Анри Дидон

Критика и история в жизнеописании  Иисуса Христа (продолжение)

VII

Историческая критика не должна исследовать только письменные источники и их авторов, свидетельства и свидетелей, она должна оценить и содержание книг и документов, факты и учение, которые передаются в них.

Какие факты и учения рассказаны, изложены в четырех Евангелиях и образуют сущность сообщений каждого отдельного свидетеля? Факты жизни Иисуса, религиозное учение, которое Он насаждал среди своих учеников, а через них и в общем человеческом сознании.

Но все факты,— я говорю не о некоторых только, а обо всех важнейших, без исключения, начиная от рождения Иисуса до Его отшествия из этого мира,— есть факты чудесные. Все Его учение о Своей личности и природе, нравственный закон и торжественные объяснения, которыми Он открывает Свое служение делу и Свои отношения к Отцу, пославшему Его, и человечеству, которое Он уготован спасти, недосягаемо для разума; оно по своему существу пророческое, ибо выражает истины выше опыта и умозаключений человеческих. Оно может быть принято только верой, и его истинность может бьггь оправдана только чудесами и явлениями, порождаемыми им в душе верующего.

Евангелия представляют одну непрерывную нить пророчеств и чудес. Этого нельзя ограничивать в них, нужно признать это решительно и бесповоротно.

Я достаточно знаком с нашим веком, чтобы не знать его явного отрицания чуда, всего высшего и невидимого, и недоверия к свидетелям этого. Такое застарелое отрицание и недоверие составляет одну из характерных черт современного неверия. Причины, из которых они проистекают, сложны и глубоки, они потребовали бы долгого и глубокого анализа, который не входит в задачу моего Введения. Замечу только, что великий прогресс опытных наук, поистине чудесное приложение их, не остались без влияния на умственное и психическое состояние нашего поколения.

Одностороннее развитие точных и естественных наук поглотило дух в материи; от материальных сил просят объяснения всего; мало-помалу стали ни во что считать все, что находится вне их, и если, вынуждаемые необходимостью найти нерасторгаемое единство в высших познаниях, отыскивали всеобщий принцип, который господствовал бы над природой и человечеством, то слепо искали его в той и другом, вместо того, чтобы видеть его выше природы и человечества. Отсюда — позитивизм, материализм, пантеизм; они тяготеют над более или менее многочисленными умами тех, кто воспитывает других, и их тайный союз увлекает бессознательно толпу. Эти три системы образуют вид распространенной атмосферы, в которой движется и дышит человеческая масса нашего века.

Говорить о чуде и пророчестве в такое время, которое гнетется под ярмом одностороннего убеждения, значит подвергаться насмешкам, причем вас не выслушают до конца.

Если я не колеблюсь делать это в силу созревшего убеждения и полноты моей веры, то я тем менее колеблюсь повергать чудеса и пророчества жизни Иисуса на суд и испытание критики.

Но существует разная критика, как и разное мерило.

Какая же критика истинная и верная — не та ли, которая одновременно оберегает законную независимость историка, истину фактов, исследующих древность документов и должное уважение к свидетелям?

Существует три элемента в человеческом духе: очевидные принципы, теории и верования. Принципы не подлежат анализу, они все сводятся к закону противоречия и тождества, причины или достаточного основания. В силу этих аксиом вещи нелепые и противоречивые факты без причины могут существовать только в воображении. Принципы не судятся, они сами судят системы и верования, измеряют всякую истину.

Теория есть совокупность приведенных в стройный порядок предположений, при помощи которых некоторые образованные умы пытаются объяснить происхождение бытия. Масса людская неспособна построить их; она может принимать их только пассивно, с более или менее слепым доверием. Они часто определяют индивидуальные верования и убеждения целого века. Но к нам ближе всего первые начала разума и верования.

Критика же может утверждаться только на трех основаниях: первоначальных истинах, теориях и верованиях каждого отдельного человека. Если она признает мерой верование, то будет иметь значение лишь для тех, кто принимает это мнение; и если она ссылается на отжившую теорию, то будет иметь значение лишь для приверженцев этой теории.

Если, напротив, она обращается к существенным истинам и неизменным законам разума, то она встретит всеобщее доверие, ибо разум, понимаемый в таком смысле, встречает доверие у всякого мыслящего существа.

