнул больше самого Мурлы и, преследуемый полицией инфанта, был вынужден бежать, бросив плоды своего языка.

В этой провинции Зеркаландии, где правил Хамла, Хваату ничего не угрожало. Хамла ненавидел Мурлу, родившегося на полторы минуты раньше и имевшего больше прав на престол. Поговаривали даже, что этот фокус с рождением был первым мошенничеством Мурлы и, естественно, недоказуемым.

Запах бензина убедил Рвачи в правильности выбора. Нарисовав фирменную улыбку и нащупав в кармане одно из сотни удостоверений личности, Хваат просунул сдобную рожу в окошечко конторы.

— Девушка, — обратился он к сухопарой кляче, отпраздновавшей минимум пятидесятилетие своего двадцатилетия. 

— Застрахована. Не подаю. Замужем, — коротко отстрелялась бабулька.

“Да кому ты нужна?” — тоскливо ощупал её взглядом Рвачи и ответил:

— Я — не против.

Это озадачило “девушку”. Её челюсть отвисла настолько, что кожа на макушке, еле прикрытая чахлыми кустиками волос, казалось, вот-вот лопнет от растяжения.

Ловя момент, Хваат начал усиленно загружать онемевшую бабульку полезной для себя информацией. Попутно он высматривал, нет ли чего на столе, готового к мелкому воровству.

Стойко выстояв под медовой словесной мишурой, “девушка” хлюпнула свою ложку дёгтя:

— Вы состоите в гильдии автомобилистов?

Сладенькие слова застряли в горле. Впервые Хваату заткнули рот. Руки, изображавшие объём великих дел, безвольно застыли в воздухе.

— Если Вы таковым не являетесь, я заявлю в полицию о попытке нарушения цехового устава, — нокаутировала бабулька.

Холодный пот, оросивший жиденькие брови Хваата, несколько отрезвил и профессионализм начал брать своё. Уверив бабульку в своей забывчивости, Рвачи выскочил со стоянки, усиленно соображая куда податься.

Говорил дед — читай справочники туристов, даже если они про свалки писать будут. Не дай Бог у пешеходов тут своя гильдия, тогда уберусь отсюда ни с чем. Это — позор!

Девятая степень ещё позволяла наличие своеобразной совести и Хваат Рвачи использовал её на всю катушку, не забывая о незаработанном ещё куске. Отсутствие автомобиля снижало эффективность развешивания лапши, но для Рвачи это было меньшим бесчестием, чем честная жизнь. Сообразив, что малость погорячился с транспортом, Хваат решил начать с малого. Наведя справку о местонахождении ближайшего рынка, Рвачи, сверкнув фамильными напёрстками, уселся у его входа. Обиженное “я” ныло. Это ж надо опуститься до такой мелочи ему, мастеру высшего мошентажа! Но другого выхода не было.

Не хочешь работать на общественный транспорт — найми шофера, только денег достань на него.

Рвачи мечтал о лимузине и мурлыкал, разминая дрожащие от предвкушения праздника пальцы.

Первый лопу… э-э-э… клиент обещал быть перспективным. Он сунул свои провонявшиеся стоптанные ботинки под нос Хваату и довольно быстро проникся мыслью о своём всемогуществе. Лихорадочно следя за мелькающими руками и выдувая в посеревший носовой платок литры невесть откуда взявшихся в такую жару соплей, клиент медленно, но верно, превращался в выдоенное вымя.

Когда последняя монета звякнула на асфальте и карман показал ядреный кукиш, лопух побежал жаловаться.

Бегал он отменно. Не успел Рвачи свернуть лохотрон в походное положение, как снова вырос клиент с мрачного вида особой, схожей на дуб как внешне, так, похоже, и внутри.

— Стоять, — прогудел “дуб”, положив для убедительности свою заскорузлую длань на плечо Хваата.

Хваат опасливо покосился на руку, машинально проверяя, не растут ли меж пальцами жёлуди, и внутренне сжался, готовый к форсированному дёру, если его не отключат до старта.

