Герр Петер Ни`колас вслед за семьдесят пятым своим годом запамятовал тьму народу, и грустное, и доброе выветрилось из памяти старика, и счёт потерял он неделям, и месяцам ,и годам. Лишь о днях осталось у него слабое представление. Поскольку наблюдал он своими слабыми, всё слабеющими глазам всякий восход как выцветший пурпур и всякое утро как vieux rose (старая роза- фр.,прим. перев.) блистающее, перемены суток он всё-таки улавливал. В общем, они ему докучали, и старик воспринимал их как лишнюю, глупую докуку. Достоинства весны и лета также для него пропали. В конце концов, его почти всегда знобило. Оттого ему было безразлично, благодаря чему тепло: то ли от камина, то ли от солнца. Только вот что последнее- гораздо дешевле, это он знал. Поэтому что ни день ковылял он в городской парк и садился на долгую скамью под липой между Пепи и Христофом, стариками из дома призрения.
     Его дневные соседи-посидельцы были, пожалуй, постарше. Сев, герр Петер Николас кряхтели и кивал. Налево-направо кивал он как заведённый. Затем герр Петер Николас укоренял палку в песке и клал ладони на её кривой конец.
     А пото`м он мостил свой округлый, гладкий подбородок на тыл ладони и мигал Пепи налево. Он рассматривал, насколько ему это удавалось, его рыжую, будто вялую голову свисавшую с его обрюзгшей шеи, а широкая его седая борода, сдавалось Петеру, линяла, поскольку корешки поросли выглядели грязно-жёлтыми. Пепи сидел наклонившись вперёд, уткнув локти в колени, и плевал время от времени мимо рук в песок, где уже собралось болотце. Он при жизни пил немеряно ,а теперь, казалось, был обречён возвращать жидкостную ссуду земле с процентами в рассрочку.
     Не заметив перемен в Пепи, развернул герр Петер голову вполоборота вправо. Христоф только что всосал понюшку табаку и уж сощёлкивал заботливыми готическими пальцами улики сего предприятия с потёртого платья. Он был невероятно дряхл, и теперь герр Петер, пока будучи в состоянии удивляться, частенько подумывал, как эти жесты ещё удавались тощему Христофу, как тот ещё себе чего-нибудь не сломал за минувшую жизнь. Он мило воображал себе Христофа в образе сухого деревца подвязанного за шею и лодыжки к стойкой, здоровой подпорке. Христоф тоже хорош: слегка рыгнул то ли в знак довольствия, то ли по причине несварения. При этом он беспрерывно молол беззубыми челюстями, а его узкие губы ходили ходуном. Будто его худой желудок не сносил ни минуты праздности -и Христоф по возможности постоянно что-то жевал.
     Герр Петер Николас развернул свой подбородок прямо и уставился слезящимися глазами в зелень. Ему теперь докучали детки в летних одёжках, котрые подобно солнечным зайчикам непрерывно скакали перед зелёными кустами туда-сюда. Он приспустил веки. Он не спал. Он слышал тихое жевание тощего Христофа, шорох его колючей бороды, и громкие плевки Пепи, который то и дело поругивался грязновато когда к нему приближался ребёнок или пёс. Он чуял шорох гравия с дальних дорожек, и шаги прохожих, и двенадцать ударов ближних курантов. Он не считал их, но знал, что уже полдень, когда бьёт столько, что и не сосчитать. Одновременно с последним звоном раздавался вкрадчивый голосок прямо в ухо старика: "Дед... полдень".
     И герр Петер Николас подбирал свою палку и легонько затем возлагал свою ладонь на русую голову девочки-десятилетки. Малышка всякий раз извлекала ладонь, будто увядший лист, из волос целуя её. Тогда дедушка ещё по разу кивал налево и направо. И слева, и справа ему машинально кивали в ответ. А затем Пепи и Христоф наблюдали, как герр Петер Николас с маленькой русой девочкой пропадали за ближними кустами.
    Иногда выходило так, что на месте господина Петера Николаса оставалась лежать пара жалких, беспомощных цветов, забытых деткой. Тогда, бывало, робко тянулся тощий Христоф за ними своими готическими пальцами и затем поднимал их с ложа как необычайную редкость и драгоценность... Рыжий Пепи оттого презрительно сплёвывал, а сосед его стыдился.
    В дом призрения Пепи возвращался ,однако, пораньше и , будто ненароком, ставил на подоконник бутылку с водой. Затем усаживался он смирно в наитемнейшем углу комнаты и ждал, пока Христоф не опустит в неё пару жалких цветов.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И оказалась Гита в домике, она лежала на кровати, ещё в сознании, прислушивалась.
     -Они ушли прочь,- сказал чужак и наклонился над нею. Она уже не могла видеть, но она легонько огладила его осунувшееся лицо ,только чтобы убедиться: это он. Ей казалось, что они прожили вместе, чужак и она, годы напролёт.
     И ,неожиданно, она сказал: "Время не причина тому, не правда?"
     -Нет,- отозвался он.- Гита, не в нём дело". А он знал, о чём она. Так умерла Гита.
     А он похоронил её в конце срединной аллеи, в чистом, сияющем гравии. А луна взошла- и казалось, что он роет серебро. "Ты любовь,- молвил он и молча постоял немного". И сразу же, словно опасался тишины и безделья, принялся за работу. Семь гробов стояли пока непогребённые: их принесли за минувшую неделю. Без долгих процессий, хотя в одном из них, особенно просторном дубовом, покоился прах Джанбаттисты Виньолы по прозвищу Подеста`.
     Всё переменилось. С заслугами и приличиями не считались. Вместо одного усопшего с множеством живущих приходил уж  о д и н  живой, привозил на своей тележке три-четыре гроба. Рыжий Пиппо освоил новое ремесло. А чужак замерил оставшийся кладбищенский простор. Вышло примерно на пятнадцать погребений. И он принялся за своё дело. И только стук его заступа слышался в ночном околотке. Пока из города не донеслась весть о новый смертях. Ведь уже никто не таился, никакой тайны не осталось. Если кого хватала хворь или просто страх заболеть, кричалось, оралось, причиталось до самой кончины. Матери боялись собственных детей, никто не знался с соседями и родичами, как в жутких сумерках. Одинокие ,усомнившись, вскакивали с логов и выбрасывали пьяных шлюх, если тех шатало, из окон прочь в страхе заразиться.