Тот, кто судит о фактах и документах, в которые они занесены, сообразно с капризом своего времени и господствующим мнением, подвергается заблуждению, ибо время меняет капризы и разнообразит мнения. Тот, кто судит о них сообразно с своей теорией и своей маленькой философией, тоже ошибется, ибо никакая философия, как бы ни старалась она быть распространенной, не может служить мерой вещей и не содержит всей действительности.

Надо иметь основание более широкое и верное; но единственное основание, которое представляет всецелую гарантию этой двоякой точке зрения, заключается в основоположных, неизменных, вечных, решительных аксиомах.

Я прошу критику только при этом свете судить о всех евангельских фактах и чудесах; я жду с доверием ее приговора.

Эта критика не принадлежит ни веку, ни школе; будучи всеобщей и необходимой, она господствует над всеми теориями и временами. Она употреблялась всеми людьми, уважающими свой разум и не убивавших себя в скептицизме. Никто не может отказаться от нее, не отрекаясь наперед от собственной мыслящей разумной природы. Все зависит от нее: верования и религии, философские системы и науки, книги и документы.

Христианская религия, богословие, священные книга церкви Иисусовой не только не избегают и не боятся ее, напротив, они призывают ее; и я не колеблюсь утверждать, что они способны выдержать ее и устоять против критики разума, сведенного к его первым началам причинности и противоречия; ее неумолимый суд оставит только иудейский монотеизм, христианское богословие и священные документы Ветхого и Нового Завета. По мере того, как современный человек, отрезвляясь от пустых

модных теорий, станет отказываться искать в них мерила истины, он не станет обращаться более к Канту, Спинозе, Гегелю, Вольтеру или к какому-нибудь другому временному учителю; он обратится к высшему, к неотразимым истинам, которые составляют вечное основание его, и воздаст справедливость Тому, Кто пришел научить его природе и цели жизни, святому закону, с которым он должен сообразоваться, силе повиноваться ему, одним словом, всему тому, что просвещает и утешает, восторгает и укрепляет.

Ум, вооруженный истинной критикой, есть недремлющий и неподкупный страж границ истории; он беспощадно удаляет тех, кто хотел бы ввести в нее под видом действительных фактов капризы и свои фантастические мечтания; он изгоняет и срывает маску с обструкционистов, которые стремятся исказить область действительности, уничтожая подлинные факты, потому что они не носят клейма их теории или штемпеля их фирмы. История есть область, из-за которой идет теперь спор. Нельзя позволять узурпаторам захватывать ее и утверждаться в ней. Некоторым хочется превратить ее в полную собственность атеизма, пантеизма и материализма. Обязанность критики — оттолкнуть их. История должна принадлежать только чистому, незамутненному разуму. Ни одна задача не требует ума более широкого и свободного, беспристрастного и цельного.

Но вот о чем критика во имя чистого разума должна спросить себя. Сверхъестественные факты Евангелия, происхождение и рождение Иисуса, Его воспитание и видимое возрастание, божеская и человеческая природа, призвание, Его учение, законы, чудеса, борьба, образ жизни и поведения, смерть и воскресение — есть ли это исторические реальности, о которых должно рассказывать и которые должно изображать во всей подлинности? Речь идет не о том, чтобы исследовать, как могли все эти вещи произойти — подходят ли они под мерку нашего ума и согласны ли более или менее с нашими предрассудками и нашей культурой; речь идет о том, были ли они действительно?

Если они будут признаны, разум может попытаться понять и объяснить их, доказать величие и истинность их; он не будет уже иметь права уменьшать, отрицать, искажать и маскировать их. Неподкупный историк не смущается своенравием разума; он заносит с бесстрастным сознанием

то, что констатирует. Он не спрашивает себя, чудесен или нет, сверхъестественен или естественен факт, он его описывает так, как видит.

Все, что вправе требовать от него,— это быть добросовестным, неподкупным и правдивым свидетелем и так же принимать показания свидетелей добросовестных, неподкупных и правдивых. Он должен быть одинаково далек и от легковерия, которое принимает все, даже нелепости и басни, и от презрительного недоверия, которое отвергает свидетельство, если оно не подходит к его теории, науке и культуре,— что несправедливо называют разумом.

Предубежденный человек недостоин писать историю. Он всегда будет только фальсификатором.

