Пустынники жили там, где и положено им было жить - в пустыне. Возле желтых облезлых камней. Там и нападали они на недоумков, невесть как попадавших в их царство теней. Слава о них шла совсем дурная. Но правительство новой колонии совсем не занималось назревшим вопросом. Может и не хотело, плюнув на все. А может - просто не доходили руки. Не хватало оружия, провианта, людей. Чего там еще?

... Робен шел к пустынникам. Несколько дней. Пешком. Он нес с собой "решение вопроса". Окончательное. В виде небольшого куска из серого металла. Это был сплав всякой дряни, выдуманной еще до войны. У Робена не было семьи и друзей. Он принадлежал к тем, кто посвятил себя "решению окончательного вопроса". А это значило, что он как член набирающего силу братства ненавидел смерть, мучения и бессмысленное проедание жизни. Молодые люди делали добро для человечества одним способом. Уничтожали зло. Часто ценой своей жизни, ибо сама по себе она уже не представляла для них ценности.

Его встретили люди в грязно-белых чалмах. Гордые, красивые, с устаревшими плазменными арбалетами, обвешанные с головы до пят железом, несущим смерть. Робен сказал им убедительную речь. А именно, что пришел с важным сообщением из Горгоны. Горгона была родиной предводителя пустынников, старого идиота, прошедшего в сводках о беспорядках еще в начале семилетних волнений.

А потом... придя в стан пустынных братьев, Робен взорвал к чертовой матери себя, пустынников и все, что находилось в радиусе десяти километров, окончательно решив вопрос безопасности в этом районе, истребив зло в отдельно взятом квадрате. Робен последние несколько лет совершенно не признавал тезиса - "побеждай зло - добром". Он слишком для этого ненавидел грех. Юноша, который никогда не познал женщин, и который находил в себе лишь аскетический путь к правде, готов был сделать все ради ближнего. Но только ради того ближнего, который не носил возле своего сердца нож. Робен жил для "Нового Века", с силой бившего в горячую грудь каждого успевшего проснуться от старой жизни...

Через пять лет возле желтых облезлых камней появились странные пропащие люди, а через десять - весь район стал непригодным для караванов. Но пустыня не роптала. Ей было все равно. Она просто ждала, когда снова родится новая партия Робенов. Для назревшего окончательного решения вопроса. Пустыня в "Новый Век" не верила. Она всю жизнь была только территорией с песком...

Молодой монах сказал старцу:
- Как трудно, отче, любить ближнего!
- Действительно! Мы получили повеление возлюбить ближнего как самого себя, а ближний делает абсолютно все для того, чтобы мы не послушались.

Сказал старец: лучше желаю учиться, нежели учить. Также сказал: не начни учить преждевременно: иначе во все время жизни твоей пребудешь недостаточным по разуму.

Авва Зенон сказал: кто хочет, чтобы Бог скоро услышал молитву его, тот, когда станет пред Богом, и прострет руки свои к Нему, прежде всего, даже прежде молитвы о душе своей, должен от всего сердца молиться о врагах своих. За сие доброе дело Бог услышит его, о чем бы он ни молился.

Однажды некоторые ученики Божественного аввы Антония, видя в пустынях бесчисленное множество монахов, прилежащих с великою ревностию по Боге и с соревнованием друг другу всем добродетелям и святым подвигам, спросили его: Отец! долго ли будут продолжаться эти ревность и усердие к уединению, к нищете, к смирению, к любви, к воздержанию и ко всем прочим добродетелям, которым так тщательно прилежит все это множество монахов, почти без исключения? Муж Божий так отвечал им, воздыхая и проливая обильные слезы: наступит некогда время, сыны возлюбленные, в которое монахи оставят пустыни и вместо их устремятся к богатейшим городам; там, вместо вертепов и хижин, которыми усеяна пустыня, они воздвигнут, стараясь превзойти одни других, великолепные здания, препирающиеся пышностию с царскими палатами. Вместо нищеты вкрадется стремление к собранию богатства; смирение сердца превратится в гордость; многие будут напыщены знанием, но чужды добрых дел, предписываемых знанием; любовь иссякнет; вместо воздержания явится угождение чреву, и многие из монахов озаботятся о доставлении себе изысканных яств не менее мирян, от которых они будут отличаться только одеждою и клобуком. Находясь посреди мира, они не устыдятся неправильно присваивать себе имя монахов и пустынников. Не престанут они величаться, говоря: "аз есмь Павлов", "аз же Аполлосов" (1 Кор. 1, 12), – как будто вся сущность благочестия заключается в значении предшественников, как будто позволительно и справедливо хвалиться отцами, как хвалились Иудеи предком своим, Авраамом! Однако между монахами тех времен некоторые будут далеко лучше и совершеннее нас: потому что блаженнее тот, кто мог преступити, и не преступи, и зло сотворити, и не сотвори (Сир. 31, 11), нежели тот, который увлекается к добру примером многих добрых. Так Ной, Авраам и Лот, проводившие святую жизнь посреди нечестивых, справедливо прославляются Писанием.

