Тогда я был с фельдфебелем на дружеской ноге. За четыре-пять недель до того, как наш батальон был переведен в Триест, началось наше знакомство. Прежде я только видел Хвастека, а имя его слышал от солдат, которые рассказывали о фельдфебеле весьма запутанные и малоправдоподобные истории. То будто был он сыном проезжего коммивояжера и актрисы национального театра, то будто сам герр полковник- отец его, а один "свидетель" докладывал, что фельдфебель где-то на Белой горе нашёл полный горшок старых золотых монет времени шведского нашествия, отчего сорит доселе деньгами на вечерами в "Картечи": и на на шнапс, карты, и на Фриду Хошек хватает у него. А также, что расходы фельдфебель покрывает заимствованиями из полковой кассы- и это солдат сказывал не таясь, без всякого умысла в отношении Хвастека, даже радуясь при том собственному вымыслу. Однако, в действительности все совершенно точно знали, да любому ребёнку в Похоржельце было известно, что Хвастек прежде был офицером, но лишился чина. Обстоятельств события, повлекшего за собой разжалование Хвастека из младшего лейтенанта в фельдфебели, тем не менее, никто не знал, известно было лишь, что злосчастье приключилось в ином городе, где-то в Северной Богемии, и что в нем фигурировали пионеры и шампанское, коньяк и шнапс, но шнапс других, подороже тех, что потреблял Хвастек в "Картечи", марок. Двоих друзей фельдфебеля постигла та же судьба, но они поискали и ,наконец, нашли себе цивильные занятия. Один устроился почтмейстером, а другой- коммерсантом. Знаю это потому, что почтмейстер однажды навестил было Хвастека. Экс-лейтенант, впрочем, не распрощался с военной службой. Он тогда только закончил кадетскую школу за казённый кошт- и должен был ради компенсации отслужить положенные солдату восемь лет в другом полку. Восемь долгих лет. Срок минул- и наш герой вышел в фельдфебели, ему уже полагалась отставка. Но он её не принимал, оставался в полку, уставший или равнодушный к устройству собственной жизни, проигравший однажды, он всё никак не избирал нового направления.
     Наши отношения завязались когда я прошёлся было из кантины с фельдфебелем к нему на квартиру чтоб посмотреть пистолет на продажу. Тот день помнится мне очень хорошо, он выдался погожим, первый день первой моей весны на Градчанах. На крышах ещё оставалось немного снегу, но там, подальше за казармой, где начинались картофельные поля, уже стояли торговцы дожидаясь прохожих, а там внизу, у подножия горы Лауренци собирали две карусели, одни качели и одну большую будку-тир.
     Пока хозяин переодевался в штатское, в комнате фельдфебеля я присел на диван и рассматривал настенные литографии, одна из которых представляла битву при Сольферино, с пороховыми выстрелами, вставшими на дыбы лошадьми и разрывами гранат, а вторая- дуэль отчасти разоблачённых дам ,которые сходились на слабо освещённой лесной поляне на саблях.
     Предметы форменной одежды лежали там-сям по комнате вперемешку с детективными романами и потешным календарём со штампом унтер-офицерской библиотеки. Чистя брюки, Хвастек занимал меня пересказом мелких происшествий дня. У одногодка украли палатку- теперь ему следует возместить её стоимость; жена капитана Виключила должно быть подхватила скарлатину. "Герр полковник на офицерском собрании обмолвился, что императорские манёвры состоятся, должно быть, в окрестностях Йичина. Хорошее место для учений: доброе пиво, удобные квартиры, довольно провизии. Кантнёр подбросил старослужащим кота с розовым бантом на шее: те говорят, стервец-зверь, не знают, кто его хозяин. В приказе значится, что батальон по средам будет на полевых учениях и, это нечто новое, вы, вольноопределившиеся, станете упражняться в стрельбе по движимым марионеткам".
     С дальнего поля в отворённое окно доносилась музы`ка шарманки. Владелец наигрывал "А`ндулько ,ма ди`тье ("... моя детка", чешск.- прим.перев.)". Это -замечательная песня, эта "А`ндулько" с беспрестанными переходами от застенчивого "она" к блаженному "ты":

          Андулько, девочка,
          ты мне- милейшая.
          Андулько, девочка,
          л`юблю тебя.

     А затем ритм вдруг переменялся:

          Люди косятся да на меня,
          что с тобою схожусь,
          и никто не завидует мне-
          оттого я стыжусь.

     В моей памяти тот год тесно связан с услышанною мною тогда песней. И когда я поднялся было с дивана, а песенка ещё звучала мне в спину, в глаза мне бросился портрет в рамке на столе фельдфебеля.
     На фотокарточке в коричневой рамке из благородного дерева я заметил Хвастека в мундире младшего лейтенанта под руку с очень красивой, статной и высокой девушкой в летнем платье, а из-за их спин виднелось Хальсштадтское или то озеро, на берегу которого находится монастырь Св. Гильгена.
     В сердце кольнуло: я знал девушку с фотографии, часто замечал её, будучи совсем ребёнком, на теннисном корте в Бельведере, куда я хаживал со своей старшей сестрой. Я уже много лет не видел её, но часто о вспоминал её- и вот, сразу же узнал старую знакомую на карточке. И мною, глупым восемнадцатилетним юнцом, внезапно овладела смехотворная ревность, ненависть к фельдфебелю, ведь это он красовался на карточке в восхитительном лейтенантском мундире, одной рукой взявшись за эфес сабли, а другой -касаясь девушки. Я завидовал всему: его девушке, его лейтенантским погонам, их общему погожему летнему дню, ах, и даже озеру, то ли хальсштадтскому, то ли тому, у которого находится Ст.Гильген. Я непрестанно вглядывался в портрет- и стал припоминать былое, все незначительные мелочи ожили в моей памяти: однажды я видёл эту девушку прыгающую через скакалку, как-то во время дождя я предложил ей зонт, а она ещё носила широкую и плоскую соломенную шляпку с голубыми цветами и одним-единственным долгим пером. И ещё я вспомнил, как она проводила раз домой мою сестру, по всему Вассергассе, до ворот и двери дома, и зашла бы к нам в гости, да поздно уж было тогда. А по дороге она и со мной поговорила о Шиллере, и  о "Телле", который шёл тогда в местном театре мы перебросились репликами, но последнее утверждать не берусь: может быть, то была иная девушка.