Страницы: 1 2 3

Анри Дидон

Критика и история в жизнеописании  Иисуса Христа (продолжение)

IV

Первым отличительным характером этих документов (Евангелий) служит строгое и точное соответствие их смыслу свидетельств. Они не рассматривают, не излагают идей, теорий, не объясняют, они рассказывают факты, передают слова, подтверждают их. Отсюда их объективность.

Автор исчезает в содержании. Если он показывается иногда, например, в прологе третьего Евангелия или в четвертом с крайней осторожностью, то это для того, чтобы объяснить, что он — только свидетель, который обо всем имеет сведения и видел или слышал то, о чем пишет.

Здесь не найдется выражения глубоких чувств, в которых распространялись бы писатели, изображая жизнь Своего Учителя. Нет энтузиазма, восторженного удивления, рассуждений от себя. Они вспоминают, вот и все; и они описывают свои воспоминания согласно тому, что внушает им
Дух или что они могут указать точнее с помощью других свидетелей.

Некоторые события поражали одних более, чем других; рассказ о них отличается большей подробностью, живостью, свежестью красок. Обстоятельства, при которых каждый из них писал, также были одной из положительных причин выбора фактов и бесчисленных речей, которые они могли видеть или слышать в жизни своего Учителя. Круг читателей, к которым они обращались, также немало содействовал разнообразию их творений. Они не могли говорить иудеям, отрицавшим мессианство Иисуса, то же, что и язычникам, не имевшим предрассудка иудейского, простым необразованным так же как и обращенным, напитавшимся иудейского или греческого гносиса, церквам, в которых иудеи старались соединить евангельскую свободу с законным рабством, как церквам, свободным от этих щекотливых вопросов. Тот, кто с первого часа был принят в тесный союз с Учителем, кто сосредоточивал в своей любящей душе лучшие надежды Иисуса, кто более, чем кто-либо другой, поражался беседами, в которых Он открывал Свою божественную природу, Свое вечное Сыновство, глубокие таинства веры и спасения Духом, очевидно, должен был вносить в свое свидетельство сладость, нежность, очарование, живость воспоминания, с которым не сравнится никто другой. Но все эти различия исчезают в истиннейшем факте и высочайшем единстве.

Все исходит от Иисуса в творении каждого евангелиста. Он, только Он Один живет, Его только Одного слышно. Нагорная проповедь, притчи, прения с фарисеями и саддукеями, наставления двенадцати апостолам и семидесяти двум ученикам, проклятие ложным учителям, предсказание
о разрушении храма и Иерусалима, неоднократно повторяемое объявление о своем будущем страдании и смерти, беседа Его с Самарянкой и Никодимом, торжественные уверения о Своем мессианском достоинстве перед лицом вельмож Иерусалимских в притворе соломоновом, чудесные объявления о Своей божественной природе, равенстве с Отцом, мессианском служении под символом горы Хорива, света праздника Кущей, всех великих событий иудейской истории и богослужения, которое имело к ним отношение, все — речь Иисуса. Предполагать, чтобы евангелисты, и особенно четвертый, ложно приписывали Своему Учителю беседы, заставляли бы Его говорить, как Тит Ливий римских полководцев, это значило бы отнимать у них единственное право, которое они все формально считали своим, не знать бесконечного уважения, которое они питали к Своему Учителю, противоречить без всякого положительного повода вселенскому непрерывному преданию, заставлять лгать того, кто говорил с торжественной настойчивостью о том, «...что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши о Слове жизни,— ибо жизнь явилась, и мы видели, и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам,— о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам...»1.

Таким образом ясно, как могли эти галилейские рыбари, эти необразованные натуры, писать книгу, подобную Евангелиям: они только вспоминали. Если бы они сочиняли диалог вроде диалога Платона или трактат вроде трактата Филона Александрийского, то поверили бы их гению; и гений их явился бы подозрительным. Они внесли бы свои идеи и свое творчество в произведение. Но они не знали ничего. Все, что можно отметить у них, это то, что под постоянным воздействием Иисуса они мало-помалу освободились от национальных предрассудков своего племени и восприняли в полной мере примеры и слово Своего Учителя. Собственно говоря, их не видно в их сочинениях; все в них — Господь их и Учитель.

Во многих случаях я, как критик, предпочитаю простого крестьянина острому и разумному академику.

