Входит некто православный,
говорит: «Теперь я— главный!»
Иосиф Бродский. Представление
Судя по последним событиям, связанным с православной церковью, сегодня эта тема актуальна как никогда. С одной стороны, пробудился естественный интерес к православию, возникла потребность духовного преображения, с другой — великая путаница в умах и соблазн легких путей.
К таким относится и подспудное желание отождествить с православием классическую русскую литературу. Ни к чему хорошему это привести не может, потому что истинную веру нельзя привить подтасовками и подменами.
И это очень хорошо видно на примере одной телепередачи.
«...Что определяет наше национальное лицо? Что являет нашу национальную самобытность? Конечно, это наша культура, рожденная в лоне православия — такими словами открыла передачу «О поэзии, о творчестве» на телеканале «Спас» московская «православная» поэтесса Олеся Николаева.
Ее собеседником был бывший диссидент, а ныне также «православный» поэт Юрий Кублановский.
Почему православный в кавычках? Да потому что получасовая беседа в студии красноречиво свидетельствует, что о сути этого понятия оба литератора имеют весьма смутное представление. А неверно соотнося с русской литературой, практически их отождествляя, оба литератора, вместо того чтобы прояснять ситуацию, всячески ее затуманивали, оказывая православию медвежью услугу.
На первый взгляд, все чин чинарем — за благое ведь дело ратуют, ни много ни мало за восстановление ориентиров. Но при внимательном рассмотрении обнаруживается явная подмена.
О чем же говорили поэты?
Олеся Николаева — Юрий Кублановский
О. Н. «Юрий Михайлович, вы очень известный, признанный поэт... маститый, увенчанный многими литературными премиями.
Это с одной стороны. С другой — вы человек православный, причем вы не считаете, что православие это ваше частное дело, — это определяет вашу общественную и культурную позицию. Как эти две сферы, две духовные активности совмещаются в вас?»
Ю. К. «Для меня не было в этом большой проблемы —как это совместить. Поскольку я с младых ногтей читал русскую литературу, а через русскую литературу входит этот особый строй православного мирочувствования...
Русская литература в отличие от европейской не утратила своих религиозных корней, что и явилось феноменом русской классической литературы в XIX столетии. Я думаю, что каждый, кто читал должным образом Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, наш Серебряный век, тот легко совмещает в себе религиозное мирочувствование и творчество.
Конечно, мы знаем, что проблемы бывали, и самый яркий пример тому — Гоголь Николай Васильевич. Там имеется налицо большая трагедия — может быть, потому что он усомнился в значительности творчества как такового и захотел стать более чем творцом — пророком, проповедником. Это ложный путь, мне кажется, потому что настоящее художественное произведение всегда и проповедническое, и пророческое...
С Гоголем произошли трагические для него и для русской литературы перемены...»
Говорят, дьявол скрывается в деталях — здесь же обнаруживается отсутствие необходимых деталей, т. е. полного их комплекта. Так, говоря о религиозном мирочувствовании и связывая его с именами Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, с Серебряным веком, Кублановский предельно утрирует ситуацию, то ли делая вид, то ли действительно не понимая, что «религиозное» и «православное» вовсе не одно и то же.
Отлучение или отречение?
Входит Лев Толстой в пижаме,
всюду — Ясная Поляна...
Иосиф Бродский. Представление
О том, что Лев Толстой был религиозным мыслителем, красноречиво свидетельствуют его трактаты «Исповедь», «В чем моя вера?», его «Четвероевангелие», заключающее собственное прочтение Нового Завета. Но православный ли он мыслитель?
Вот мнение на сей счет Священного синода Русской православной церкви от 20—22 февраля 1901 г.: «Новый лжеучитель, граф Лев Толстой... проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской... отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию».
А вот собственный комментарий писателя к решению РПЦ об отлучении его от церкви: «То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое
мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усумнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви... И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения...»
И далее: «В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, — прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. XXIII, 8—10)».
Можно спорить, кто прав и кто ближе к истине. Но сейчас разговор не о конфликте Толстого с православной церковью, а о полном отсутствии у него не религиозного, не христианского, а именно православного мирочувствования. Налицо два совершенно различных восприятия мира, но эту принципиальную разницу в упор не замечают выдающие себя за православных Ю. Кублановский и О. Николаева. Видимо, потому что православие для них нечто расплывчато-неопределенное, общехристианское и
общерусское.
А вот Лев Толстой хоть и истовый христианин, и русский до корней волос, а гляди ты — вовсе не православный. Его хрестоматийные «Война и мир», «Анна Каренина» имеют с религиозным мировоззрением мало общего (потому и были весьма востребованы в советско-атеистической системе), а в произведениях, последовавших за религиозным переломом в сознании — таких как «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Воскресение», — из-за отсутствия мистического опыта, наблюдается сгущение некой метафизической душевной тяжести. И безвыходность как результат псевдорелигиозных поисков (ибо религия без мистики все равно что водка без спирта).
Обратим внимание, как — каким образом, какими словами — в романе «Воскресение» описывается одно из главных христианских таинств: «...Священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же между
тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы... Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога»
Для автора это дико — никак не способно вместиться в его сознание мистико-символическое начало. Ибо мировоззрение Толстого в сущности представляет собой некую замешанную на морализаторстве смесь лютеранства с позитивизмом Конта, и все, что выходит за рамки чисто рационального постижения, представляется ему глупым и несуществующим.
Страницы: 1 2 3 4 5