     Я снова и снова вглядывался в фотопортрет, а в спину мне из оконного отвора доносилась песенка "А`ндулько ,ма ди`тье". И ,когда я замер вот так, у стола, пришла мне в голову ребяческая затея: я вынул из папки свою, кабинетного формата, фотокарточку, которую просунул под рамку чужой так, что мой образ почти скрыл фигуру фельдфебеля. Тогда я отошёл на шаг- и обрадовался: теперь групповой портрет выглядел так, будто рядом с девушкой стоял я, совсем близко, почти рука об руку с ней, а её лицо- вполоборота ко мне. Её губы были слегка приоткрыты, будто она мне что-то вполголоса говорила, пожалуй,- о Шиллере. И почудилось мне ,что идём мы с ней рядышком по Вассергассе, и вечереет уже как тогда, и говорим о театре да о премьере "Вильгельма Телля". И я забыл своё нынче, военную службу, оружейные приёмы, строевую муштру, упражнения на турнике, дневные наряды, ночные подъёмы, все нынешние и вчерашние беды-несчастья запамятовал я и снова ощутил себя маленьким, влюбчивым школяром, шагающим по улицам с любимой девушкой.
     Я вдруг очнулся от хлопка по плечу: фельдфебель вычистил свои брюки- и стоял рядом со мною.
     - В чём дело? Что вы уставились как баран на новые ворота? Ах, да: фото. Нравится вам? О нём речь, милый мой. Другим тоже портрет понравился.
     - Вы знали её?- замявшись, спросил я. Мне бы хотелось узнать, что между ними двоими произошло, как они сфотографировались вместе и полюбила ли она его затем. И я задал глупый и невежливый вопрос:
     - Вы были с нею близки?...
     Он ненадолго замолчал и молвил затем, очень честно и вдумчиво, что было явно не в его манере:
     - То ,что мы рядом на фотокарточке? Кому знать?...
     Он снова умолк, и я не проронил ни единого слова, только сердце моё трепетало от возбуждения и ревности.
     - Близки!- продолжил он, уже больше не фельдфебель Хвастек из "Картечи", который говаривал со мною прежде, но -иной, совсем незнакомый мне чужак, чьи речи я не слыхал прежде. - Что значит оно, слово этакое "близки"? Мы стоим рядом и согласно наблюдаем один и тот же приозёрный пейзаж, и только-то.
     Он отвернулся, склонился над столом и полистал потешный календарь.
     - Но, я думаю, люди не могут быть близки,- добавил он, пока не глядя на меня, продолжая ворошить подшивку.- Какое дело нам до ближних? Мы стоим рядом на фоне одного ландшафта, и ничего более. Ведь так, не правда ли?
     Неожиданно взглянув на стол, он заметил мою фотокарточку, которую я не успел спрятать, рядом с образом девушки.
     Он рассмеялся, громко и заливисто, а я устыдился собственному ребячеству и покраснел. Фельдфебель тут же смолк и хладнокровно вынул мой портрет из рамки.
     - Вам не следует стыдиться,- молвил он безо всякой насмешки, но с едва заметной горечью в голосе, -ведь многие до вас поступали так же. Многие собственные портреты добавляли к её, так сказать, в тот же ландшафт- и, тем самым, заметьте, "были с нею близки". Многим это почти удавалось. Один даже сегодня, до вас, это испытал... Были ли оттого они близки?

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

   PromtX - профессиональная версия системы перевода текстов, включает в себя модули перевода: Английский-Русский Русский-Английский Немецкий-Русский Русский-Немецкий    Редактор-переводчик PromtX - главный рабочий инструмент PROMT Express. С его помощью вы сможете переводить: -Документы. Программа поддерживает файлы в форматах DOC, RTF и TXT. -Электронные письма. Для этого потребуется копировать текст письма в буфер обмена, содержимое которого PromtX может переводить автоматически. -Web-страницы из Интернета. Программа поддерживает документы в формате HTML. -Графические файлы (PDF -документы и файлы форматов BMP, GIF, TIFF и JPEG). Вам достаточно открыть графический файл в окне редактора, а встроенная OCR -система (ReadIRIS) автоматически распознает текст и выделит его из файла. Перевод осуществляется в удобном двухоконном редакторе, в котором вы одновременно видите исходный текст и его перевод.  ОС: Windows 2000/XP Язык интерфейса: Русский

Скачать программу

     Фельдфебель Хвастек ,чью историю расскажу вам, застрелился из служебного оружия при следующих обстоятельствах. Он привязал один конец шомпола к спусковому крючку, а другой -примотал к железной ножке кровати, затем приставил он дуло к своему телу и потянул винтовку на себя. Выстрел прогремел из дула и пробил грудь Хвастека. Несмотря на ужасную рану, фельдфебель не потерял сознания. Он даже побежал в кантину, где за своим пивом заседали двое ефрейторов, упал им на руки. Они положили его на пол, расстегнули блузу. Он уж не мог говорить, хрипел и катался туда-сюда по полу. Оба ефрейтора были поражены и сразу не сообразили, что им делать. Это сталось в воскресенье пополудни, ни одного врача не нашлось в казарме. И пока один из свидетелей ,встав с корточек, кричал: "Дневальный!", второй схватил, используя подручное, свою кружку и попытался напоить умирающего. "Пей, Хвастек.- молвил он фельдфебелю.- Отпей, тебе полегчает".