     Но чужак копал себе спокойно. Он чуял: пока он тут господин, в этих четырёх углах, пока он рядит тут и строит, и ,по крайней мере здесь, на крайний случай цветами и кустами осмыслит он безумную насмешку заразы, утихомирит ,землёй облагородит окружающую какофонию, покуда он судит тут, а день настанет- и его, усталого, сменит тут иной. И две могилы были уж готовы. Но затем нахлынуло это: смех, голоса- и скрип телеги. Та была переполнена трупами. А рыжий Пиппо собрал дружков, которые ему пособляли.  И они стаскивали верхнего мертвеца ,который, сдавалось сопротивлялись им, и швыряли их за кладбищенскую ограду. А за ним- ещё одного. Чужак крепился. Пока ему под ноги не рухнул труп молодой девушки, нагой и окровавленный, со спутанными волосами. Тогда могильщик разразился проклятьем в ночь. И хотел было продолжить своё дело. Но подвыпившие бурши не послушались наказа. Рыжий Пиппо всё мигал за изгородью своим плоским лбом да швырял на погост труп за трупом. Так окружили трупы спокойного труженика. Трупы, трупы, трупы. Тяжелее, всё тяжелее ходил заступ. Руки мертвецов будто цеплялись за выступы ям. Тогда замер чужак. Его лоб оросил пот. В его груди что-то сжалось. Тогда подошёл он к ограде и ,когда круглая, медная голова Пиппо показалась наружу, чужак широко замахнулся на неё заступом ,почувствовал, что попал и ещё посмотрел, мокрый ли ,чёрный ли железный край лопаты. Он далеко зашвырнул своё орудие и склонил голову. И так, медленно ушёл он прочь из своего сада, в ночь- побеждённым. Слишком рано пришедший, слишком рано.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

    Уж зацвёл сад в околице, раскинулся по всему периметру изгороди, вытянутся вверх - и воздал за вложенный труд. И стали выпадать праздные светлые вечера на скамеечке при жилище могильщика, когда вольно было посидеть да поглазеть -что за тихие и возвышенные вечера. Тогда Гита расспрашивала, а чужак отвечал, а между беседой они долго помалкивали- и тогда природа говорила им. "Сегодня я расскажу тебе об одном мужчине, о том, как умерла его жена,- однажды после долгого молчания начал чужак, и его сцепленные вместе руки задрожали.- Осенью это сталось. Он знал, что та умрёт: врачи сказали это, врачи, которым свойственно ошибаться, но жена молвила то же раньше их, а она не ошибалась".
     -Она  ж е л а л а  умереть?- спросила Гита умолкнувшего чужака.
     -Она желала, Гита. Она желала чего-то иного, не жизни. Слишком тяготило её окружение- она желала одиночества. Девушкой она не была одинокой как ты ,Гита ,а когда вышла замуж, то узнала, что прежде была одинокой, но желала быть одинокой, не зная того.
     -Был её муж нехорош?
     -Он был хорош, Гита, поскольку любил её, а она любила его. Люди столь ужасающе далеки  взаимно, а влюблённые часто дальше всех. Они дарят взаимно своим, собой- и оттого между ними растут преграды: ни разглядеть друг дружку, ни сблизиться им. Но я хочу рассказать тебе об умирающей даме. Итак, она умерла. Это сталось утром, у мужчина, который не сомкнул глаз, сидел при ней и видел ,как та умирала. Она вдруг вытянулась и приподняла голову, а жизнь её ,казалось, подступила к лицу да там и замерла что сотня цветов, в каждом изгибе и уголке. А смерть явилась и оборвала одним махом сырую глиняную кочку, которая затем расплылась и медленно отвердела. Её глаза замерли нараспашку, а веки всё отворялись что раковины погибших моллюсков. А мужчина, не в силах стерпеть вида распахнутых невидящих глаз, принёс из осеннего сада пару чёрствых розовых бутонов, нагрузил ими веки. Тогда очи сомкнулись было, а он сидя рядом, долго всматривался в мёртвое лицо. И чем дольше дивился он, тем явственнее замечал лёгкий прибой жизни к кромке застывшего лица. Он угрюмо припомнил ,как ,взглянув в это лицо в лучшую годину жизни жены, заметил  э т у  жизнь, и он тогда понял, что не хозяин ей. Смерть не лишила преставившуюся  э т о й  жизни, она сорвала многие иные, а  э т у оставила волноваться в окоёме милого лица. Она то приливала к тихим устам ,то удалялась прочь, прибывала бесшумна и собиралась где-то повыше замершего сердца.
     И тогда мужчина, который беззаветно любил эту женщину, так же и она- его, несказанно, невыразимо возжелал овладеть жизнью, избежавшей смерти. Разве не он один унаследовал её цветы, и книги, и нежные одежды, которым только ему одному суждено было благоухать телом преставившейся? Но мужчина не знал, как остановить тепло ,столь неумолимо истекающее с холодных ланит. как его собрать, чем пособить? Он тронул ладонь мёртвой, пустую и распахнутую, лежавшую что половинка плода, упавшего оземь: та будто искупалась было в ночной росе чтоб затем ,на утреннем ветру, скоро охладеть и высохнуть. Вдруг нечто шевельнулось в облике мёртвой. Мужчина напряжённо всмотрелся. Тишина царствовала, но внезапно дрогнул бутон на левом веке. И мужчина заметил, что и "правый" бутон набух и всё прибывает. Лик принадлежал смерти, но розы отворялись как глаза, которые прозревают в иную жизнь. а когда настал вечер, вечер этого безмолвного дня, тогда отнёс мужчина в дрожащих руках две крупные, красные розы к окну. В них, что от собственной тяжести колыхались, нёс он избыток жизни любимой , избыток ,который и он не принял... Чужак уронил голову в ладони и замер на скамейке молча. Когда он отошёл, его спросила Гита:
     -А что было после?
     -Затем он ушёл прочь, ушёл, а что ещё ему оставалось? Но он не поверил в смерть, он принял только то, что людям суждено оставаться порознь, и живущим, и умершим. И в том была беда умершей, а не в постигшей её смерти.
     -Да, и я верю, тебе нечем было помочь ей,- грустно молвила Гита.- У меня был белый крольчонок, совсем домашний, он так привязался ко мне. А затем он заболел, судороги сводили ему горло, ему было больно как человеку. И он смотрел на меня маленькими глазёнками, надеялся, что я помогу. А потом он, уже не глядя на меня, умер на моих коленях, одинокий, будто за сто миль отсюда.
     -Нельзя приручать животных, Гита, правда. Взвалив на себя долг, обещаешься- и не в силах сдержать обет. Грядущие отречения- наш удел в этом пути. И ничего иного нам не остаётся- лишь неизбывный долг. И  э т о  значит любиться, быть обязанным друг дружке, ничего помимо этого, Гита, ничего  б о л ь ш е .
     -Знаю,- проронила Гита,- но и этого много.
     А затем пошли они вместе, взявшись за руки, по кладбищу и не думали, вовсе не гадали, что может наступить перемена.
     Но она явилась. Один августовский день, тяжкий, застойный, безветренный, принёс в город лихорадку. Чужак поджидал Гиту у кладбищенских ворот, бледный, открытый.
     -Мне снился злой сон, Гита,- крикнул он ей.- Возвращайся домой и не приходи сюда прежде чем дам тебе знать. Пожалуй, отныне у меня будет много работы. Будь здорова.
     Она же бросилась к нему на грудь и плакала. А он позволил ей выплакаться досуха, и долго смотрел ей вслед, уходящей. Он не ошибся: настала страда. Что ни день прибывали на погост две-три процессии. Многие мещане следовали в ряд, то были богатые и церемонные погребения, не обделённые ни речами, ни песнопениями. Но чужак знал невысказанное никем: чума проникла в город. Дни наставали всё жарче и безоблачнее, небо сулило смерть, а ночи минали не даря прохлады. Отвращение и страх прилипли к мастеровым ладоням, к влюблённым сердцам, трепали их в клочья. и тишь воцарилась в усадьбах как бывало по большим праздникам или в глухие полуночи. И вдруг затрезвонили колокола, все, без устали: сдавалось, будто дикие звери уцепились в канаты, тянули их клыками -так заливались ,бедные, на последнем издыхании.
     В те чёрные дни могильщик один-одинёшенек работал в околице. Его руки окрепли от непосильных трудов, чужак же посветлел от ускорившегося оборота крови в своих жилах.
     Однажды утром перед ним, прокинувшимся от недолгого сна, стояла Гита: "Ты болен?"