Первый спроста скажет мне то, что он видел; другой пожелает объяснить мне это. Историка прежде всего интересует факт, а объяснение его приходит уже после. Во всякой гипотезе, прежде чем объяснять явления, важно констатировать их. Я не доверяю этой работе образованного ума: у него всегда пред глазами своя система. Он называет это усовершенствованным орудием. Не обманывается ли он? Ведь это усовершенствованное орудие служит для того, чтобы видеть то, что хотим видеть, и не видеть того, что несогласно с нами.

Свидетельский характер Евангелий покоится не только на нарочитой цели самих составителей, торжественно выраженной ими, но и главным образом на воле их Учителя: «Идите, говорил Он им, оставляя их, научить племена и наставьте их всему тому, что доверил Я вам. Я с вами до скончания века»2. «Вы же свидетели сему»3. «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый, и  засвидетельствуете обо Мне в Иерусалиме и во всей Иудее, Самарии и до конца земли»4.

Их слово будет не простым воспоминанием, предоставленным произволу памяти и непостоянного сознания, оно будет оберегаемо, подтверждаемо Духом Иисуса, живущим в них и имеющим внушить им в тот час все, что нужно будет говорить5.

Так Церковь в непрерывном предании всегда смотрела на евангелистов.

Отсюда следует, что нельзя различать в их творениях элемента, принадлежащего собственно писателям, от другого, принадлежащего Тому, о Ком они пишут. Все, вышедшее из-под их пера, принадлежит Иисусу — будь то акт Его жизни или наставление Его учения. Акт может быть описан более или менее живо, наставление может быть воспроизведено более или менее полно или отрывочно, но то и другое — сполна часть жизни и учения Господа.

В этом весь секрет красоты, простоты, святости, бессмертной силы Евангелий.

В них отразилась не душа, ум, гений писателей, а душа, ум, гений их героя. Он в них живет, действует, говорит, чувствует, просвещает и освящает. Его сладость блистает и обнимает, Его прелесть чарует и привлекает, Его примеры увлекают; Его благость всегда сообщается. Идешь вслед за Ним, вместе с бедными людьми, составлявшими Его свиту, с грешниками и больными, у которых Он исцелял раны видимые и скрытые; можно слушать Его уроки, которые Он давал толпе, сесть вместе с ней на вершине  холмов Галилеи или на берегу ее озера, сопровождать Его в путешествиях и признавать вместе с верующими Его — Сыном Божиим. Никто не говорил с такой властью и не расточал столько благодеяний. Дружеское доверие к ученикам, прощание, последние беседы накануне смерти кажутся обращенными к нам самим; Его скорби видны во всей их ужасающей полноте; Его жестокая казнь повергает нас в плач подобно его друзьям при кресте. Чудесное торжество Его ободряет нас; и видя Его оставляющим землю во славе Своего вознесения, мы чувствуем себя исполненными надежды и силы, ибо Он оставляет нам, как и верным ученикам Своим, Духа, который победил мир и сделал из нас чад Божиих.

Эти письменные памятники сохраняют вечную жизнь, юность и свежесть. Они подобны Христу, о котором свидетельствуют. Он был вчера, существует ныне и будет завтра. Небо и земля пройдут, Его бытие, слово — никогда. Все страждущие пусть читают Евангелие, они найдут здесь
утешение; все любящие пусть прилежно думают о Нем — они научатся отсюда самопожертвованию; кто ищет блага, пусть спрашивает Его — он найдет здесь тайну всякой добродетели. Отчаявшиеся увидят в Нем спасение, и все мыслящие, если только они станут рассуждать о Нем от сердца правого и простого, увидят себя побежденными этой божественной мудростью, которая учит нас таинству Божию, открывая нам нищету человеческую и средство облегчить ее. Для какого другого знания стоит жить?

В истории существует два рода документов: одни — письмена мертвые, другие — живые; первые — действительные остатки народов, обществ, цивилизаций, исчезнувших племен, высеченных камней и столбов, пергаментов или свитков папирусов, покрытых иероглифами или буквами неизвестного языка, не принадлежат уже никому; они-то попали в общее достояние и не имеют уже живого духа народа для того, чтобы истолковывать их. Вторые остаются собственностью народа, общества, живой религии. Они писаны на языке, которым говорят и который понимают; они оберегаются в своей неприкосновенности теми, кто ими живет и знает им цену.

Все документы египетские, ассирийские, финикийские и др. принадлежат к первой категории. Евангелия занимают первое место во второй. Ни одна книга не заслуживает имени более живой, чем они.