     Пуля, однако, не сразу угомонилась, она продолжила чёрное дело, натворив ещё несколько ущерба и безобразий кулаком своим. Вначале она пересекла комнату и моментально срезала со стены портрет кайзера. Затем она проникла в соседнюю барачную спальню ,где расцарапала колено рутенского, из Трембовли, Западная Галиция, рекрута Грушки Михала так, что он слетел, вопя, с кровати- и сразу же вскочил обратно. На столе покоился уложенный по-походному ранец, который пробила пуля, не повредив притом банку консервированной говядины и "Конс. кофе по 46 кр. (кройцеров- прим.перев.)", зато исполосовала льняной мешочек, заключавший в себе "Приправы". а именно: соль, перец, жир и уксус. Затем дура полетела по двору, играючи силушкой и купаясь в воле, весело распевая как девица, да по улице устремилась. Мелькнула над самой макушкой лейтенанта Хайека, казарменного инспектора ,как раз принимавшего в своё распоряжение арестантов для летней уборки двора.Влетев в распахнутое окно казармы, она в щепки расколола приклады пары винтовок, висевших на коридорной стене. Уж истомившись, она ещё превозмогла стену комнаты кадетов Закса и Витальма. Там она застряла, и как чудесно: в большом будильнике, стоявшем на столе. Уж и забыли о ней, шальной, как по прошествии нескольких недель часовой мастер отыскал её, сытую и сонную, между винтиков и стрелочек прикорнувшую, тормозившую ход механизма.
     Хоть рассказанное мною не относится именно к нашей истории, я вам поведал о траектории полёта пули только потому, что мы все тогда, задолго до Войны (Первой мировой- прим. перев.) такое уж отвращение испытали от дела оружия, которое ежедневно в руках держали, не особенно рефлексируя, как писатель- своё перо, а бауэр- свою курительную трубку. Жадностью мы поражены были, прожорливостью того свинцового наконечника, который, свершив труд свой, ещё долго злобно куралесил своим путём, причинив ущерб здоровью, имуществу, строениям, да и ещё спящего свалив. И ещё потому баю вам это ,что мне, изредка припоминающему нашу давно минувшую историю, кажется, что бедный фельдфебель Хвастек вовсе не покончил с собой. Нет, он погиб от шальной пули, дуры, издалека, не из дула личного оружия несчастного летевшей ,распевая, напропалую, подло скосившего его, как и бедолагу Грушку Михала, которого мы ещё потом долго видели мучительно ковылявшего на паре костылей по казарменному двору.

     Казарма находилась вверху, на холме, в той части Градчан, которая по причине давнего ,запечатлённого в местной хронике события звалась "Похоржельцем", Горелым городком. Вокруг казармы раскинулись домишки, в которых прилипалы военного дела правили свои дела: дамы, сдававшие комнаты офицерам и одногодкам-контрактникам; портные, шившие старослужащим унтер-офицерам сверхнормативные мундиры из лучшего сукна; еврейские торговцы, скупавшие у солдат пайковый хлеб чтоб затем перепродавать его в мелкие гостиницы; лавочник, у которого солдаты запасались "нарезочкой" и "помазочкой" на хлеб, за два кройцера, потому, что в казармах получали к ужину они только чёрный кофе.
     Казарма "У картечи" находилась дальше внизу, на Нерудагассе. Она слыла достопримечательностью, поскольку в её чердаке застряла  орудийная "нарезочка" с осады Праги Фридрихом. Из тыльных гостиничных окон открывался чудесный вид на долину меж Градчанами и поросшей лесом горой Лавренци, и на чисто выбеленные домики Страховерского монастыря, и дальше- на башни и крыши старого города. Днями напролёт гостиница выглядела заброшенной и вымершей. Кошки баловались на солнышке да на каменных ступенях лестницы. А из кухни доносился перестук отмываемых тарелок, а куры толклись под сырыми скамейками распивочного зала. Но вечерами здесь бывало очень даже шумно. Из всех ближних казарм сюда сходились солдаты со своими девками, принимали пиво и шнапс, играли в зазорные карты, ссорились, кричали, политизировали и распевали строго запрещённые песни, как то: сорок восьмого года "Спи, Гавличек, в своей могиле!", гимн битвы при Белой Горе, шуточную "Из Германии черкнул нам Шуселка", а закоренелые фанатики- "С нами Россия".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Они забыли друг дружку. Тропа, что долго петляла в высоких зарослях шиповнка по околице, вдруг протянула их прямо воле, свету и преподнесла двух молодых людей Флоренции: возьми их. И Мраморный Град принял дар. Он взял юношу, и взял девушку, да с тем и разлучил их.
     Ибо это была иная Флоренция, та что порознь похитила их. Город Беато Анджелико был родиной Симонетты, и она проходила его насквозь, отчуждённая страхом. вся в белом вверх к Санта Мария дель Фьоре. Молодой человек в пурпурном платье строго по мерке подражал отвесным мещанским замкам и рос вместе и их быстро строящимися башнями. Его облик развивался, зрел и завершался словно под невидимым резцом. Он глядел на Арно вдоль и замер прислушиваясь. Затем молвил он сурово: "А ещё шумит".
      Симонетта свернула со своего таинственного церковного пути, прослышав оклик, смутилась и увидела Джулиано не тем, прежним, ведь повзрослел он.
      Нетерпелив, он протянул руку, стремительно, будто желал послать стрелу из невидимого лука: "Ты это ли не видишь?"
      Девушка ужаснулась. Она посылала свои взгляды вовне, беспомощно, быстро и наугад.
      Ища, осматривала она купола и фронтоны до самых позднезлатых гор Фиезоле, настророжённая, бледнела и снова переводила взор на ближнее. Её ресницы трепетали что крылья.
      Джулиано, опомнившись, понял, насколь жестоко затравил её бедные очи. А от раскаяния стал он молод, помолодел насколько возможно. А возлюбленная, прочувствовав это, выросла, удалилась, едва ли не по-матерински возвысилась над ним.
     Она потянула, не срывая, к себе цветок шиповника- и в белых лепестках-чашечках прочла тихую просьбу: "Уважь меня вестью. Я ни о чём не слыхала", но молвила так: "О чём ты? Укажи мне дым, который ты увидел. Помоги мне отыскать его и научи, что значит он".