     -Нет, нет. И он ,не сразу, вник в сказанное, торопливо и бессвязно, ею.
     Она сообщила, что народ Сан-Рокко- на пути к погосту: те -против неё, поскольку "послушай, они говорят, что ты чуму накликал, в пустому углу насыпал холмов, говорят они, чем навлёк на погост новых покойников. Беги, беги!"- умоляла Гита и пала на колени пред ним как подкошенная. А на пути уже виднелась, всё ближе, беснующаяся толпа. А в глухом ропоте оравы вихрились угрожающие возгласы. А Гита вскочила -и снова рухнула на колени и хотела увести чужака с собой.
     Тот же, словно окаменевший, не двигаясь с места, умолял её скрыться в своём домике и переждать. Она послушалась. Она присела на корточки за дверью, а сердце её трепетало, а руки и голова, все члены дрожали безудержно.
     Рухнул камень, ещё один: слыхать было, как они шлёпались в живую изгородь. Гита уж не стерпела. Она распахнула дверь- и метнулась прочь, понеслась прямо навстречу третьему камню, который размозжил ей лоб. Чужак поднял её, упавшую, снёс её прочь, в свой маленький, тёмный домик. а народ визжал, всё смыкаясь с приземистой зелёной изгородью, не способной сдержать беснующихся. Но тогда-то случилось непредвиденное, страшное. Лысый коротышка, писарь Теофило вдруг повис на соседе, кузнеце с улицы Виколо Сантиссима Тринита`. Недомерок извивался, а глаза его странно вращались. И сразу же вслед за ним, в третье ряду зашатался подросток, а за ним закричала женщина, беременная - и почали все тузить друг дружку, обезумев от страха. Коваль ,крупный ,мощный мужчина, дрожа, мотал рукой, на которой повис было писарь, зря пытаясь сбросить коротышку, тряс себе и тряс.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     В Сан-Рокко умер старый могильшик. Его, бывало, ежедневно требовали. Но на этот раз за три с лишним недели никто в городе не умер- и всё обошлось. никто не волновался: ждали. Наконец, однажды майским вечером явился чужак, желающий занять должность. Гита, дочь Подеста` увидала его первой. Тот покинул было комнату её отца (как вошёл туда, Гита не заметила) и направился прямо к ней, будто желал встретиться в тёмном коридоре.
     -Ты его дочь?- спросил он тихим голосом по-нездешнему расставляя ударения в каждом слове.
     Гита кивнула и прошлась рядом с незнакомцем к глубокому окну, через которое в дом проникали свет и тишина улицы, что уже упокоилась вечером.
     У окна они внимательно всмотрелись друг в дружку. Гиту весьма удивил облик пришельца, и тот вынужден был рассматривать её в ответ те же минуты. Он был высок и строен, одет в походное платье неместного покроя.
     Блондин, он носил шевелюру словно корону. Вообще, в нём присутствовало нечто от дворянства: он мог быть магистром или лекарем, а почему-то был могильщиком. А взгляд её невольно искал его руки. Чужак протянул ей обе, как дитя.
     -Эта работа вовсе не трудна,- молвил он, а Гита, разглядывая ладони, внимала его улыбке будто солнечному лучу, согревавшему её.
     Затем они вместе прошлись к воротам дома. На улице уже стемнело.
     -Далеко?- спросил чужак и посмотрел на ряды домов, спускавшиеся вниз, до самого конца улицы.
     -Нет, не слишком, но я проведу тебя, поскольку ты не знаешь дороги, чужак.
     -Ты знаешь?- серьёзно спросил мужчина.
     -Да, и хорошо. Я ещё маленькой уже запомнила её: она ведёт к матушке, которая рано покинула нас. Матушка покоится там, за оградой- я хочу показать тебе, где.
     И они пошли молча, а шаги их звучали в тиши  з а о д н о . Внезапно молвил мужчина в чёрном:
     -Сколько лет тебе, Гита?
     -Шестнадцать,- сказала детка и немного вытянулась вверх,- шестнадцать, а с каждым днём понемножку больше.
     Чужак улыбнулся.
     -Ну,- спросила она, также улыбаясь,- а тебе сколько?
     -Я старше, старше тебя, Гита, вдвое старше, и с каждым днём намного, намного старше.
     Они остановились у кладбищенских ворот.
     -Вот дом, где тебе жить, он у мертвецкой,- сквозь ограду девушка указала на хижину, заросшую плющём, в противоположном конце погоста.
     -Ну-ну, быть тому, -кивнул чужак и окинул медленным взором из свой новый удел, из края в край. -Наверное, он был стариком, тот старый могильщик?- спросил он.
     -Да, глубоким стариком. Он жил тут со своей женой, древней старухой. Она сразу после смерти мужа ушла прочь, я не знаю, куда.
     Чужак сказал только "ага", он ,казалось, думал о чём-то постороннем. И, неожиданно, он обратился к Гите: "Ты можешь идти, детка: уже поздно. Не боишься одна?"
     -Нет, я всегда одна. А ты не боишься тут вот?
     Чужак покачал головой, взял руку девушки, стиснул её легко и уверенно: -Я тоже всегда один,- молвил он тихо, а затем ,затаив дыхание, шепнул,- Чу... И они вдвоём услыхали соловья, который в терновом углу вот и залился трелью,- и они замерли, охваченные волнующими переливами, ошеломлённые песенной душевной тоскою.
     На следующее утро новый могильщик Сан-Рокко приступил к службе. Он показал себя докой: перекопал весь погост и сотворил большой сад из него. Старые погребения расстались с задумчивой печалью, они скрылись за пышным цветом и колыханием побегов. А по пути к воротам, где прежде простирался целинный, неухоженный дёрн, мужчина разбил аккуратные клумбы, похожие на те, что были высажены им по иную сторону ограды, да так, что околица погоста слилась с занятым погребениями местом. Народ, что заходил из города на кладбище, не мог сразу сыскать милые могилы и ,бывало, старушка-мать выплакивала над обычным холмиком слёзы, которые причитались усопшему сыну под светлыми анемонами.
     А мещане Сан-Рокко отныне уж не столь тяготились смертью. Если кто и, бывало, умирал (кончина постигала по приемуществу стариков этой замечательной весной) ,то путь усопших на погост был долог и беззаботен, а на месте упокоения их ждал укромный, устроенный покой. Цветы столь живо буйствовали повсюду, что казалось, зев Земли отворялся ради одних цветочных, тысячекратно цветущих речей.
     Гита наблюдала за этими переменами ,она почти всегда пребывала с чужаком. Она присутствовала при погребениях, спрашивала, а ответу чужака оттенял могильный ритм, старательно отстукиваемый заступом. "Далеко,с севера, -отозвался пришелец на один вопрос". "С одного острова,- и он нагнулся чтоб собрать сорняки,- с моря. С иного моря. Того, что с вашим (чую ночами его дыхание, хоть до него два дня пути отсюда) едва ли сравнится. Наше море -серое и мрачное, от него прибрежные насельцы печальны и тихи. Весной оно дарит их нескончаемыми бурями, которые сдерживают рост всего так, что май минает незаметно, а зимой пленяет всё окрест морозом, всё живое на островах".
     -Многие живут на островах?
     -Немногие.
     -И женщины?
     -И они.
     -И дети?
     -Да, и дети тоже.
     -И мёртвые?