Величайшее из всех безобразий есть безобразие заповедовать другому делать то, чего сам не исполняешь.
Авва Антоний

Авва Дорофей...  ...
Говорил также: невозможно кому-либо разгневаться на ближнего, если сердце его сперва не вознесётся над ним, если он не уничижит его, и не сочтёт себя высшим его.

Не считай себя ученым и премудрым: иначе погибнет труд твой, и корабль твой совершит тщетное плавание.

***

Авва Антоний

Преподобный Памва прожил до старости постником в пустыне у горы Нитрийской, в Египте.
Сократ Схоластик пишет о нем, что в начале своего иночества он, будучи неграмотным, пришел к одному из братий, чтоб научиться у него псалмам Давидовым. Услышав в самом начале первый стих тридцать восьмого псалма, а именно:
 “Буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком моим” (Рек: сохраню пути моя, eже не согрешати ми языком моим [црк.сл.]),

он не захотел слушать других стихов, но ушел со словами:

– Довольно мне этого одного стиха, если я научусь исполнять его на деле.

И после уже не приходил к учителю.

Спустя шесть месяцев его увидал где-то учитель и спросил его:

– Почему ты до сих пор не приходил ко мне?

Памва ответил:

– Не научился еще исполнять на деле того стиха.

Потом, по прошествии многих лет один из знакомых отцов спросил его:

– Научился ли ты уже, брат, тому стиху:

Памва ответил:

– Девятнадцать лет не переставая учился и едва привык на деле исполнять то, чему он учит.

Рассказ одного старца: "Пришел к нам старец высокой добродетели. Мы прочитывали изречение св. отцев. А старец всегда любил читать об них. Он, казалось, весь был проникнут ими, и, коренясь в его сердце, они произращали плод добродетели. Читая, мы дошли до рассказа о старце, к которому пришли разбойники.

- Мы пришли забрать все в твоей келлии, сказали разбойники.

- Что желаете, чада, то и возьмите, — отвечал старец. Забрав все, разбойники ушли, но не заметили висевшего на стене мешочка. Старец, схватив мешочек, побежал за ними, громко крича:

- Чада, захватите — вот вы не заметили у меня в келлии...

Разбойники, тронутые незлобием старца, возвратили ему все в келлию. Раскаявшись, они говорили друг другу: "воистину, это — человек Божий!".

Когда мы прочли об этом, старец сказал нам:

- Знаешь ли, авва? Этот рассказ принес мне много пользы.

- Каким образом, отче? — говорю я.

- Однажды я находился в стране близ Иордана. Прочитал тогда этот рассказ и, подивившись старцу, воззвал: Господи, удостоивший меня этого звания, удостой и следовать по стопам этого мужа. И вот, когда в душе горело такое желание, спустя два дня врываются ко мне разбойники. Они еще стучались в дверь, но я понял, что это — разбойники, и сказал сам себе: "Благодарение Богу! Настало время показать плод моего желания". Отворив дверь, я принял их с веселым видом, зажег светильник и начал им все показывать. "Не безпокойтесь! Верен Бог, что не скрою от вас ничего", — говорю им.

- А есть у тебя золото? — спросили они.

- Да. Вот три номисмы.

И я открыл сосуд перед ними. Взявши монеты, они ушли с миром.

- А возвратились ли они, как к тому старцу ?— шутливо заметил я.

- Нет! — быстро сказал старец. — Боже сохрани! Я и не желал, чтобы они вернулись...