— Слышь, ты, — снова зашелестел “дуб”, смачно сплюнув себе под ноги, то есть на Хваата. — Ты это, к фараонам захотел?

Скептически осмотрев парочку и не найдя в ней и капли уважения к законам, Рвачи поделился своими соображениями насчёт нежелательности такой встречи в первую очередь для неё самой.

— Гы, — выдавил эрзац смеха “дуб”. — Нам то чё их бояться? Мы — честные мошенники.

Хваата покоробило от такого дикого словосочетания и парочка это заметила.

— У тебя такая ксива есть? — спросил “дуб”, тыкнув Хваату бумажку. Бумажка была на удивление холёной, что не вязалось с внешним видом хозяина.

Хваат бегло прочитал текст и схватился за сердце. Бумажка гласила, что её обладатель, Морд Пеньковский, состоит в гильдии мелких мошенников города. Как законопослушный тип, исправно платящий налоги, Морд пользовался всеми правами, в том числе и защитой со стороны компетентных органов от посягательств самозванцев и лиц, в гильдии не состоящих.

Хваату поплохело. Не прошло и полдня, как он вошёл в этот постылый теперь городишко, а его профессия, его хлеб и призвание оказались невостребованными по причине отсутствия клочка бумаги со штампом. От такого удара Рвач впервые в жизни разоткровенничался, описав свою биографию с первого крика так подробно, что детекторы лжи заплакали бы от осознания своей ненужности.

Прониклась и парочка. Показав дорогу к гостинице для иногородних, “дуб” и клиент пожелали счастливого пути, отобрав назад выдуренное. 

— У нас иногородних содержат бесплатно, за счёт бюджета муниципалитета, — успокоили они Рвачи.

Хваат полетел к отелю словно смазанный скипидаром в подхвостье.

— Номер с душем и обед! — рявкнул он добродушному на вид портье, увлечённо полирующему ключи.

Ответом было тихое мурлыканье модного шлягера “Я ужасть как люблю кого-то, меня не любит этот кто-то”, — портье был воплощением наплевательства.

— Немедленно! — уточнил Хваат багровея. Голод призывал к свершениям, не считающимися с жертвами. Чужими, естественно.

Портье протянул ключ проходившему мордовороту и взялся за другой. Окинул его опытным взглядом и, неудовлетворённо хмыкнув, засвистел новую мелодию, выдраивая безупречно зеркальную поверхность. Тряпка так и мелькала в натренированных бездельем руках, утомляя воспалённо-озверелые глаза. В блеске ключа было что-то гипнотическое. Руки сами начали шарить вокруг в поисках предмета поувесистей, но портье ещё раз подтвердил свою высокую квалификацию — всё, чем можно было приложить по его самоуверенно-меланхоличной физиономии, стояло в недосягаемости либо было намертво прикручено болтами.

Бросив бесплодные попытки оторвать от стойки массивную пепельницу и жалея, что она не сольётся сегодня в поцелуе с левым глазом непробиваемого стража ключей, Хваат швырнул ему последний довод — массивный перстень, виртуозную поделку под золото.

Чудо произошло мгновенно. Портье превратился в хапальный автомат, безвозвратно поглотив перстень бездонным карманом. Потеснив отрешённость, на лице проступило подобие внимания, готовое в любой момент обернуться учтивостью, холодностью, презрением или яростью.

— Что Вас интересует? — оттарабанил портье стандартную фразу.

Лишённый дара речи, Хваат молча потянулся к ключам, сверкая очумелыми глазами.

Ловко уклонившись от растопыренной клешни Хваата, портье искренне возмутился:

— По какому праву?! 

Хотелось рявкнуть, что по идиотскому, но остатки благоразумия, сделав отчаянное усилие, перевесили страсть насовать кулаком в морду.

— По праву иногороднего, — надменно бросил Рвачи, со скрипом входя в колею.

Через пять минут Хваат вдыхал ароматы горячего асфальта. Ушибленный прицельным пинком зад тихонько скулил, сетуя на своё применение не по назначению. В онемевшем носу подозрительно теплело, запоздало требуя ласки носового платка.