     -И множество мертвецов, поскольку многих ,многих выносит море и кладёт в ночи на берег, а кто их находит, тот не пугается, но кивает, только кивает, как старому знакомому. У нас был старик, который рассказывал о каком-то островке, куда серое море нанесло столько мертвецов, что живым не осталось места. Они, живые, жили будто в осаде трупов. Может быть, это просто выдумка, и, вероятно, старик, который её рассказывал, просто помешался. Я верю, что жизнь сильнее смерти".
     Гита немного помолчала. Затем она сказала: "А всё же мать умерла".
     Чужак прекратил работу и опёрся о заступ: "Да, я тоже знал женщину, которая умерла. Но она желала того".
     -Да,- честно прибавила Гита,- могу себе представить, что смерть бывает желанной.
    -Большинство людей хочет её, а оттого умирают с ними заодно и те немногие, которые хотят жить: они уходят за компанию, их никто не спрашивает. Я много походил по свету, Гита, со многими людьми говаривал. И не сыскал ни одного, которому не хотелось бы умереть. По правде сказать, мало кто осмелился даже намекнуть на обратное, страх их крепил: да, люди выговаривают не всё. Внутри- их воля,  неразговорчивая воля, и она падает, валится ради смерти как спелый плод с дерева.
     Так наступило лето. И каждый новый рассвет с птичьими перепевами встречала Гита на кладбище с пришлым северянином. Домой кликали её, осуждали девушку, пробовали и силой, и лишениями вернуть её- всё оказалось зря. Гита досталась чужаку будто в наследство. Однажды позвал её Подеста`, а он был крутым мужчиной, зычногласым. "Ваше дитя одиноко, мессер Виньола,- ответствовал чужак на все к нему воззвания, отвечал спокойно, слегка кланяясь. -Я не могу воспретить ей быть рядом с матушкой. Я ничего не дарю ей, ни обещаю, ни единым словом к себе не кличу".  Молвив это достойно и уверенно, он ушёл ,высказав всё, поскольку к произнесённому ему нечего было прибавить.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Вот они: снова на самом дне, ненужные, отщепенцы, обманутые и обманувшиеся во всех отношениях. Всяк держится за себя и презирает тех ,кто повыше и пониже.
     В таком-то настроении высказывается Барон: "Не сто`ит впредь заходить в это кафе: ни газет, ни обхождения, ничего".
     Двое других в точности того же мнения.
     И так длятся посиделки да за мраморным столиком, который не ведает, чего троица от него хочет. Покоя желается им, только покоя. Поэт продуцирует его сколь ясно, столь же и звукоподражательно: "Чушь, -произносит он по прошествии получаса".
     И снова все согласны.
     Ждётся Бог знает чего.
     Художник заболтал ногой. Он глубокомысленно созерцает её, недолго. Затем, вникнув в суть "маятника" ,заводит:
                          "О, тупость, тупость,
                           да ты- моя забава..."
      Время давно вышло, пора отсюда. Одни за другим уходят они, воротники торчком. Погода в тон им. Хоть вой, хоть реви.
      Чем заняться? Остаётся одно: собраться меж пятью и шестью у Владимира Любовски, посумерничать. Вперёд же: Паркштрассе, 17. Ателье.

     *
     К Владимиру Любовски приходят только ради его работ. Он именно выкуривает, выдувает свои картины, все. Ателье, всё, полнится фантастическим чадом. Счастье твое, коли сквозь Пра-туман отыщешь кратчайший путь к дряхлому дивану, на котором обитает Владимир, день за днём.
     И сегодня как вчера. Он не встаёт, невозмутимо дожидается двоих "обманутых". Те садятся справа и слева от хозяина, каждый- на свой манер и по нраву. Они где-то разыскали зелёный шартрёз и сигареты. Само собой разумеется, они потребляют то и это с минами людей ,постоянно жертвующих собой. Сигареты даже прекрасны: Боже мой, чем же ещё  подсластить жизни несчастные.
     Поэт откидывается назад: "Разве не халтура- жизнь, для мазилок, а?"
     Владимир Любовски молчит.
     Те ,двое, выжидают в охотку. Так хорошо в благоухающей темноте. Сиди себе спокойно, а всё же один да и заговорил:
     "Как вам это удаётся, Любовски: у вас вовсе не пахнет скипидаром?"
     Барон уточняет: "Напротив. У вас где-то цветы?"
     Тишь. Владимир пребывает далеко за своими облаками.
     Но троица терпелива. У них и время, и шартрёз.
     Они знают это: ждать- и он явится.
     И вот, приходит:
     Пых. Пых. Пых, затем- милые, медленные слова, что светом странствуют и вещи издали удивляют. Облака воспаряют столь высоко. Точно домашнее вознесение.
     Например:
     Пых. "Это значит, что люди ищут Бога вдали. Они ищут Его в Свете, который чем выше, тем резче". Пых. "А Бог ждёт где-то ещё... ждёт... в самой сути-гуще Всего. Глубоко. Где суть корни. Где тепло и темно..." Пых.
     А Поэт неожиданно заходил туда-сюда.
     Трое думают о Боге, что угнездился за фасадами вещей... невесть где...
     "Страшиться...?" Пых. "Почто?" Пых.
     "Человек же всегда над Ним. Словно плод, которому некто подставил, держит красную чашу. А коль плод поспеет, он падёт..."
     Вот, Художник разорвал клуб дыма, так- неосторожным жестом: "Ге-р-р-р-р Бог, -молвит он и находит на диване бледного человечка со странно округлившимися глазами". Глаза с вечным трауром за всем глянцем,...столь по-женски радостные. И совсем холодные руки.
     И Художник замирает в нерешительности. Он больше, право, не знает, чего желалось ему.
     Хорошо, что Барон вмешивается: "Вы должны изобразить это, Любовски..." Ч т о ?...Барону неведомо в точности. И всё же он повторяет: "Правда, Любовски". Последнее звучит несколько покровительственно против воли Барона.
     Владимир уже совершил было долгий путь от ужаса через тьму удивления. Наконец ему даётся улыбка, он грезит: "О да, завтра". Пых.
     Для троицы не осталось в ателье простору. Друг дружку толкает. Уходят, все: "До свидания, Любовски".
     За углом трясут с ненужной резкостью друг другу руки. Спешат расстаться.
     Удаляются взаимно.
     Маленькое, уютное кафе. Ни души внутри, только гудящие лампы. Тут Поэту засочинялось: строки легли на оборот старого конверта. И всё торопливее почерк, и всё мельче: строка за строкой, многонько.
     Там, на шестом этаже, в ателье Художника- приготовления к завтрему. Напевая, хозяин, сдул пыль с мольбертов, старую пыль. Явился новый холст наружу, светлый что чело. Хоть венчай его.
     Только Барон в пути. "Половина одиннадцатого, Олимпийский театр, боковой вход!- наказал доверительно он кучеру и пошёл себе дальше". Ведь ещё полно времени для отдыха и туалета. Кому сдался он, тот Владимир Любовски?

     *

     Владимир притворил дверь и ждёт, пока совсем стемнеет. Затем сидит он, щуплый, на краешке дивана выпростав ледяные ладони. На него находит легко и тихо, без натуги и пафоса... единственное, что он пока не выставлял напоказ, что ему одному принадлежит. Его одинокая суть.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Она сидит и смеётся. Складки вдоль её ног то сбегают вниз, то пропадают... это игра света?... "Дом,- тужится Эрхард,- ...наверное, это старый дом?" Она смеётся молвя :"Да, старый... А почему вы не садитесь, сюда?" И подвигает низенький стул, тоже в меху, поближе к себе. Эрхард снимает, задумавшись, шляпу, кладят её, присаживается... "Вы чужой?" "Да,- возражает Эрхард,- я... так сказать... просто мне дом..." И снова теряется. Он чует: в этой комнате всё ему льстит, подушки жмутся к его тылу, а к ладоням льнёт мех, лижет ласково их по-кошачьи.