     Юноша нерешительно поведал: "Занялся большой огонь во Флоренции. Монах ходил, чёрный, по всем улицам и учил: во всём, что любите вы, горит искушение. Я научу вас спастись от сияния".
     Донёсся шум Арно. Юноша засмотрелся на закат: на сплошную его роскошью и мотовство. Будто пристыженный, продолжил он медленно и робко:"Они снесли монаху любимое: кинжал, милую книгу, венецианские картины, золото, каменья, ожерелья..., многие дамы- бархат и пурпур, собственные волосы, и всё это жестокими своими руками предали огню". Юношеский голос осерчал и угас со словами: "... а за огнём- чад, пепел и бедность".
    Склонив чело, побрёл юноша дальше. Он не взял на себя признаться, что спрятал драгоценности в поленнице десять дён назад. Робко шагнул он к левому краю тропы. Точно так же к левому- Симонетта. Путь стал пуст. Солнце -над все этим. Меж парой будто поток образовался. Они слышали его шум.
     Тишь.
     Затем окликнули они друг дружку. Каждый- из собственного страху.
     -Джулиано.
     Тишь.
     -Симонетта.
     Тишь. Поток- всё шире.
     -Не бойся,- донеслось справа, издалека.
     Тишь. Затем- крик слева:
     -О чём думаешь?
     -Значит, люди уж бедны?
     -Да.
     А справа: "А Бог?"...
     Нечто крикнуло из юноши вовне: "Бог- тоже".
     Он остановился, шатался, искал опоры, а затем их юные тела встретились, замерли, срослись посреди пути словно о д и н  человек. Их глаза оставались закрыты. Пока они были слишком слабы чтоб где-либо быть вместе опричь этой ,общей, узкой ночи.
     Затем подумала Симонетта: "Где ты, любимый?"
     И глухо спросил себя Джулиано: "Как мне прозвать красу твою?"
     Они опечалились ,ибо каждый не мог отыскать образа другого.
     Затем согласно устремили они взгляды ...высоко, будто ища неба.
     Но тогда же отыскали друг дружку -и, узнав, улыбнулись. Будто молвили друг дружке: "Сколь глубок(-а) ты".
     Тогда не стало меж ними ни пути, ни потока.
     Дали всё стремились и стремились в темень, и осталось ровно столько мира, сколь им надобилось чтоб себя оширмить и ощутить себя одинокими. 

     После, когда девушку понемногу одолела истома, сказала она: "Эй, сегодня я хотела бы тебя к кому-нибудь свести. Но у меня больше нет матери".
     Тогда уж явились звёзды, а воздух дрожал в унисон колокольцам С.Никколо`.
     Тогда попросил он: "Веди меня к Богу".
     Она повела его в Порта С.Никколо` словно путеводный луч сквозь тенистый сумрак улиц. Взявшись за руки, будто шествуя во главе долгой, праздничной процессии, взошли они ступенями к церковке. Внутри они , преклонив колени, надолго остались среди всех и порознь.
    И тогда Бог был очень богат.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Герр Петер Ни`колас вслед за семьдесят пятым своим годом запамятовал тьму народу, и грустное, и доброе выветрилось из памяти старика, и счёт потерял он неделям, и месяцам ,и годам. Лишь о днях осталось у него слабое представление. Поскольку наблюдал он своими слабыми, всё слабеющими глазам всякий восход как выцветший пурпур и всякое утро как vieux rose (старая роза- фр.,прим. перев.) блистающее, перемены суток он всё-таки улавливал. В общем, они ему докучали, и старик воспринимал их как лишнюю, глупую докуку. Достоинства весны и лета также для него пропали. В конце концов, его почти всегда знобило. Оттого ему было безразлично, благодаря чему тепло: то ли от камина, то ли от солнца. Только вот что последнее- гораздо дешевле, это он знал. Поэтому что ни день ковылял он в городской парк и садился на долгую скамью под липой между Пепи и Христофом, стариками из дома призрения.
     Его дневные соседи-посидельцы были, пожалуй, постарше. Сев, герр Петер Николас кряхтели и кивал. Налево-направо кивал он как заведённый. Затем герр Петер Николас укоренял палку в песке и клал ладони на её кривой конец.
     А пото`м он мостил свой округлый, гладкий подбородок на тыл ладони и мигал Пепи налево. Он рассматривал, насколько ему это удавалось, его рыжую, будто вялую голову свисавшую с его обрюзгшей шеи, а широкая его седая борода, сдавалось Петеру, линяла, поскольку корешки поросли выглядели грязно-жёлтыми. Пепи сидел наклонившись вперёд, уткнув локти в колени, и плевал время от времени мимо рук в песок, где уже собралось болотце. Он при жизни пил немеряно ,а теперь, казалось, был обречён возвращать жидкостную ссуду земле с процентами в рассрочку.
     Не заметив перемен в Пепи, развернул герр Петер голову вполоборота вправо. Христоф только что всосал понюшку табаку и уж сощёлкивал заботливыми готическими пальцами улики сего предприятия с потёртого платья. Он был невероятно дряхл, и теперь герр Петер, пока будучи в состоянии удивляться, частенько подумывал, как эти жесты ещё удавались тощему Христофу, как тот ещё себе чего-нибудь не сломал за минувшую жизнь. Он мило воображал себе Христофа в образе сухого деревца подвязанного за шею и лодыжки к стойкой, здоровой подпорке. Христоф тоже хорош: слегка рыгнул то ли в знак довольствия, то ли по причине несварения. При этом он беспрерывно молол беззубыми челюстями, а его узкие губы ходили ходуном. Будто его худой желудок не сносил ни минуты праздности -и Христоф по возможности постоянно что-то жевал.