Со стоном сев, Хваат опасливо покосился на двери, из которых он только что вылетел. Обидчики Рвачи учтиво пропустили порцию щебечущих всякую ерунду членов гильдии иногородних в пятом поколении и снова образовали неприступную стену.

Вечерело. Желудок уже умолк, перейдя на автономное питание, благо запасы жирка у Хваата были ещё те. Тянуло придушить кого-нибудь послабее в тёмном уголке для успокоения расшатанной психики, но Хваат опасался, что нарвётся на членов гильдии маньяков или чего-то в этом роде.

Остаток дня прошёл в самодобивании. Хваата не приняли в ночлежку — только для гильдии бездомных, избили возле мусорных баков члены гильдии нищих, вытурили из полицейского участка как не состоящего в гильдии правонарушителей и злодеев.

Закат был встречен за городом. Цвета южного неба сияли особенно сказочно, но Рвачи это не трогало. Он молча сидел под перекрученным дубом, отдалённо напоминавшим всклокоченную шевелюру, и отрешённо натирал и без того скользкий шёлковый галстук мылом.

Петля удалась на славу. Лоснясь и матово переливаясь в последних лучах солнца, она ловко обхватила шею, призывая отправиться туда, где не будет излишне совестно за грандиозный провал.

Немного помедлив, Хваат махнул рукой и решительно соскочил с выступающего над землёй корня. Дуб с трудом удержал равновесие, потревоженный весомой тушей. В висках застучало, поплыли видения и размытые галлюцинации, предвещая открытие истоптанного туннеля с лампочкой на конце. Появились призрачные фигуры и обступили побагровевшего Хваата. Внимательно изучив его барахтанья, одна из фигур махнула косой и Рвачи полетел вниз.

Очнулся Хваат от слепящего света фонарика. Фигуры превратились в двух неказистых мужичков, подтоптанных временем и самогонкой. Они что-то оживлённо обсуждали, размахивая косами как заправские ниндзя.

До Рвачи с трудом дошёл смысл разговора.

— Пиньо, ты его знаешь? — спросил носатый, почёсывая себя сзади.

— Не-е-е, — протянул Пиньо, более трезвый, а значит и более авторитетный.

— И я не знаю, — вздохнул носатый. — Может, у него спросить?

Попытки приятелей оказались безуспешными — Хваат еле ворочал распухшим языком.

— Не наш человек, — заключил Пиньо и с неожиданной злобой пнул пошарпанным ботинком Хваата.

— За что?! — наконец-то проблеял Рвачи, хватаясь за живот.

К его носу поднесли обрезок галстука.

— За это, — дыхнул перегаром носатый. — На это имеем право только мы — Гильдия неудачников.

На следующий день Хваат Рвачи был наисчастливейшим человеком в мире. Его приняла единственная открытая для всех Гильдия сумасшедших.

Кому интересно - это продолжение вот этого:

http://blog.i.ua/user/2150423/778064/

условия прочтения те же - мне по-барабану высоколобая критика. Не нравится - пишите сами и тешьте своё самолюбие - я своё потешил.

I

А губернатор-то, обиделся.

С тех пор как Имперский суд Зеркаландии приговорил Наплюева к забвению, на губернатора Сумасбродова напала тоска, проявившаяся в нервном тике и расстройстве желудка. Огорчённый решением личных лизоблюдов императора, Сумасбродов, в очередной раз выползая из туалета, страстно желал перемен, но последние никак не изъявляли охоты явиться.

Всё шло по-старому. Потихоньку исчезали свидетели наплюевского процесса, превращаясь в профессиональных каменотёсов и лесорубов в северных санаториях закрытого типа. Журналисты, освещавшие праздник правосудия, все как один получили работу в “горячих точках”, где понемногу отстреливались меткими сепаратистами и бравыми мазилами из миротворческого контингента. Особы поважнее попадали в катастрофы или кончали самоубийством, не выдержав тяжкой работы—перекладывания бумажек со стола в сейф и обратно.

“Хоть бы разнообразие какое придумали, а то всё из окон сигают!”—сокрушался Сумасбродов, вспоминая здоровенные шипастые розы под окнами кабинета. 