То, что они передают, составляет самую жизнь миллионов совестей, мыслящих подобно им, направляющихся сообразно с ними, находящих в них утешение, надежду. Они явились в религиозном обществе, которое справедливо считает их своей собственностью, фамильным титулом, одним из драгоценнейших сокровищ. Это общество, которое под именем Церкви покрывает весь мир, представляет свое Евангелие всем; но ей только одной принадлежит право толкования его. Она — автор его, ибо оно вышло из нее. Кто лучше может понимать мысль книги? Не тот ли, кто составил ее?

Если нужно доказывать эту слишком простую и, однако, непризнаваемую истину, то я скажу тем, кто забывает ее, всем экзегетам, которые не хотят уважать авторитета Церкви и ее преданного учения для понимания смысла Евангелий: когда вы хотите объяснять мертвые документы, какому методу следуете? Вы пытаетесь восстановить народ, которому они принадлежат, вызываете, так сказать, его, воскрешаете его из праха, и когда вы увидите его живого пред собой, с его языком, нравами, учением, со всей его историей,— тогда уже отваживаетесь на чтение документа и робко делаете объяснение его, так как историческое воскрешение окончившейся цивилизации, умершего народа всегда бывает несовершенно. Но ведь евангельские документы — не мертвые документы, они принадлежат живому народу, весьма живому, который все увеличивается, говорит, сам изучает их, не перестает толковать их, читать и оживлять.

По какому праву обращаетесь с ними как с простым папирусом, открытым в гробнице какой-нибудь мумии, или как с древним пергаментом, забытым в архивах разрушенного города?

Если бы египтяне времен Рамзеса снова возвратились к берегам Нила, то, я полагаю, они были бы лучшими толкователями своих писаний: египтологам не будет затруднением признать это. При добросовестной критике и не ссылаясь на непогрешимый авторитет церкви католической,
который она имеет от Своего Господа в сохранении и объяснении веры, я прошу, чтобы обращались с ней, как со всяким живым и мыслящим обществом, и охотно признали, что она больше, чем кто-либо, имеет средство объяснять свои собственные книги.

Раз это право признано, я не вижу никакого затруднения прилагать к оставшимся живым документам, несмотря на их вековую древность, метод, состоящий в том, чтобы возвратить их той среде, которая создала их, и у нее заимствовать драгоценные начала для наилучшего понимания их.

Позволю себе пример. Есть у евангельских писателей одно знаменательное выражение, объяснение которого очень важно: это выражение — Сын Божий,— относящееся к Иисусу.

Новейшие критики, изучающие Евангелие как, например, Геродота или Тита Ливия, справедливо говорят, что этот оборот имеет различные смыслы и что он иногда употребляется в смысле переносном или нравственном и, с этой точки зрения, может относиться и фактически относится к людям.

И добавляют: в этом смысле нужно применять его к Иисусу.

Вопрос в том, как хотел сам Иисус, чтобы прилагали его к Нему, и каким образом апостолы придавали его Ему.

Этот вопрос должен решаться на основании факта и свидетельства. Церковь, хранительница предания апостолов, повторяя вместе и согласно с ними из века в век то, чему они учили, утверждает, что наименование Сына Божия всегда — со св. Петра, который первый дал Ему его, и до настоящего времени — было наименованием, заключающим в себе понятие сыновства не переносного и нравственного, а абсолютного — в тождестве одной божественной природы.

Что может доказать экзегетика в противовес такому свидетельству? Конечно, разум свободен отвергать веру в слово Церкви, как и в слово апостолов и Самого Иисуса; но я уже не понимаю того, что он скажет писателям самих книг, или — что то же — верным стражам этих произведений: вы не понимаете того, что пишете и что читаете. Поистине, что может знать он об этом?

Понимаемое в церковном смысле, выражение может казаться узким или оскорбительным для известных умов; но если Иисус принял его в смысле церковном, то историк должен только верно передать его, и он искажает историю, если отказывается от этого

Страницы: 1 2 3 4

Документальный фильм ВВС, основываясь на последних научных и исторических исследованиях, оживленных компьютерной графикой, раскрывает истинную историю жизни Иисуса Христа.

Удивительные научные и исторические открытия последнего времени бросают новый свет на его рождение, жизнь и смерть.

Читать далее »