     Герр Петер Николас развернул свой подбородок прямо и уставился слезящимися глазами в зелень. Ему теперь докучали детки в летних одёжках, котрые подобно солнечным зайчикам непрерывно скакали перед зелёными кустами туда-сюда. Он приспустил веки. Он не спал. Он слышал тихое жевание тощего Христофа, шорох его колючей бороды, и громкие плевки Пепи, который то и дело поругивался грязновато когда к нему приближался ребёнок или пёс. Он чуял шорох гравия с дальних дорожек, и шаги прохожих, и двенадцать ударов ближних курантов. Он не считал их, но знал, что уже полдень, когда бьёт столько, что и не сосчитать. Одновременно с последним звоном раздавался вкрадчивый голосок прямо в ухо старика: "Дед... полдень".
     И герр Петер Николас подбирал свою палку и легонько затем возлагал свою ладонь на русую голову девочки-десятилетки. Малышка всякий раз извлекала ладонь, будто увядший лист, из волос целуя её. Тогда дедушка ещё по разу кивал налево и направо. И слева, и справа ему машинально кивали в ответ. А затем Пепи и Христоф наблюдали, как герр Петер Николас с маленькой русой девочкой пропадали за ближними кустами.
    Иногда выходило так, что на месте господина Петера Николаса оставалась лежать пара жалких, беспомощных цветов, забытых деткой. Тогда, бывало, робко тянулся тощий Христоф за ними своими готическими пальцами и затем поднимал их с ложа как необычайную редкость и драгоценность... Рыжий Пепи оттого презрительно сплёвывал, а сосед его стыдился.
    В дом призрения Пепи возвращался ,однако, пораньше и , будто ненароком, ставил на подоконник бутылку с водой. Затем усаживался он смирно в наитемнейшем углу комнаты и ждал, пока Христоф не опустит в неё пару жалких цветов.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И оказалась Гита в домике, она лежала на кровати, ещё в сознании, прислушивалась.
     -Они ушли прочь,- сказал чужак и наклонился над нею. Она уже не могла видеть, но она легонько огладила его осунувшееся лицо ,только чтобы убедиться: это он. Ей казалось, что они прожили вместе, чужак и она, годы напролёт.
     И ,неожиданно, она сказал: "Время не причина тому, не правда?"
     -Нет,- отозвался он.- Гита, не в нём дело". А он знал, о чём она. Так умерла Гита.
     А он похоронил её в конце срединной аллеи, в чистом, сияющем гравии. А луна взошла- и казалось, что он роет серебро. "Ты любовь,- молвил он и молча постоял немного". И сразу же, словно опасался тишины и безделья, принялся за работу. Семь гробов стояли пока непогребённые: их принесли за минувшую неделю. Без долгих процессий, хотя в одном из них, особенно просторном дубовом, покоился прах Джанбаттисты Виньолы по прозвищу Подеста`.
     Всё переменилось. С заслугами и приличиями не считались. Вместо одного усопшего с множеством живущих приходил уж  о д и н  живой, привозил на своей тележке три-четыре гроба. Рыжий Пиппо освоил новое ремесло. А чужак замерил оставшийся кладбищенский простор. Вышло примерно на пятнадцать погребений. И он принялся за своё дело. И только стук его заступа слышался в ночном околотке. Пока из города не донеслась весть о новый смертях. Ведь уже никто не таился, никакой тайны не осталось. Если кого хватала хворь или просто страх заболеть, кричалось, оралось, причиталось до самой кончины. Матери боялись собственных детей, никто не знался с соседями и родичами, как в жутких сумерках. Одинокие ,усомнившись, вскакивали с логов и выбрасывали пьяных шлюх, если тех шатало, из окон прочь в страхе заразиться.
     Но чужак копал себе спокойно. Он чуял: пока он тут господин, в этих четырёх углах, пока он рядит тут и строит, и ,по крайней мере здесь, на крайний случай цветами и кустами осмыслит он безумную насмешку заразы, утихомирит ,землёй облагородит окружающую какофонию, покуда он судит тут, а день настанет- и его, усталого, сменит тут иной. И две могилы были уж готовы. Но затем нахлынуло это: смех, голоса- и скрип телеги. Та была переполнена трупами. А рыжий Пиппо собрал дружков, которые ему пособляли.  И они стаскивали верхнего мертвеца ,который, сдавалось сопротивлялись им, и швыряли их за кладбищенскую ограду. А за ним- ещё одного. Чужак крепился. Пока ему под ноги не рухнул труп молодой девушки, нагой и окровавленный, со спутанными волосами. Тогда могильщик разразился проклятьем в ночь. И хотел было продолжить своё дело. Но подвыпившие бурши не послушались наказа. Рыжий Пиппо всё мигал за изгородью своим плоским лбом да швырял на погост труп за трупом. Так окружили трупы спокойного труженика. Трупы, трупы, трупы. Тяжелее, всё тяжелее ходил заступ. Руки мертвецов будто цеплялись за выступы ям. Тогда замер чужак. Его лоб оросил пот. В его груди что-то сжалось. Тогда подошёл он к ограде и ,когда круглая, медная голова Пиппо показалась наружу, чужак широко замахнулся на неё заступом ,почувствовал, что попал и ещё посмотрел, мокрый ли ,чёрный ли железный край лопаты. Он далеко зашвырнул своё орудие и склонил голову. И так, медленно ушёл он прочь из своего сада, в ночь- побеждённым. Слишком рано пришедший, слишком рано.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     В Сан-Рокко умер старый могильшик. Его, бывало, ежедневно требовали. Но на этот раз за три с лишним недели никто в городе не умер- и всё обошлось. никто не волновался: ждали. Наконец, однажды майским вечером явился чужак, желающий занять должность. Гита, дочь Подеста` увидала его первой. Тот покинул было комнату её отца (как вошёл туда, Гита не заметила) и направился прямо к ней, будто желал встретиться в тёмном коридоре.
     -Ты его дочь?- спросил он тихим голосом по-нездешнему расставляя ударения в каждом слове.
     Гита кивнула и прошлась рядом с незнакомцем к глубокому окну, через которое в дом проникали свет и тишина улицы, что уже упокоилась вечером.