Самых важных персон пока не трогали но и гарантий на будущее никто не давал, очевидно подталкивая к осмыслению происходящего и принятия “единственно правильного решения”.

Осмысливал и губернатор, жалея, что не наблюдал за  всем по телевизору. Он наивно считал, что в таком случае отделался бы заверениями, что наплюевский процесс—это новый неудавшийся фильм Халмикова, прочно и бесповоротно уверовавшего в свой непогрешимый талант.

—Э-хе-хе,— вздыхал  Сумасбродов, сминая новый пафосный некролог о потере незаменимого человека, с которым когда-то прорывался к должности.— Пожалуй, один Наплюев не пострадал. Вот хорошо человеку — и душу в храме отвёл, и цел. Сидит себе в монастыре под другим именем  и монахов на уши ставит своими идеями.

Последнее губернатор произносил шёпотом, боясь ушлых ребят из Службы Безопасности, способных вделать микрофоны и в туалетную бумагу.

Наконец Сумасбродов решился. Скрипнув крышкой унитаза, он выскочил из туалета и бодро зашагал в кабинет, посвистывая в такт журчащей воде и застёгивая на ходу штаны с внушительными лампасами.

Идея росла как на дрожжах, пугая своей смелостью  и масштабами. Сырая, с неотшлифованными углами, она грозилась выплеснуться потрясением для всего и всех, даже для своего автора.

Сев в жалобно застонавшее кресло, губернатор немного помедлил, а потом решительно перешёл Рубикон, тыкая холёными ногтями в кнопки телефона. 

— Алё, Михыч,— по панибратски обратился Сумасбродов к Обалдуеву, главному интенданту губернии.— Зайди ко мне вечерком, в картишки перекинемся.

Обалдуев, профессиональный шулер в прошлом, несколько удивился охоте потрясти деньжатами, но промолчал, надеясь на бездонность карманов Сумасбродова. 

Сам Сумасбродов, вдохновлённый податливостью Обалдуева, упоённо обзванивал знакомых, нельзя сказать чтобы близких, на эшафот за него они бы точно не пошли, просто других номеров телефона губернатор не знал.                                      

Настроение поднялось и заиграло довольным румянцем на щёках, раздутых от осознания важности собственной персоны и обильных застолий, полагавшихся по рангу этой самой персоне.      

Оприходовав последний номер, неизвестно как затесавшийся в набитую всяким хламом голову, Сумасбродов поднялся из-за стола и, почёсывая давний геморрой, плату за выстраданную должность, пошёл отдавать распоряжения насчёт ужина. 

II

Первым примчался Обалдуев, радостным одним ожиданием игры. 

Главного интенданта называли Липучкой за его загребущие руки, но, к великому сожалению многих, суворовский закон о расстреле без суда и следствия после десяти лет службы на Обалдуева не распространялся по причине пятилетнего занятия должности. Нащупывая в кармане крапленую колоду, шурша выбеленными до блеска манжетами, он уселся в кресло и нервно забарабанил по лоснящемуся от полироля столу, посматривая на дверь.

Вторым был Придиралов, Почётный ревизор города, желчный и неприятный тип, приглашённый только для того, чтобы потом не бегал и не вынюхивал, зачем губернатор гулянку устроил. Проскрипев приветствие, ревизор сразу заходил по комнате, прицениваясь, на всякий случай, к мебели.

Следующим ворвался в двери Руковязов, обернаходопоимодопросомордобоеполицмейстер, балагур и весельчак, с одинаковой лёгкостью осушающий бутылку шумпунь- ского за полминуты и выбивающий зубы подследствен-ным.   

—Какие люди! — расплылся он в улыбке, словно всю жизнь не мечтал встретить их в своих застенках. — А чего так мало? 