     Внезапно откидывается дама назад, заломив руки, кладёт их себе под затылок будто подушку и спрашивает переменив тон: "Как давно мы с вами тут видались?"
     Эрхард обескуражен. "Где-е-е...- мнётся он".
     "Ну, в Берлине-то ,у Кролля..."
     Эрхард совершенно спокоен. "Нет, -говорит он. -Вы, пожалуй, обознались. Я Эрхард Штильфрид, график". И он намеревается уйти. Та, будто не слыша его, бросает в лицо смеясь: "В Мюнхене случилось это..."
     Эрхард снова пытается встать. Но смех кружит ему голову.
     "В Мюнхене! А ты притворяешься, что забыл. На октябрьском лугу..."
     "Нет, -сопротивляется Эрхард, всё неувереннее.- Вы ,пожалуй, ошибаетесь... я..." И в тот же миг он припоминает девушку,...полгода назад... в Мюнхене, да... да, в Мюнхене, ночь... единственная за эти два года ночь... Он тогда, пожалуй, немного перепил, а та девушка... и в тот же миг он осознаёт всё. Конечно, та девушка была ...так ему показалось... худа, костлява, несколько бледна... а  э т а ? Он силится рассмотреть эту. Она избегает взгляда. Она охватывает Эрхарда, играет с ним, позволяет ему упасть себе на колени, овевает его своей шевелюрой, слепит его... При том говорит она бисерными, краткими, равно круглыми словечками, зовёт его на "ты"и ещё одним липким имечком, которое он, Эрхард, ненавидит. И ему становится совершенно ясно: ...нет, та девушка- не эта, верно же. А та, что он только раз, в той мюнхенской ночи повидал было, снова видится ему: бледная, тонкая. И, решительно, он встаёт. Но тут же осеняет его: ну откуда  э т а  знает, что было? И сразу же он успокаивает себя: эта  н и ч е г о  не знает, она только пытается разведать. И молвит он: "Кроме того, я спешу на поезд. Я еду именно..." Он произносит это почти грубо: ему ясно, что будет с ним, а тоска одолевает его, и- счастье. Что за приключение, как глупо! ...думает он (и берёт свою шляпу), ...но это всего лишь эпизод, нечто напрочь нежелательное.
     "Вы- график?- вопрошает она иным, уже третьим тоном и становится рядом". Он кивает. "О, подождите немножко,- любезно просит она. -Значит, вы знаете толк в вещах. Я покажу вам один отрез... можно ли его перекрасить против рисунка... угодно ли вам мне посоветовать?" Эрхард снова кладёт свою шляпу.
     "Охотно, -деловито откликается он.- У меня ещё остаётся немного времени".
     И она пропадает за ковровой дверью, а занавесь легонько смыкается следом. Эрхард смотрит на "луковицу". Пока пять, ещё два часа. Сколько ещё, собственно... а впрочем, всё равно: в десять буду в Данциге, затем- местным поездом... только в одиннадцатом буду дома... он улыбается.
     Она зовёт, изнедалека. Снова, как прежде, слабым ,манящим смешливым голосом. Непроизвольно Эрхард повинуется. Она прикорнула на коленях пред великанским отворённым гардеробом и тянет оттуда нечто: "Я не могу достать вещь, - по-детски искренне молвит она". Эрхард опускается на колени рядом с нею. Он чует зающую силу ,что источают её руки.  Платья, что там наверху повисли, чадят как куст жасмина. Он трудится вытащить отрез, а женские руки, те только трогают предмет, они замечательно слабы. Лоб Эрхарда щекочут края платьев ...или рука? И, неожиданно, нечто рушится на него, будто платье... и поцелуи, множество... и дрожь........................
     Неожиданно, словно маятник великих часов. Слабые руки толкают его прочь. А маятник ходит...туда... сюда, туда... сюда. Эрхард прислоняется тылом к платьям, которые колышутся на вешалках- они жестки и холодны. Безумный страх одолевает его. Мне надо прочь... думает он и слышит: маятник- громче. И сдаётся ему, что уходит он, убегает... а в действительности -застыл пред гардеробом, уставился на дверь. Там- красноголовый мужчина, которого Эрхард уже где-то видел.  Г д е  ж е ? ... Ого, мужчина ,похоже, говорит? Он кривит так рот. Нет, он ошибается. Он мертвецки нем (Эрхард готов поклясться), мертвецки нем. И сразу же он, Штильмарк, осознаёт: теперь до`лжно умереть, естественно. Дальнейшее не имеет значения. Тут- всего лишь промежуточная станция, одна...
     Крик, ясный, ужасающий, мешает ему. Ага...думает Эрхард, уж тот убил её. Кого? обдумать нет времени. Ведь великан колышется,...  Дверь, стена, всё- сплошной бычьеголовый мужчина.
     Снова страх, секунду, только одну секунду... затем мужчина съёживается, обретает свои пропорции, что необычно успокаивает. Всё равно, тот толкает супостата... падение, глубоко, глубоко и- звёзды, миллионы звёзд...
     Но снова, издалека, доносятся мысли, ах! даже разговор с кем-то: "Это нечто абсолютно нежелательное, пара часов... я мог бы с равным успехом поспать..."
     И снова -падение, ужасное.
     И больше никаких мыслей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Крупная ситцевая фабрика купно с шелкографией Вёрманна и Шнайдера в Данциге открыла в Эрхарде Штильфриде талант замечательного графика. Он, ещё молодой человек едва за тридцать, со временем стал незаменимым в фирме. Его замечательный талант требовал постоянной подпитки как эстетическими образами так и техническими сведениями. Эрхарду назначили годичную стажировку в художественно-ремесленной школе и ,затем, ещё год обстоятельной практики по специальности на крупных фабриках Парижа, Вены и Берлина. С этим предложением фирма обратилась к Эрхарду вскоре после его женитьбы. Разумеется, о том чтобы отправиться в командировку вместе с женой ,не стоило и думать, поэтому решение далось Эрхарду тяжело. Но, собственно, его благополучие зависело от него, да и жена посоветовала мужу принять предложение. Она ждала первенца - и после удачных родов муж отбыл.