     У окна они внимательно всмотрелись друг в дружку. Гиту весьма удивил облик пришельца, и тот вынужден был рассматривать её в ответ те же минуты. Он был высок и строен, одет в походное платье неместного покроя.
     Блондин, он носил шевелюру словно корону. Вообще, в нём присутствовало нечто от дворянства: он мог быть магистром или лекарем, а почему-то был могильщиком. А взгляд её невольно искал его руки. Чужак протянул ей обе, как дитя.
     -Эта работа вовсе не трудна,- молвил он, а Гита, разглядывая ладони, внимала его улыбке будто солнечному лучу, согревавшему её.
     Затем они вместе прошлись к воротам дома. На улице уже стемнело.
     -Далеко?- спросил чужак и посмотрел на ряды домов, спускавшиеся вниз, до самого конца улицы.
     -Нет, не слишком, но я проведу тебя, поскольку ты не знаешь дороги, чужак.
     -Ты знаешь?- серьёзно спросил мужчина.
     -Да, и хорошо. Я ещё маленькой уже запомнила её: она ведёт к матушке, которая рано покинула нас. Матушка покоится там, за оградой- я хочу показать тебе, где.
     И они пошли молча, а шаги их звучали в тиши  з а о д н о . Внезапно молвил мужчина в чёрном:
     -Сколько лет тебе, Гита?
     -Шестнадцать,- сказала детка и немного вытянулась вверх,- шестнадцать, а с каждым днём понемножку больше.
     Чужак улыбнулся.
     -Ну,- спросила она, также улыбаясь,- а тебе сколько?
     -Я старше, старше тебя, Гита, вдвое старше, и с каждым днём намного, намного старше.
     Они остановились у кладбищенских ворот.
     -Вот дом, где тебе жить, он у мертвецкой,- сквозь ограду девушка указала на хижину, заросшую плющём, в противоположном конце погоста.
     -Ну-ну, быть тому, -кивнул чужак и окинул медленным взором из свой новый удел, из края в край. -Наверное, он был стариком, тот старый могильщик?- спросил он.
     -Да, глубоким стариком. Он жил тут со своей женой, древней старухой. Она сразу после смерти мужа ушла прочь, я не знаю, куда.
     Чужак сказал только "ага", он ,казалось, думал о чём-то постороннем. И, неожиданно, он обратился к Гите: "Ты можешь идти, детка: уже поздно. Не боишься одна?"
     -Нет, я всегда одна. А ты не боишься тут вот?
     Чужак покачал головой, взял руку девушки, стиснул её легко и уверенно: -Я тоже всегда один,- молвил он тихо, а затем ,затаив дыхание, шепнул,- Чу... И они вдвоём услыхали соловья, который в терновом углу вот и залился трелью,- и они замерли, охваченные волнующими переливами, ошеломлённые песенной душевной тоскою.
     На следующее утро новый могильщик Сан-Рокко приступил к службе. Он показал себя докой: перекопал весь погост и сотворил большой сад из него. Старые погребения расстались с задумчивой печалью, они скрылись за пышным цветом и колыханием побегов. А по пути к воротам, где прежде простирался целинный, неухоженный дёрн, мужчина разбил аккуратные клумбы, похожие на те, что были высажены им по иную сторону ограды, да так, что околица погоста слилась с занятым погребениями местом. Народ, что заходил из города на кладбище, не мог сразу сыскать милые могилы и ,бывало, старушка-мать выплакивала над обычным холмиком слёзы, которые причитались усопшему сыну под светлыми анемонами.
     А мещане Сан-Рокко отныне уж не столь тяготились смертью. Если кто и, бывало, умирал (кончина постигала по приемуществу стариков этой замечательной весной) ,то путь усопших на погост был долог и беззаботен, а на месте упокоения их ждал укромный, устроенный покой. Цветы столь живо буйствовали повсюду, что казалось, зев Земли отворялся ради одних цветочных, тысячекратно цветущих речей.
     Гита наблюдала за этими переменами ,она почти всегда пребывала с чужаком. Она присутствовала при погребениях, спрашивала, а ответу чужака оттенял могильный ритм, старательно отстукиваемый заступом. "Далеко,с севера, -отозвался пришелец на один вопрос". "С одного острова,- и он нагнулся чтоб собрать сорняки,- с моря. С иного моря. Того, что с вашим (чую ночами его дыхание, хоть до него два дня пути отсюда) едва ли сравнится. Наше море -серое и мрачное, от него прибрежные насельцы печальны и тихи. Весной оно дарит их нескончаемыми бурями, которые сдерживают рост всего так, что май минает незаметно, а зимой пленяет всё окрест морозом, всё живое на островах".
     -Многие живут на островах?
     -Немногие.
     -И женщины?
     -И они.
     -И дети?
     -Да, и дети тоже.
     -И мёртвые?
     -И множество мертвецов, поскольку многих ,многих выносит море и кладёт в ночи на берег, а кто их находит, тот не пугается, но кивает, только кивает, как старому знакомому. У нас был старик, который рассказывал о каком-то островке, куда серое море нанесло столько мертвецов, что живым не осталось места. Они, живые, жили будто в осаде трупов. Может быть, это просто выдумка, и, вероятно, старик, который её рассказывал, просто помешался. Я верю, что жизнь сильнее смерти".
     Гита немного помолчала. Затем она сказала: "А всё же мать умерла".
     Чужак прекратил работу и опёрся о заступ: "Да, я тоже знал женщину, которая умерла. Но она желала того".
     -Да,- честно прибавила Гита,- могу себе представить, что смерть бывает желанной.
    -Большинство людей хочет её, а оттого умирают с ними заодно и те немногие, которые хотят жить: они уходят за компанию, их никто не спрашивает. Я много походил по свету, Гита, со многими людьми говаривал. И не сыскал ни одного, которому не хотелось бы умереть. По правде сказать, мало кто осмелился даже намекнуть на обратное, страх их крепил: да, люди выговаривают не всё. Внутри- их воля,  неразговорчивая воля, и она падает, валится ради смерти как спелый плод с дерева.