В ответ на вопрос в комнату косяком повалили приглашённые. Высокие и низкие, толстые и худощавые, молодые и дряхлые, умные и не очень, с шумом располагались по насиженным местам, хотя не обошлось без недоразумений. Графишка Хорохоров с женой и графишка Выгрызаев без жены, влекомые давней враждой из-за засохшей груши на меже их владений, как по заказу пытались занять один диван. Гневно сопя, графишки собрались было начать ритуальное оплёвывание, но вовремя были разведены подоспевшим Руковязовым.

—   Да полноте Вам, — успокаивал обер-и-так-далее ершистого и высушенного Хорохорова. — Выгрызаев, чай, и на двух диванах еле уместится, пожалейте инвалида от обжорства.

Хорохоров нервно хихикнул, представив извечного врага распиленным аккурат посередине, и с надеждой спросил:

— Может, лучше чучело?

— Вонять будет.

— А я его на поле, ворон пугать.

— Ну тогда не будет удовольствия ни Вам, ни воронам,- — ответил Руковязов, спеша разнять новую склоку.

— И то правда, — вздохнул Хорохоров и уныло поплёлся за всученной недавно  “по дружбе”  женой, едкой и самоуверенной без меры особой.

Вторая половина, нет, скорее две трети, как раз собиралась устроить скандал банкирше Выхухолевой, имевшей наглость одеть точно такое же, только более худое платье от Кардана, рыжее в голубой горошек. Дамы уже обменялис презрительно-высокомерными взглядами и подбирали из обширного арсенала слова поядовитее.

Хорохоров схватился за голову в ожидании бойни.

Миротворцем стал губернатор. Сияющий выдраенными зубами и перстнями, обворожительный до приторности, выплыл он к приглашённым.

Сверкнув заранее приготовленным остроумием в ничегонеобещающем приветствии и найдя срочную работу для Придиралова, Сумасбродов приступил к главному.

Расписав кричаще-кислотными красками вклад каждого в приумножение славы и богатства Зеркаландии, не забыв погладить по спинке мурлыкающих от комплиментов женщин, опасливо обойдя затесавшегося в их круг завгимназиями  Блюкова, приверженца несколько иной амурной ориентации, губернатор выразил слезоточивое сожаление по поводу туманного будущего. Тронутые отеческой заботой и не только нею, гости согласно закивали, кто от понимания, а кто и на всякий случай, чтобы не выделяться.

— К чему все ваши потуги и старания, бессонные ночи и бурные дни во благо токмо Родины? — грозно вопрошал Самодуров, героически размахивая взятой с подноса тартинкой. — Для того, чтобы познать прелести архаичного закона “О забвении”? Где справедливость, други мои?

“Други” снова закивали, отчаянно пытаясь спрятаться, понимая, что за такие речи грозит в лучшем случае принудительное лечение.

Не замечая возникшей сутолоки, Сумасбродов продолжал упиваться собственным красноречием. Наговорив на вышку с конфискацией последних трусов, губернатор припечатал к паркету снующих гостей:

— Только свержение правящего режима не даст нам пропасть в тине веков!

Оратор никогда не видел такого моментального превращения выкормышей этого самого режима в лупатые статуи. Единство, о котором много говорили и писали, ждали как манны небесной, за которое боролись со времён сотворения мира, было достигнуто одной фразой. Задавившую всех тишину нарушил только один глухой стук — изо рта Выгрызаева впервые в жизни выпал кусок недожёванного бутерброда. 

Молчание хорошо тем, что оно не длится вечно. Первыми начали оттаивать самые глупые и самые умные. Первые решили примкнуть по идейным соображениям, вторые — по денежным. Остальные, поколебавшись пару минут, присоединились, решив что предать никогда не поздно. Самых стойких взяли информацией о том, что восстанием интересуется  один очень нетерпеливый наследник престола.

Зашумели, радые последствиям и не думая, доживут ли до них. Хорохоров и Выгрызаев как-то одновременно подумали о том, что неплохо было бы грушу преткновения подарить соседу. Их сверхуступчивая учтивость грозила вылиться в новую войну, но тут снова подоспел Руковязов, не успевающий запоминать присутствующих для будущих уголовных дел. 

—Каково, а?— радостно воскликнул он, обнимая братавшихся графишек и по-привычке незаметно обыскивая их. — Как сказал! Нет, наш губернатор таки голова!

Графишки в унисон выразили полное согласие с полицмейстером и тоже по-привычке.

—А ту грушу не трогайте, — зловеще предупредил Руковязов, — она теперь принадлежит народу.

Не ожидавшие такого поворота, графишки недоумённо переглянулись.

—Надо же на чём-то вешать отпетых реакционеров, сторонников режима, — пояснил Руковязов и побежал поздравлять остальных.

Губернатору с трудом удалось направить всеобщее веселье в нужное русло — пора было выступать выписанному из-за границы специалисту по народному гневу.

Крепко сбитый, среднего роста, в безупречном костюме, с прекрасно сидевшей на лице улыбкой он производил впечатление уверенного в себе человека и просто душки.

— Самый главный в наше дело — создать у народа впечатлений собственный инициатива — провозгласил спец, отточенным движением стряхивая пепел сигары на пол. ——Поэтому я предлагайт немношько идея для этот цель.

Гости зашевелились, собираясь записывать, одни для дела, другие для показаний.

—Самый эффектный есть голодный жельюдок, — начал поучать спец. — Дефицит, это, как его, деньги, есть хороший стимул для возмущений.

—Гы, — развёл руками губернский казначей, — дык, наши людишки от избытка денег не страдают.

—Как это? — удивился спец.

—Есть способы, — заверили его, развеселённые такой неосведомленностью.

—А злоупотреблений властью? — задёргался специалист.

И злоупотребление властью, и хапужество, и несправед­ливый суд, и сверхмерные налоги, и  самодурство оказа­лись привычными для губернских властей. — Тогда мне тут делайт нечего, — обиделся иностранец и, схватив кейс, выскочил из комнаты.

Пришлось организовывать бунт своими силами.

Говорили долго. Решили готовить восстание по-старинке — во благо народа, в тайне от народа и за счёт народа. Ввели новые налоги, даже на сморкание в общественных местах, обязали мэра подать списки участников, подготовить транспаранты и баррикады. Руковязов клятвенно пообещал следить за уклоняющимися и взыскивать по всей строгости с таковых. Композитор Всмяткин обязался написать цикл повстанческих песен, а местная звезда Горлодёров — исполнить их, не без гонорара конечно. Хорохоров и Выгрызаев вняли совету Руковязова и великодушно отдали свою грушу на высокое дело. Жена Хорохорова и банкирша Выхухолева, во избежание в дальнейшем разногласий, договорились пошить красные флаги у разных кутюрье.  

Разошлись все возбуждённые и довольные. Только Обалдуев был раздасован.

—Впрочем, — подумал он, швыряя незадействованные карты в урну, — на восстание можно списать недостачу на сто лет вперёд.

Обрадованный такой мыслью, интендант поскакал по лужам к своей машине.

III

Гнали из-под палки. Нутром чуя традиционный подвох, люди шли на бунт с такой же охотой, как и на ноябрьский праздник солидарности благодарных подданных, то есть без неё.

Целуя трясущих бигудями жён и пряча в карманы поллитры,  выходили на улицы мужики, кутались от холодного ветра в куцые пиджаки и проклинали власть, позвавшую на подвиг. Шагая по сырым улицам, они действительно были полны решимости набить кому-то морду, их удерживала только неопределённость — кому именно её расквасить.

Восстание было назначено на восемь утра. Еле-еле набралась половина революционеров к полудню. Стали, в ожидании неизвестно чего.

Между восставшими забегал со списком мэр, громко ругаясь и потрясая в бессильном гневе кулаками.

—Где этот Руковязов?! — кричал он, отмечая птичкой очередного отсутствующего. — Его первого надо посадить за такую организацию! Взыскивать, понимаешь, обещался!

Мэр разошёлся настолько, что не обращал внимания на одёргивания свиты, давно приметившей руковязовских агентов, не знающих, куда девать такое обилие компромата. К двум часам решили раздавать транспаранты. Даёши и долои расходились туго, первые за трояк, вторые за пять с полтиной. Большой популярностью пользовались призывы послать все верхи куда следует, но, к великому сожалению многих, таковых плакатов не заготовили. Кое-кто даже спрашивал про оружие, но его обещали завезти только завтра. 

В половине пятого, когда восставшие намерились было идти бунтовать по кафешкам и забегаловкам, приехали техники и начали устанавливать на недостроенной баррикаде аппаратуру. Динамики разместились на фонарях, сцена—на поваленном старом трамвае.

Народ обрадовался в предвкушении дармового концерта.

В шесть вечера возле баррикады скрипнул тормозами лимузин и из него выкатился самодовольный Горлодёров, жеманно махая рукою и раздавая автографы. Лениво поднявшись на сцену и высокомерно глянув на восставших, он приклеился к микрофону и начал распеваться.

После получасового вытья мегазвезда губернского масштаба запела свежеиспечённую плодовитым Всмяткиным революционную песню “Любовь и бунт”. Выскочила подтанцовка и, тряся лоскутами ткани, неизвестно как висевших на бёдрах, лихо запрыгала по сцене, грозя завалить её вместе с разошедшимся Горлодёровым.

В разгар веселья подкатили Хорохорова и Выхухолева. Скрипя кожаными шортами, сапогами с платиновыми подковками, шурша шёлковыми тельняшками с мастерски вышитым ришелье а-ля “мы шли под грохот канонады”, сверкая позолоченными маузерами, инкрустированными бриллиантами, они, призывно помахав флагами от Верче и Гусси, пошли давать интервью.

Работники пера и диктофона узнали, что революция — давняя традиция губернии, корнями уходящая в романтизм и скребущая ветвями приспособленческий реализм, обагрённый кровью. Сенсацией стало известие о том, что непосредственными зачинателями традиции стали предки Хорохоровой, жившие лет эдак с пятьсот назад. Хотя империи было двести с небольшим, да и род Хорохоровых терялся в трущобах, откуда вышвырнули её деда, на это внимания никто не обратил. Выхухолевой осталось только злиться, потому что со стен ещё не отодрали портрет её отца с подписью “Разыскивается полицией”.

О цели сегодняшнего восстания поведал Горлодёров. 

—Я перережу всех, потому что ты ушла от меня! — хрипел он, истекая потом от непрерывной скачки.

Подтанцовка уже устала размахивать поролоновыми максимами и развалилась на сцене, изображая жертв революционного террора.

Народ веселился вовсю.

К ночи в город вошли войска, вызванные прытким Придираловым. 

За неимением времени и людей, на подавление были брошены голубые каски, в срочном порядке отозванные из соседней Тмутаракании. Лишённые такой мощной поддержки как зеркаландийские миротворцы, враждующие стороны мигом помирились. 

Войска были встречены криками “ура!”, выпивкой и танцами. Среди запыленных солдат и бронетехники шныряли старушки с пирогами-бутербродами, а также мальчишки, искавшие лишний патрончик.    —Я те пальну! — грозили зарвавшимся пацанам пышноусые сержанты, попивая свежее молоко. — Хорошая у вас революция, побольше бы таких.

Гуляли три дня.

За это время в городе никого не убили и не ограбили, улицы, как никогда, оставались чистыми а в высотных домах даже появилась горячая вода. Губернатор недоуменно разводил руками: три дня добра сделали для города больше, чем он за двенадцать лет своего чуткого руководства.

Если не считать Придиралова, которого хватила кондрашка от увиденного, всё закончилось благополучно. Войска убрались в казармы, народ разошёлся по домам, Руковязов получил внеочередную звёздочку за “предотвращение”, Хорохорова и Выхухолева стали законодательницами новой моды, грушу преткновения спилили солдаты на шашлыки, а самого губернатора сняли с должности единственным возможным в Зеркаландии способом — повышением.

“Эх, мало я тогда развернулся”,— сокрушался он, получая награду за мирное урегулирование тмутараканского конфликта. — “Ну, ничего, в столице больше возможности будет”.

При этих мыслях Самодуров сладко жмурился, представляя себе восстание всеимперских масштабов.

На похороны Придиралова никто не пришёл. Забыли.

Праздники нужно праздновать. Специально для учителей.

Уроки под шубой.

Берём любой класс в период учебного года, когда холодно, но отопления ещё или уже нет, одеваем шубу и идём учить.

Уроки в собственном соку.

Берём класс, заставляем 40 минут конспектировать учебник.

Уроки ленивые.

Просматриваем расписание на завтра и идём спать.

Уроки в тесте.

Готовим накануне тесты для всех классов и наслаждаемся отдыхом.

Уроки по-царски.

Доказываем ученикам, что вы – единственный и неповторимый, а ваш предмет – единственно правильный на этом свете.

Уроки по-барабану.

Вообще никуда не идём!

Уроки в яблоках.

Раздаём каждому ученику по яблоку и разрешаем есть. Урок считается идеальным, если после себя класс оставит минимум один огрызок под каждой партой.

Уроки по-российски.

Напоминаем всем ученикам, что они – младшие братья, что-то нам должны, грозим отключить от туалета и столовой. Не забыть в конце урока восславить Путина. 

Уроки семейные.

Пригласите на урок родителей учеников, пусть тоже помучаются 40 минут.

Уроки тушенные.

Готовятся, как любой другой урок, только в конце каждого должен играть туш.

Уроки постные.

Проводим все уроки с постной миной, на вопросы не отвечаем.

Уроки маринованные.

Вызываем одного ученика и маринуем его целый урок.

Уроки праздничные.

Ученики ничего не делают. Всем ставят по 12 баллов.

Уроки на скорую руку.

Уточняем, где сидит класс и идём на замену.

Уроки на кефире.

Набираемся накануне до поросячьего визга, утром лечимся стаканом кефира и – на работу.

Уроки по-киевски.

Вешаем в классе портрет Сандея Аделаджи, ставим макет космического корабля, старательно и мучительно растягивая слова несём полный бред.

Уроки по-индийски.

Делайте что хотите, но в конце урока Зло должно быть наказано, а весь класс – пережениться с песнями и плясками.

Приятного аппетита!

1. Новий “Колдрекс Тотал-Супер”! Лікує не лише карієс, а ще й геморой!

2. “Aktimel” – чистить і шлунок, і гаманець!

3. Він завжди приходить на допомогу, прихильник чистоти, кремезний білявий чолов’яга. Чи врятує він цього разу? Тільки на СТБ, дивіться щодня – реклама містера Пропера. Без перерви на фільм. 

4. Она может быть утончённой и грубой, на неё работают профессионалы и аматоры, она забирает наше время, используя инстинкты в своих интересах. Перед ней преклоняются, её ненавидят, но без неё не может прожить никто. Читайте о тотальном спруте всех времён и народов в “Книге о вкусной и здоровой пище”.

5. Як отримати первак майбутнього? Беремо закваску, видаляємо весь цукор та знаходимо нову формулу: “Первак без цукру”. “Первак без цукру ” – неповторний, стійкий перегар. 

6.  Загублену совість на ім’я Nського вважати недійсною.

7.  Меняю разумное, доброе и вечное на тупое, злобное и преходящее – на деньги.  

Э.Хемингуэй. “Прощай, оружие! Убиваем голыми руками”.

А.Конан-Дойль. “Собака Баскервилей. Пособие собаководам-любителям”.

А.Пушкин. “Повести Белкина. Белая горячка и её симптомы”.

А.Гайдар. “Тимур и его команда. Криминальные группировки России”.

Ю.Олеша. “Три толстяка. Наши авторитеты”.

Н.Лесков. “Левша. Воспоминания о Поле МакКартни”.

А.Дімаров. “І будуть люди… Техніка сексу”.

В.Ленин. “Детская болезнь левизны в коммунизме. Советы педиатра”.

М.Горький. “На дне. Воспоминания аквалангиста”.

Л.Толстой. “Анна Каренина. Про недопустимость самолечения путём ампутации конечностей нехирургическими инструментами”.

Д.Сэлинджер. “Над пропастью во ржи. Особенности сельского хозяйства Кавказа”.