     И вот, он уже в обратном пути. Он в третьем классе удобного поезда уже миновал Берлин. Своеобразное довольство. Приятная дрожь переполняет его до кончиков пальцев. Радостное предвкушение не покидает его сердце. Попутчики присматриваются к нему- Эрхард утыкается в какую-то газету, размышляет себе. Как это минуло? Два года -и не поверишь. Ну да, оба- в трудах, которые скрадывали бег времени. А сколько всего сделано им: то-то начальство удивится. Он ведь недавно уведомил шефов о своих успехах, но самые выдающиеся достижения представит им самолично. Модель нового красильного пресса, например. Чудно-то! Именно ему, Эрхарду, принадлежит идея. Бедняга, помучился было с расчётами, что куда и как. А теперь, за опытным образцом запатентуем изобретение- и пойдёт дело. А тот, кто уже изобрёл пресс... да где же это было? В Париже, правильно! "В Париже" снова странно звучит для него, Эрхарда. Жена недавно черкнула было: "Ты уже повидал мир..." Мир? ...Собственно, повсюду он только с в о ё  искал ,словно шарил в тёмной комнате в поисках определённой вещи. Он так и не познал мир. Ну ладно, пусть так. Позже можно будет поездить по свету ради удовольствия, когда дитя подрастёт. Да, ребёнок! Как он может выглядеть... что за личико? Эрхард видел его только новорождённым. А у столь малых деток лица не разобрать. То ль он в него пошёл... то ли в неё? ...а затем он подумал было о жене. Испытал прилив тепла, не бурлящего, просто тепла. Она тогда была несколько бледна, но это- после родов. А скоро они заживут получше. Можно будет позволить себе жаркое дважды в неделю... может быть, и рояль устроить... не сразу... ну, к Рождеству. Вот остановился состав. Народ забегал туда-сюда. Крик "выходите! высаживайтесь!" Двери распахиваются, холод несётся в купэ. Носильщики в форменных холщовых куртках явились. Он ещё медлит. Затем слышит чью-то реплику: "Ну да посидим ужо!" Он пугается. "Простите?" "А-а?- кто-то сердито отозвался,- прицепка тут, посмотрим, когда отправимся..." Тогда он покидает вагон. Он ищет станционного смитрителя, продирается без оглядки сквозь толпу- к служащему. "Мне надо ехать дальше, немедля!- кричит вне себя". "Но, господа хорошие,- равнодушно молвит ему и всем смотритель,- я не могу иначе. Ваш состав опаздал на двадцать минут. Данцигский уже ушёл. Я не переставляю рельсы". "Но ещё будет оказия?..." Служащий обращается к Эрхарду: "Успокойтесь. Уже два. В пять в Данциг отправляется скорый. Итак, в пять часов. Куда вы едете?" Смотритель уже говорит с другим. Эрхард с сумкой стои`т на медленно пустеющем перроне. Внезапно его осеняет: а где же мы? Он читает большие буквы, прямо перед собой: МИЛЬТАУ. Мильтау, да отсюда пара часов поездом до Данцига, а значит,примерно пять- экипажем. Решено, взять экипаж. Он справляется у служащего. Тот, раздражённо :"Тогда идите в город, а здесь- нет". "Город далеко?" "Нет". После пары шагов Эрхарду становится смешно: во что этот экипаж обойдётся... и на что так спешить? Действительно пять часов -препятствие? Он улыбается. Не следует мне волноваться, думает он, мелочь-то какая, я уже почти на месте,... в прихожей,... скажем так.
     Он заходит в ресторацию. Он заказывает коньяку. Он согревается. Затем сидит он ,будто забыв, что делать собирался. Наконец, осеняет его: думать, натурально, как прежде. И он пытается: его жена, его мальчик, которому почти два с половиной года. В таком возрасте разве дети говорят? Но нет, с думаньем не выходит. Тут не то что в поезде, где всё движется. З д е с ь  з а с т ы л о всё как в тумане, в этой ресторации, в пыли. И мысли замерли, за компанию. Но ведь ему столько раз приходитлось дожидаться разных составов. Разных? Ох, нет, совсем других! И чем он тогда коротал время? Ну, не такие долгие стоянки... ходил, бывало, в город. Вот ещё оказия. Он выпил ещё коньяку и вышел вон.
     Вначале- дорога в угольной золе, чёрная, грязная. Вдоль старого дощатого забора, прямо, не сворачивая. Затем- мост через нечто отвратительное, канаву с отбросами. Он рассмотрел внизу ржавое, помятое ведро в иле. И, внезапо- фабрика. Трубы, высокие стены из жести. Словно великанская банка сардин, нечто бессмысленное! И, наконец- нечто вроде города: дом справа, лужища... дом слева... а затем- улица. Лавка с туфлями, зубными щётками, карманными часами-луковицами. Ненадолго он задержался. Затем пошагал до самой площади. Он заметил новый дом на углу. До самого тротуала- громадная зеркальная витрина с цветами внутри. Снаружи -вывеска "Коффэ и Кондитерская". Может, кофейку испить, подумал было Эрхард и направился ко входу. И эта дверь -зеркальная, а сверху значится "ENTREE`" ("ВХОД", фр.- прим.перев.) по-столичному... Но Эрхард прошёл мимо.  Не сто`ит, подумал он ,перекусить- так в простеньком кафе! Я ведь уже почти дома. Это -всего лишь промежуточная станция, нечто абсолютно нежелательное... И снова вперёд. Ему навстречу донёсся голос, густой, животный, как рампа "расцветающая" в особых варьете: сначала- точка, затем- бурлит в зале, отврятительная, отталкивающая, густо сияющая... Голос зычный: "Нет... я точно знаю. И я поймаю её след! Но когда я его найду... убью его..." Эрхард взглянул на голосящего. Здорвяк, грузный, тот шёл с одним маленьким, костлявеньким, мимо него, Штильфрида. Здоровяк красномордый, грозный, а рот его имел форму слова "у б и т ь "... "Что за мужчина!- подумал Эрхард". Пожалуй, его следует бояться! ...Затем пошёл он своей дорогой. Жалкая брусчатка. Что за площадь, унылая, несчастная, пустая! Дома казались ему столь далёкими- и нависали над ним. А на той стороне... Среди тех домов, похожих на личики глупых, тугоухих, дефективных деток- некий иной дом. С ампирно-утончённым фасадом, с двумя вазами на крыше, справа и слева, по краям покатого фронтона.
     Эрхард подошёл ближе. Всё же, дом оказался невелик, даже маловат, несмотря на свои выкрашенные полуколонны с гирляндами цвета сепии. Два окна на втором этаже и одно, овальное- на первом, у входной двери, к которой вели три ступени. Но дверь и лесница казались непроходимыми. словно дом был декорацией, а... И снова задумался Эрхард: "Где этот дом я уже видел?..."  Ну да, так обычно думается тебе: где я уже ...? Эрхард приблизился к фасаду ещё. Внезапно заметил он, что дёрнул за шнурок звонка. Что за глупость? И хотел было ретироваться, да тут зашуршало у входа- и он устыдился просто убежать.
     "Желаете?- это была дама, довольно молодая, с неуверенным взглядом".
     "Я...- замялся Эрхард,- ах, простите... я..."
     "Пожалуйте. Холодно ведь,- молвила дама, и- вовсе не удивлённо".
     На улице было вовсе не холодно, в феврале-то, но Эрхарду показалось прохладно- и он потянулся следом за хозяйкой. Сени были сырыми и душными. Входя, Эрхард задел шаль, в которую куталась дама- и ощутил слабость. Она, хозяйка стояла уже так близко. "Сюда наверх,- сказала она и зашагала узкой, скрипучей лесенкой". Комната. Сумерки в красных сполохах: может быть, это- от занавесок из красного тюля. Или догорает где-то тайная лампада?
     "Присаживайтесь, - сказала дама". Она куталась в мягкой шали и поглаживала шкуру, что лежала на диване. Её руки- нагие, её платье- свободно, движения прихотливы. А голос её- как платье. Эрхард присматривается к ней. Внезапно он приходит в себя. "Простите, - говорит он в своей учтивой манере,- я вторгся сюда..." Она смеётся и зарывается в шкуру, которая заглатывает её. "Я...- тянет Эрхард, всё робея,- я вижу, дом... он очень выделяющийся, этот дом!"

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Мощный Крааль широко и тяжело уселся на обочине изборождённого просёлка. Тьяна -на корточках рядом. Она уткнулась детским личиком в коричневые ладони, большеглазая, прислушивалась, поджидала, вглядывалась в осенний вечер. Перед путниками на вылинявшем, больном лугу стояла зелёная кибитка, а цветные пелёнки тихо развевались у входа. Из узкой железной трубы кудрявился лёгкий голубой дымок, он, дрожа, рассеивался по ветру. Там, на широко волнующемся косогоре бродил мерин :кляча торопливо щипала скудную поросль. Иногда он останавливался, вскидывал голову и кротко озирал вечерние огни в дальних деревенских приветливых окошках.
     "Ты,- дико отрезал Крааль,- он из-за тебя тут".
     Тяьна молчала.
     "А то что Прокопп ищет здесь?- угрюмо заключил Крааль".
     Тьяна пожала плечами, мельком сорвала долгую серебристую тростинку, играючи зажевала её сияющими белыми зубами. И застыла, будто считая огни деревенские.
     Там зазвонили вечерню "славься".
     Пронзительный перезвон утомлённо стих. Он оборвался внезапно. Будто жалоба застыла на воздусях. Юная цыганка завела назад руку, опёрлась о косогор. Прижмурилась. Тьяна слышала робкий стрёкот кузнечиков и тихую колыбельную сестры, слабым голосом доносившуюся из зелёной кибитки.
     Прислушивались они недолго. Затем дитя в кибитке заплакало, тихо, долго, беспомощно. Тьяна оборотилась к цыгану и насмешливо молвила: "Не пойдёшь, не поможешь своей бабе, Крааль?! Дитё раскричалось".
     Тогда Крааль схватил её за свободную руку ,которую прижал к земле. Тьяна, будто распятая, кусала губы чтоб не раскричаться. Грозно Крааль навис над девушкой. Тьяна больше не видела вечера. Она видела только его ,заслонившего собой кибитку и деревню, и блёклое небо. Девушка на секунду зажмурилась и ощутила: "Крааль- "король" по-немецки. И этот такой".
     Однако, в следующий миг она со стыдом восприняла горячую восприняла боль в запястьях. Она приподнялась, быстрым приёмом вырвалась и встала перед Краалем, смерила его дикими ,блещущими очами.
     "Чего ты желаешь?- простонал тот".
     Тьяна слегка усмехнулась: "Танцевать".
     И она вскинула узкие, по-детски нежные руки, позволила им тихо и медленно колыхаться вниз и вверх, будто чтоб стали они крыльями. Она запрокинула головку, далеко, так, что застуились вниз чёрные кудри, и одарила Тьяна странной улыбкой первую звезду. Лёгкие, гибкие ноги нащупывали ритм, её жесты и поступь являли осознанную усладу и невольное самоотречение поровну, что свойственно целуемым закатами цветам на длинных стеблях.
     Дрожа в коленях, стал Крааль пред нею. Он внимал бледной бронзе вольных её плечей. Смутно осознал он: Тьяна танцует любовь...
     Всякий порыв ветра с лугов ласкался к ней, легко и льстиво жался, а все цветы видели её в первом сне и так же кланялись, колыхались.
     Тьяна парила ближе и ближе к Краалю, клонилась столь странно и чуждо ,что руки цыгана парализовал холодный страх. Будто раб стоял Крааль слушая бой собственного сердца. Жар, исходивший от овевавшей его Тьяны, накрыл цыгана. Затем её взгляд скользнул вдаль, далеко назад, и она гордо, победно улыбнувшись, подумала: "Он всё же не король".
     Цыган медленно приходя в себя, следовал за нею, лунатик, крадучись, наощупь. Внезапно он замер. Что-то прибавилось к тьяниным парящим
 покачиваниям. Лёгкая, текучая песня ,что давно казалась дремавшей в танце, она отныне всё богаче и полнее распускалась, цвела с каждым движением. Плясунья тянула. Её жесты становились всё медленнее, легче, ещё чутче. Она бросила взгляд Краалю, обое восприняли песню как нечто гнетущее, тяжкое. Они обое оглянулись в одну сторону и узнали: доро`гой приближался Прокопп. Его мальчишеский силуэт помалу проступал из серебристо-серого сумрака. Прокопп беззаботно, как спящий, шествуя, наигрывал по-крестьянски на тонкой дудочке. Его видели всё ближе и ближе. Тогда метнулся к нему Крааль и выхватил из губ юноши дуду. Прокоп, быстро собравшись, ухватил обеими руками кулак захватчика, крепко размял его и вопрошающе принял враждебный взгляд Крааля. Мужчины стали лицом к лицу. Всё вокруг замерло ,а зелёная кибитка щурилась вокрест едва мерцающими изнутри двумя окошками-глазами, ждущими печально и пытливо.
     Без единого слова цыгане вдруг расслабились. Оба посмотрели на Тьяну. Крааль- с пылким упрямством , молодой мужчина- с тихой, пытливой настойчивостью в тёмных зрачках. Под взглядами этих обоих Тьяна замерла. Вот, ей захотелось подойти к Прокоппу ,поцеловать и спросить его :"Откуда твоя песня?" Но она не сыскала на то сил. Она присела на корточки у обочины ,беспомощная как перепуганная детка, молчала. Молчали её уста. Молчали очи её.
     Недолго ждали мужчины. Тогда метнул Крааль тому другому враждебный, вызывающий взгляд. Прокопп не упорствовал. Тьяна печально прощалась, только взглядом. Она дрожала. А затем стройный, тонкий силуэт, постепенно обращаясь в тень, теряя очертания, пропал в пути, которым пришёл Крааль. Тьяна внимала замирающему эху шагов с луга. Она затаила дыхание и вслушивалась в ночь.
     Вздохнуло пологое поле, тихо и мирно что спящее дитя. Всё стало чистым и тихим, а из просторной тиши донеслись слабые возгласы младой ночи: шорохи листьев старых лип, плеск ручья оттуда же, веское, зрелое падение яблока в высокую осеннюю траву.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Примечание переводчика: "Кысмет"- судьба, доля, из турецкого.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Подумается этакое иногда... Вчера к примеру. Сижу вот как сейчас ,рядышком с фрау Люси в её дачном палисаднике. Молодая волоокая блндинка помалкивает, созерцает атласно-белое закатное небо, обмахивается ради прохлады брюссельским кружавчиком. А нектар что щекоткой нервы мне пробирает: от платка он этого или от куста сирени того?
     "Эта пышная сирень,- молвил было я ради зачина, не более". А молчания таиственная тропинка петляла глухими думами. Итак, только не молчать!
     Она зажмурилась, и головку запрокинула так, что весь свет вечерний лёг на патинку едва различимых жилок век. Ноздри её легко трепетали что крылья мотылька пьющего от утренней росинки. Рука её покоилась на поручне моего стула ,совсем рядом с моею. Верно, я ощутил кончиками пальцев её дрожь... Не только ими. По всем членам до макушки пробрало меня - и думы ,кроме одной , прояснились... И эта одна клубилась, сгущалась что туча грозовая в раздумье: "Эта дама- другого, она не моя".
     Вот чорт! Я же знал это давно. И тот, другой даже был моим другом. Но сегодня эта странная мысль всё томила меня - и я чувствовал себя нищим деткой засмотревшимся в витрину кондитерской.....................
     "О чём задумались, моя госпожа?- вырвался я из тоски".
     Она улыбнулась: "Вы столь похожи на него!"
     "На кого?"
     Она уже очнулась от грёз: "На моего почившего братца!"
     "Вот как. Он умер в молодости?"
     Она вздрогнула: "Очень юным. Он застрелился. Бедняга! Каким он был замечательным, бравым парнем. Погодите, я ещё покажу вам его карточку".
     "У вас ещё есть братья?- уклончиво продолжил я".
     Она ,казалось, не расслышала. Его взгляд полный голубого покоя смутил и упокоил меня. Взгляд великий что всё небо.
     "Брови, ресницы, этот рот...- спросонья молвила она".
     Я постарался, глядя в её лицо, не выказать волнения. Это удавалось мне с трудом. Она долго всматривалась. Затем подсела поближе ко мне, а голос её обрёл интимное, доверительное звучание. Она говорила тихо, а я вдыхал аромат её волос. Ожившие было радостные и горькие воспоминания зажгли её взгляд, согрели лицо. Черты покойного в горячке показались мне знакомыми, будто я и был тем дражайшим покойником, которого она припоминала.
     Эти очи,... этот рот,... думал я, это  м о й  облик, только облагороженный, утончённый.................
     И когда она наконец, с дрожью в голосе, умолкла, а нежную головку утопила в брабантском кружеве, то я готов был воскликнуть: "Это я! Это я! Заживо осчастливленный, оплаканный такой вот дамой"... и ,не знаю как вышло, я легонько погладил её согретое вечерней зарёй темечко. Она не противилась.
     Затем она взглянула на меня, светло и проникновенно: "Ах, если б он не умер!"- молвила она задумчиво: "Мы бы не расставались, а я не вышла б замуж..."
     Я насторожился.
     Тогда её натура взяла своё :она расплакалась вволю, неистово.
     Я видел как умирает солнце и думал: "Она не моя".
     Но её плач заглушал её размышления.
     И прежде, чем краешек солнца полностью погрузился за фиолетовые холмы, её головка покоилась на моей груди ,а растрёпанные золотые волосы щекотали мой подбородок. А затем я сцеловывал росные слёзы белокурой фрау Люси, а с первыми бледными звёздами расцвела улыбка на её алых устах...
     ... Когда я через час встретился у садовых ворот с её супругом, то заметил как раз в тот миг, когда он протянул мне руку, былинку на своём галстуке. Эта былинка! Я не упустил её из виду и озаботился ладонью смахнуть её в то время, когда вторую поспешно протянул навстречу его...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Рассказы о жизни.

КЛЮЧ.
Полдня дедушка Василий искал ключ от погреба, где были спрятаны недопитые намедни с дедом Федором поллитра. Уж и под кровать заглядывал, и в комод, и по двору бегал искал нигде его нет.
- Наверное, я его потерял – подумал дедушка Василий.


ТАБУРЕТКА.
Дедушка Василий споткнулся об помойное ведро и с размахом стукнулся харей об табуретку.
- А шоб тебя вывернуло и выбросило, буратина четырехногая! – ругнулся дед на табуретку. Но табуретка ничего не ответила – она не умела говорить.


СТОЛБ.
Однажды дед Василий, приняв лишнего с трактористом Мишей, шел домой спать. Засмотревшись на звездное небо он столкнулся со старым фонарным столбом.
- Извините – вежливо сказал дед.
- Ничего. Бывает. – ответил столб.
Эту историю дед не рассказывал никому.

УЖАСНАЯ ИСТОРИЯ (ремикс).
Дедушка Василий увидел ее на берегу моря, когда ездил со своей бабой Зиной отдыхать по льготной путевке.
Она лежала на морской гальке совершенно нагая. Могучие волны с шумом разбивались об ее крепкое молодое тело. Дедушка Василий осторожно поднял ее на руки. Как она была прекрасна! Ее нежная кожа отблескивала матовым светом, глаза, полные прозрачных слез, печально смотрели куда-то вдаль.
- Сукииииии!!!! – закричал дед Василий. – Как же так? Как вы могли?
Но лишь злорадный смех грязных чаек прозвучал в ответ.
Дедушка Василий бережно положил ее на землю и накрыл прекрасную наготу своим пиджаком. Упав перед ней на колени, он поцеловал ее в губы.
- Кто с тобой сделал это? Ответь мне! Я отомщу за тебя!!!
Но она не отвечала…
Камбала была дохлой…

СОН.
Приснилось как-то дедушке Василию, что он – куча дерьма. Лежит на дороге: солнце припекает, в желтых колосьях ржи поют жаворонки. Упарился дедушка Василий под пекучкой такой маяться, хоть бы кто-нибудь лопушком прикрыл чтоли.
Вдруг, видит – по раскаленой дорожной пыли жук на костылях чепушилит.
- Ептыть! Сосед! – узнал он в хромой козявке соседа своего – деда Федора.
- Здорово, Трофимыч! Куда это ты по жаре такой ползешь, гнушастик ты веснущатый?
- С дерьмом не разговариваю – сказал жук Федор и пополз дальше.
- Больно надо – обиделся дедушка Василий. – Выпить захочешь, будешь грабли грызть, дурыло старое.
- Это что ж получается? – думал он. – Как говно, так уже и поговорить с ним нельзя что ли? А может у него, у говна этого, душа чистая, как вода родниковая, а этот черт костылятый разговаривать не хочет... Да я ему! – закричал дедушка. – Я ему протезы сейчас повыдергываю! Эй! Подожди, козел хромоногий, сейчас я тебе...
Вдруг, видит, вместо того, чтобы убегать, жук Федор подошел к нему и голосом жены, бабы Зины, говорит: “Вася? Вася? Ты шо?”.
- Вась, аль приснилось че недоброе?
- Что, не спится. Дура толстозадая? – сердито буркнул дедушка василий и пнул ее ногой.
Перевернувшись на бок он начал досматривать свой сон. Ему очень хотелось догнать и набить морду жуку Федору...


ПАРАШЮТНЫЙ ДЕСАНТ.
Однажды дедушка Василий работал на своем огороде. Он пропалывал помидоры, которые в этом году, как на зло не уродились. Хилые кустики томатов, бурно обросшие наглыми сорняками, тянулись своими тощими лепесточками к небу, словно вымаливая хоть немножко влаги. Дедушка Василий плакал. Плакал вместе с этими несчатными детьми природы.
Внезапно он услышал нарастающий гул, и перед ним упал человек в камуфляжной форме. Это был ефрейтор 3-й пехотной роты Толя Лопоухин.
- Куда ж ты. Холера, прямо на помидоры падаешь-то? – закричал дедушка Василий и стукнул ефрейтора сапкой по голове. Его охватила злость за черствость души и нахальство этого парашютиста.
Куда хотят, туда и прыгают! Вон поле колхозное травой усеяно – туда и прыгайте. А то наловчились, понимаешь, на чужие огороды прыгать да помидоры топтать!- и опять заехал ефрейтору сапкой по макушке.
Тут он заметил, что у солдатика не раскрыт парашют, а рука зжимает кольцо запасного.
- Что, соколик, не успел? – дедушка Василий хрипло засмеялся, обнажив гнилые зубы. – ну ничего...бывает... Ему стало жалко Лопоухина.
- Эй, Степаныч! – это был голос дедушки Федора, соседа дедушки Василия. Ему на огород упал старшина 3-й пехотной роты Николай Сидорчук и он бежал к дедушке Василию поделиться своей новостью...