     Так наступило лето. И каждый новый рассвет с птичьими перепевами встречала Гита на кладбище с пришлым северянином. Домой кликали её, осуждали девушку, пробовали и силой, и лишениями вернуть её- всё оказалось зря. Гита досталась чужаку будто в наследство. Однажды позвал её Подеста`, а он был крутым мужчиной, зычногласым. "Ваше дитя одиноко, мессер Виньола,- ответствовал чужак на все к нему воззвания, отвечал спокойно, слегка кланяясь. -Я не могу воспретить ей быть рядом с матушкой. Я ничего не дарю ей, ни обещаю, ни единым словом к себе не кличу".  Молвив это достойно и уверенно, он ушёл ,высказав всё, поскольку к произнесённому ему нечего было прибавить.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Вот они: снова на самом дне, ненужные, отщепенцы, обманутые и обманувшиеся во всех отношениях. Всяк держится за себя и презирает тех ,кто повыше и пониже.
     В таком-то настроении высказывается Барон: "Не сто`ит впредь заходить в это кафе: ни газет, ни обхождения, ничего".
     Двое других в точности того же мнения.
     И так длятся посиделки да за мраморным столиком, который не ведает, чего троица от него хочет. Покоя желается им, только покоя. Поэт продуцирует его сколь ясно, столь же и звукоподражательно: "Чушь, -произносит он по прошествии получаса".
     И снова все согласны.
     Ждётся Бог знает чего.
     Художник заболтал ногой. Он глубокомысленно созерцает её, недолго. Затем, вникнув в суть "маятника" ,заводит:
                          "О, тупость, тупость,
                           да ты- моя забава..."
      Время давно вышло, пора отсюда. Одни за другим уходят они, воротники торчком. Погода в тон им. Хоть вой, хоть реви.
      Чем заняться? Остаётся одно: собраться меж пятью и шестью у Владимира Любовски, посумерничать. Вперёд же: Паркштрассе, 17. Ателье.

     *
     К Владимиру Любовски приходят только ради его работ. Он именно выкуривает, выдувает свои картины, все. Ателье, всё, полнится фантастическим чадом. Счастье твое, коли сквозь Пра-туман отыщешь кратчайший путь к дряхлому дивану, на котором обитает Владимир, день за днём.
     И сегодня как вчера. Он не встаёт, невозмутимо дожидается двоих "обманутых". Те садятся справа и слева от хозяина, каждый- на свой манер и по нраву. Они где-то разыскали зелёный шартрёз и сигареты. Само собой разумеется, они потребляют то и это с минами людей ,постоянно жертвующих собой. Сигареты даже прекрасны: Боже мой, чем же ещё  подсластить жизни несчастные.
     Поэт откидывается назад: "Разве не халтура- жизнь, для мазилок, а?"
     Владимир Любовски молчит.
     Те ,двое, выжидают в охотку. Так хорошо в благоухающей темноте. Сиди себе спокойно, а всё же один да и заговорил:
     "Как вам это удаётся, Любовски: у вас вовсе не пахнет скипидаром?"
     Барон уточняет: "Напротив. У вас где-то цветы?"
     Тишь. Владимир пребывает далеко за своими облаками.
     Но троица терпелива. У них и время, и шартрёз.
     Они знают это: ждать- и он явится.
     И вот, приходит:
     Пых. Пых. Пых, затем- милые, медленные слова, что светом странствуют и вещи издали удивляют. Облака воспаряют столь высоко. Точно домашнее вознесение.
     Например:
     Пых. "Это значит, что люди ищут Бога вдали. Они ищут Его в Свете, который чем выше, тем резче". Пых. "А Бог ждёт где-то ещё... ждёт... в самой сути-гуще Всего. Глубоко. Где суть корни. Где тепло и темно..." Пых.
     А Поэт неожиданно заходил туда-сюда.
     Трое думают о Боге, что угнездился за фасадами вещей... невесть где...
     "Страшиться...?" Пых. "Почто?" Пых.
     "Человек же всегда над Ним. Словно плод, которому некто подставил, держит красную чашу. А коль плод поспеет, он падёт..."
     Вот, Художник разорвал клуб дыма, так- неосторожным жестом: "Ге-р-р-р-р Бог, -молвит он и находит на диване бледного человечка со странно округлившимися глазами". Глаза с вечным трауром за всем глянцем,...столь по-женски радостные. И совсем холодные руки.
     И Художник замирает в нерешительности. Он больше, право, не знает, чего желалось ему.
     Хорошо, что Барон вмешивается: "Вы должны изобразить это, Любовски..." Ч т о ?...Барону неведомо в точности. И всё же он повторяет: "Правда, Любовски". Последнее звучит несколько покровительственно против воли Барона.
     Владимир уже совершил было долгий путь от ужаса через тьму удивления. Наконец ему даётся улыбка, он грезит: "О да, завтра". Пых.
     Для троицы не осталось в ателье простору. Друг дружку толкает. Уходят, все: "До свидания, Любовски".
     За углом трясут с ненужной резкостью друг другу руки. Спешат расстаться.
     Удаляются взаимно.
     Маленькое, уютное кафе. Ни души внутри, только гудящие лампы. Тут Поэту засочинялось: строки легли на оборот старого конверта. И всё торопливее почерк, и всё мельче: строка за строкой, многонько.
     Там, на шестом этаже, в ателье Художника- приготовления к завтрему. Напевая, хозяин, сдул пыль с мольбертов, старую пыль. Явился новый холст наружу, светлый что чело. Хоть венчай его.
     Только Барон в пути. "Половина одиннадцатого, Олимпийский театр, боковой вход!- наказал доверительно он кучеру и пошёл себе дальше". Ведь ещё полно времени для отдыха и туалета. Кому сдался он, тот Владимир Любовски?

     *

     Владимир притворил дверь и ждёт, пока совсем стемнеет. Затем сидит он, щуплый, на краешке дивана выпростав ледяные ладони. На него находит легко и тихо, без натуги и пафоса... единственное, что он пока не выставлял напоказ, что ему одному принадлежит. Его одинокая суть.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Она сидит и смеётся. Складки вдоль её ног то сбегают вниз, то пропадают... это игра света?... "Дом,- тужится Эрхард,- ...наверное, это старый дом?" Она смеётся молвя :"Да, старый... А почему вы не садитесь, сюда?" И подвигает низенький стул, тоже в меху, поближе к себе. Эрхард снимает, задумавшись, шляпу, кладят её, присаживается... "Вы чужой?" "Да,- возражает Эрхард,- я... так сказать... просто мне дом..." И снова теряется. Он чует: в этой комнате всё ему льстит, подушки жмутся к его тылу, а к ладоням льнёт мех, лижет ласково их по-кошачьи.
     Внезапно откидывается дама назад, заломив руки, кладёт их себе под затылок будто подушку и спрашивает переменив тон: "Как давно мы с вами тут видались?"
     Эрхард обескуражен. "Где-е-е...- мнётся он".
     "Ну, в Берлине-то ,у Кролля..."
     Эрхард совершенно спокоен. "Нет, -говорит он. -Вы, пожалуй, обознались. Я Эрхард Штильфрид, график". И он намеревается уйти. Та, будто не слыша его, бросает в лицо смеясь: "В Мюнхене случилось это..."
     Эрхард снова пытается встать. Но смех кружит ему голову.
     "В Мюнхене! А ты притворяешься, что забыл. На октябрьском лугу..."
     "Нет, -сопротивляется Эрхард, всё неувереннее.- Вы ,пожалуй, ошибаетесь... я..." И в тот же миг он припоминает девушку,...полгода назад... в Мюнхене, да... да, в Мюнхене, ночь... единственная за эти два года ночь... Он тогда, пожалуй, немного перепил, а та девушка... и в тот же миг он осознаёт всё. Конечно, та девушка была ...так ему показалось... худа, костлява, несколько бледна... а  э т а ? Он силится рассмотреть эту. Она избегает взгляда. Она охватывает Эрхарда, играет с ним, позволяет ему упасть себе на колени, овевает его своей шевелюрой, слепит его... При том говорит она бисерными, краткими, равно круглыми словечками, зовёт его на "ты"и ещё одним липким имечком, которое он, Эрхард, ненавидит. И ему становится совершенно ясно: ...нет, та девушка- не эта, верно же. А та, что он только раз, в той мюнхенской ночи повидал было, снова видится ему: бледная, тонкая. И, решительно, он встаёт. Но тут же осеняет его: ну откуда  э т а  знает, что было? И сразу же он успокаивает себя: эта  н и ч е г о  не знает, она только пытается разведать. И молвит он: "Кроме того, я спешу на поезд. Я еду именно..." Он произносит это почти грубо: ему ясно, что будет с ним, а тоска одолевает его, и- счастье. Что за приключение, как глупо! ...думает он (и берёт свою шляпу), ...но это всего лишь эпизод, нечто напрочь нежелательное.
     "Вы- график?- вопрошает она иным, уже третьим тоном и становится рядом". Он кивает. "О, подождите немножко,- любезно просит она. -Значит, вы знаете толк в вещах. Я покажу вам один отрез... можно ли его перекрасить против рисунка... угодно ли вам мне посоветовать?" Эрхард снова кладёт свою шляпу.
     "Охотно, -деловито откликается он.- У меня ещё остаётся немного времени".
     И она пропадает за ковровой дверью, а занавесь легонько смыкается следом. Эрхард смотрит на "луковицу". Пока пять, ещё два часа. Сколько ещё, собственно... а впрочем, всё равно: в десять буду в Данциге, затем- местным поездом... только в одиннадцатом буду дома... он улыбается.
     Она зовёт, изнедалека. Снова, как прежде, слабым ,манящим смешливым голосом. Непроизвольно Эрхард повинуется. Она прикорнула на коленях пред великанским отворённым гардеробом и тянет оттуда нечто: "Я не могу достать вещь, - по-детски искренне молвит она". Эрхард опускается на колени рядом с нею. Он чует зающую силу ,что источают её руки.  Платья, что там наверху повисли, чадят как куст жасмина. Он трудится вытащить отрез, а женские руки, те только трогают предмет, они замечательно слабы. Лоб Эрхарда щекочут края платьев ...или рука? И, неожиданно, нечто рушится на него, будто платье... и поцелуи, множество... и дрожь........................
     Неожиданно, словно маятник великих часов. Слабые руки толкают его прочь. А маятник ходит...туда... сюда, туда... сюда. Эрхард прислоняется тылом к платьям, которые колышутся на вешалках- они жестки и холодны. Безумный страх одолевает его. Мне надо прочь... думает он и слышит: маятник- громче. И сдаётся ему, что уходит он, убегает... а в действительности -застыл пред гардеробом, уставился на дверь. Там- красноголовый мужчина, которого Эрхард уже где-то видел.  Г д е  ж е ? ... Ого, мужчина ,похоже, говорит? Он кривит так рот. Нет, он ошибается. Он мертвецки нем (Эрхард готов поклясться), мертвецки нем. И сразу же он, Штильмарк, осознаёт: теперь до`лжно умереть, естественно. Дальнейшее не имеет значения. Тут- всего лишь промежуточная станция, одна...
     Крик, ясный, ужасающий, мешает ему. Ага...думает Эрхард, уж тот убил её. Кого? обдумать нет времени. Ведь великан колышется,...  Дверь, стена, всё- сплошной бычьеголовый мужчина.
     Снова страх, секунду, только одну секунду... затем мужчина съёживается, обретает свои пропорции, что необычно успокаивает. Всё равно, тот толкает супостата... падение, глубоко, глубоко и- звёзды, миллионы звёзд...
     Но снова, издалека, доносятся мысли, ах! даже разговор с кем-то: "Это нечто абсолютно нежелательное, пара часов... я мог бы с равным успехом поспать..."
     И снова -падение, ужасное.
     И больше никаких мыслей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы