Она сидит и смеётся. Складки вдоль её ног то сбегают вниз, то пропадают... это игра света?... "Дом,- тужится Эрхард,- ...наверное, это старый дом?" Она смеётся молвя :"Да, старый... А почему вы не садитесь, сюда?" И подвигает низенький стул, тоже в меху, поближе к себе. Эрхард снимает, задумавшись, шляпу, кладят её, присаживается... "Вы чужой?" "Да,- возражает Эрхард,- я... так сказать... просто мне дом..." И снова теряется. Он чует: в этой комнате всё ему льстит, подушки жмутся к его тылу, а к ладоням льнёт мех, лижет ласково их по-кошачьи.
     Внезапно откидывается дама назад, заломив руки, кладёт их себе под затылок будто подушку и спрашивает переменив тон: "Как давно мы с вами тут видались?"
     Эрхард обескуражен. "Где-е-е...- мнётся он".
     "Ну, в Берлине-то ,у Кролля..."
     Эрхард совершенно спокоен. "Нет, -говорит он. -Вы, пожалуй, обознались. Я Эрхард Штильфрид, график". И он намеревается уйти. Та, будто не слыша его, бросает в лицо смеясь: "В Мюнхене случилось это..."
     Эрхард снова пытается встать. Но смех кружит ему голову.
     "В Мюнхене! А ты притворяешься, что забыл. На октябрьском лугу..."
     "Нет, -сопротивляется Эрхард, всё неувереннее.- Вы ,пожалуй, ошибаетесь... я..." И в тот же миг он припоминает девушку,...полгода назад... в Мюнхене, да... да, в Мюнхене, ночь... единственная за эти два года ночь... Он тогда, пожалуй, немного перепил, а та девушка... и в тот же миг он осознаёт всё. Конечно, та девушка была ...так ему показалось... худа, костлява, несколько бледна... а  э т а ? Он силится рассмотреть эту. Она избегает взгляда. Она охватывает Эрхарда, играет с ним, позволяет ему упасть себе на колени, овевает его своей шевелюрой, слепит его... При том говорит она бисерными, краткими, равно круглыми словечками, зовёт его на "ты"и ещё одним липким имечком, которое он, Эрхард, ненавидит. И ему становится совершенно ясно: ...нет, та девушка- не эта, верно же. А та, что он только раз, в той мюнхенской ночи повидал было, снова видится ему: бледная, тонкая. И, решительно, он встаёт. Но тут же осеняет его: ну откуда  э т а  знает, что было? И сразу же он успокаивает себя: эта  н и ч е г о  не знает, она только пытается разведать. И молвит он: "Кроме того, я спешу на поезд. Я еду именно..." Он произносит это почти грубо: ему ясно, что будет с ним, а тоска одолевает его, и- счастье. Что за приключение, как глупо! ...думает он (и берёт свою шляпу), ...но это всего лишь эпизод, нечто напрочь нежелательное.
     "Вы- график?- вопрошает она иным, уже третьим тоном и становится рядом". Он кивает. "О, подождите немножко,- любезно просит она. -Значит, вы знаете толк в вещах. Я покажу вам один отрез... можно ли его перекрасить против рисунка... угодно ли вам мне посоветовать?" Эрхард снова кладёт свою шляпу.
     "Охотно, -деловито откликается он.- У меня ещё остаётся немного времени".
     И она пропадает за ковровой дверью, а занавесь легонько смыкается следом. Эрхард смотрит на "луковицу". Пока пять, ещё два часа. Сколько ещё, собственно... а впрочем, всё равно: в десять буду в Данциге, затем- местным поездом... только в одиннадцатом буду дома... он улыбается.
     Она зовёт, изнедалека. Снова, как прежде, слабым ,манящим смешливым голосом. Непроизвольно Эрхард повинуется. Она прикорнула на коленях пред великанским отворённым гардеробом и тянет оттуда нечто: "Я не могу достать вещь, - по-детски искренне молвит она". Эрхард опускается на колени рядом с нею. Он чует зающую силу ,что источают её руки.  Платья, что там наверху повисли, чадят как куст жасмина. Он трудится вытащить отрез, а женские руки, те только трогают предмет, они замечательно слабы. Лоб Эрхарда щекочут края платьев ...или рука? И, неожиданно, нечто рушится на него, будто платье... и поцелуи, множество... и дрожь........................
     Неожиданно, словно маятник великих часов. Слабые руки толкают его прочь. А маятник ходит...туда... сюда, туда... сюда. Эрхард прислоняется тылом к платьям, которые колышутся на вешалках- они жестки и холодны. Безумный страх одолевает его. Мне надо прочь... думает он и слышит: маятник- громче. И сдаётся ему, что уходит он, убегает... а в действительности -застыл пред гардеробом, уставился на дверь. Там- красноголовый мужчина, которого Эрхард уже где-то видел.  Г д е  ж е ? ... Ого, мужчина ,похоже, говорит? Он кривит так рот. Нет, он ошибается. Он мертвецки нем (Эрхард готов поклясться), мертвецки нем. И сразу же он, Штильмарк, осознаёт: теперь до`лжно умереть, естественно. Дальнейшее не имеет значения. Тут- всего лишь промежуточная станция, одна...
     Крик, ясный, ужасающий, мешает ему. Ага...думает Эрхард, уж тот убил её. Кого? обдумать нет времени. Ведь великан колышется,...  Дверь, стена, всё- сплошной бычьеголовый мужчина.
     Снова страх, секунду, только одну секунду... затем мужчина съёживается, обретает свои пропорции, что необычно успокаивает. Всё равно, тот толкает супостата... падение, глубоко, глубоко и- звёзды, миллионы звёзд...
     Но снова, издалека, доносятся мысли, ах! даже разговор с кем-то: "Это нечто абсолютно нежелательное, пара часов... я мог бы с равным успехом поспать..."
     И снова -падение, ужасное.
     И больше никаких мыслей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Крупная ситцевая фабрика купно с шелкографией Вёрманна и Шнайдера в Данциге открыла в Эрхарде Штильфриде талант замечательного графика. Он, ещё молодой человек едва за тридцать, со временем стал незаменимым в фирме. Его замечательный талант требовал постоянной подпитки как эстетическими образами так и техническими сведениями. Эрхарду назначили годичную стажировку в художественно-ремесленной школе и ,затем, ещё год обстоятельной практики по специальности на крупных фабриках Парижа, Вены и Берлина. С этим предложением фирма обратилась к Эрхарду вскоре после его женитьбы. Разумеется, о том чтобы отправиться в командировку вместе с женой ,не стоило и думать, поэтому решение далось Эрхарду тяжело. Но, собственно, его благополучие зависело от него, да и жена посоветовала мужу принять предложение. Она ждала первенца - и после удачных родов муж отбыл.
     И вот, он уже в обратном пути. Он в третьем классе удобного поезда уже миновал Берлин. Своеобразное довольство. Приятная дрожь переполняет его до кончиков пальцев. Радостное предвкушение не покидает его сердце. Попутчики присматриваются к нему- Эрхард утыкается в какую-то газету, размышляет себе. Как это минуло? Два года -и не поверишь. Ну да, оба- в трудах, которые скрадывали бег времени. А сколько всего сделано им: то-то начальство удивится. Он ведь недавно уведомил шефов о своих успехах, но самые выдающиеся достижения представит им самолично. Модель нового красильного пресса, например. Чудно-то! Именно ему, Эрхарду, принадлежит идея. Бедняга, помучился было с расчётами, что куда и как. А теперь, за опытным образцом запатентуем изобретение- и пойдёт дело. А тот, кто уже изобрёл пресс... да где же это было? В Париже, правильно! "В Париже" снова странно звучит для него, Эрхарда. Жена недавно черкнула было: "Ты уже повидал мир..." Мир? ...Собственно, повсюду он только с в о ё  искал ,словно шарил в тёмной комнате в поисках определённой вещи. Он так и не познал мир. Ну ладно, пусть так. Позже можно будет поездить по свету ради удовольствия, когда дитя подрастёт. Да, ребёнок! Как он может выглядеть... что за личико? Эрхард видел его только новорождённым. А у столь малых деток лица не разобрать. То ль он в него пошёл... то ли в неё? ...а затем он подумал было о жене. Испытал прилив тепла, не бурлящего, просто тепла. Она тогда была несколько бледна, но это- после родов. А скоро они заживут получше. Можно будет позволить себе жаркое дважды в неделю... может быть, и рояль устроить... не сразу... ну, к Рождеству. Вот остановился состав. Народ забегал туда-сюда. Крик "выходите! высаживайтесь!" Двери распахиваются, холод несётся в купэ. Носильщики в форменных холщовых куртках явились. Он ещё медлит. Затем слышит чью-то реплику: "Ну да посидим ужо!" Он пугается. "Простите?" "А-а?- кто-то сердито отозвался,- прицепка тут, посмотрим, когда отправимся..." Тогда он покидает вагон. Он ищет станционного смитрителя, продирается без оглядки сквозь толпу- к служащему. "Мне надо ехать дальше, немедля!- кричит вне себя". "Но, господа хорошие,- равнодушно молвит ему и всем смотритель,- я не могу иначе. Ваш состав опаздал на двадцать минут. Данцигский уже ушёл. Я не переставляю рельсы". "Но ещё будет оказия?..." Служащий обращается к Эрхарду: "Успокойтесь. Уже два. В пять в Данциг отправляется скорый. Итак, в пять часов. Куда вы едете?" Смотритель уже говорит с другим. Эрхард с сумкой стои`т на медленно пустеющем перроне. Внезапно его осеняет: а где же мы? Он читает большие буквы, прямо перед собой: МИЛЬТАУ. Мильтау, да отсюда пара часов поездом до Данцига, а значит,примерно пять- экипажем. Решено, взять экипаж. Он справляется у служащего. Тот, раздражённо :"Тогда идите в город, а здесь- нет". "Город далеко?" "Нет". После пары шагов Эрхарду становится смешно: во что этот экипаж обойдётся... и на что так спешить? Действительно пять часов -препятствие? Он улыбается. Не следует мне волноваться, думает он, мелочь-то какая, я уже почти на месте,... в прихожей,... скажем так.
     Он заходит в ресторацию. Он заказывает коньяку. Он согревается. Затем сидит он ,будто забыв, что делать собирался. Наконец, осеняет его: думать, натурально, как прежде. И он пытается: его жена, его мальчик, которому почти два с половиной года. В таком возрасте разве дети говорят? Но нет, с думаньем не выходит. Тут не то что в поезде, где всё движется. З д е с ь  з а с т ы л о всё как в тумане, в этой ресторации, в пыли. И мысли замерли, за компанию. Но ведь ему столько раз приходитлось дожидаться разных составов. Разных? Ох, нет, совсем других! И чем он тогда коротал время? Ну, не такие долгие стоянки... ходил, бывало, в город. Вот ещё оказия. Он выпил ещё коньяку и вышел вон.
     Вначале- дорога в угольной золе, чёрная, грязная. Вдоль старого дощатого забора, прямо, не сворачивая. Затем- мост через нечто отвратительное, канаву с отбросами. Он рассмотрел внизу ржавое, помятое ведро в иле. И, внезапо- фабрика. Трубы, высокие стены из жести. Словно великанская банка сардин, нечто бессмысленное! И, наконец- нечто вроде города: дом справа, лужища... дом слева... а затем- улица. Лавка с туфлями, зубными щётками, карманными часами-луковицами. Ненадолго он задержался. Затем пошагал до самой площади. Он заметил новый дом на углу. До самого тротуала- громадная зеркальная витрина с цветами внутри. Снаружи -вывеска "Коффэ и Кондитерская". Может, кофейку испить, подумал было Эрхард и направился ко входу. И эта дверь -зеркальная, а сверху значится "ENTREE`" ("ВХОД", фр.- прим.перев.) по-столичному... Но Эрхард прошёл мимо.  Не сто`ит, подумал он ,перекусить- так в простеньком кафе! Я ведь уже почти дома. Это -всего лишь промежуточная станция, нечто абсолютно нежелательное... И снова вперёд. Ему навстречу донёсся голос, густой, животный, как рампа "расцветающая" в особых варьете: сначала- точка, затем- бурлит в зале, отврятительная, отталкивающая, густо сияющая... Голос зычный: "Нет... я точно знаю. И я поймаю её след! Но когда я его найду... убью его..." Эрхард взглянул на голосящего. Здорвяк, грузный, тот шёл с одним маленьким, костлявеньким, мимо него, Штильфрида. Здоровяк красномордый, грозный, а рот его имел форму слова "у б и т ь "... "Что за мужчина!- подумал Эрхард". Пожалуй, его следует бояться! ...Затем пошёл он своей дорогой. Жалкая брусчатка. Что за площадь, унылая, несчастная, пустая! Дома казались ему столь далёкими- и нависали над ним. А на той стороне... Среди тех домов, похожих на личики глупых, тугоухих, дефективных деток- некий иной дом. С ампирно-утончённым фасадом, с двумя вазами на крыше, справа и слева, по краям покатого фронтона.
     Эрхард подошёл ближе. Всё же, дом оказался невелик, даже маловат, несмотря на свои выкрашенные полуколонны с гирляндами цвета сепии. Два окна на втором этаже и одно, овальное- на первом, у входной двери, к которой вели три ступени. Но дверь и лесница казались непроходимыми. словно дом был декорацией, а... И снова задумался Эрхард: "Где этот дом я уже видел?..."  Ну да, так обычно думается тебе: где я уже ...? Эрхард приблизился к фасаду ещё. Внезапно заметил он, что дёрнул за шнурок звонка. Что за глупость? И хотел было ретироваться, да тут зашуршало у входа- и он устыдился просто убежать.
     "Желаете?- это была дама, довольно молодая, с неуверенным взглядом".
     "Я...- замялся Эрхард,- ах, простите... я..."
     "Пожалуйте. Холодно ведь,- молвила дама, и- вовсе не удивлённо".
     На улице было вовсе не холодно, в феврале-то, но Эрхарду показалось прохладно- и он потянулся следом за хозяйкой. Сени были сырыми и душными. Входя, Эрхард задел шаль, в которую куталась дама- и ощутил слабость. Она, хозяйка стояла уже так близко. "Сюда наверх,- сказала она и зашагала узкой, скрипучей лесенкой". Комната. Сумерки в красных сполохах: может быть, это- от занавесок из красного тюля. Или догорает где-то тайная лампада?
     "Присаживайтесь, - сказала дама". Она куталась в мягкой шали и поглаживала шкуру, что лежала на диване. Её руки- нагие, её платье- свободно, движения прихотливы. А голос её- как платье. Эрхард присматривается к ней. Внезапно он приходит в себя. "Простите, - говорит он в своей учтивой манере,- я вторгся сюда..." Она смеётся и зарывается в шкуру, которая заглатывает её. "Я...- тянет Эрхард, всё робея,- я вижу, дом... он очень выделяющийся, этот дом!"

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Это моя первая заметка и в ней я хочу поделиться с вами одной из моих любимых песен.



My Chemical Romance — американская рок группа, основанная в 2001 году в Нью-Джерси. В ее состав входят: Джерард Уэй (Gerard Way) (вокал), Майки Уэй (Mikey Way) (бас), Боб Брайар (Bob Bryar) (ударные), Фрэнк Айеро (Frank Iero) (ритм-гитара), и Рэй Торо (Ray Toro) (лидер-гитара).




http://www.vulomedia.com/audio/audiofiles/5722103ThisIsHowIDisappear.mp3
.
      Альбом "The Black Parade"
Композиция "This is how i disappear"

   
GO!

To un-explain the unforgivable,
Drain all the blood and give the kids a show.
By streetlight this dark night,
A seance down below.
There're things that I have done,
You never should ever know!

And without you is how I disappear,
And live my life alone forever now.
And without you is how I disappear,
And live my life alone forever now.

Who walks among the famous living dead,
Drowns all the boys and girls inside your bed.
And if you could talk to me,
Tell me if it's so,
That all the good girls go to heaven.
Well, heaven knows

That without you is how I disappear,
And live my life alone forever now.
And without you is how I disappear,
And live my life alone forever now.

Can you hear me cry out to you?
Words I thought I'd choke on figure out.
I'm really not so with you anymore.
I'm just a ghost,
So I can't hurt you anymore,
So I can't hurt you anymore.

And now, you wanna see how far down I can sink?
Let me go, fuck!
So, you can, well now so, you can
I'm so far away from you.
Well now so, you can.

And without you is how I disappear,
And without you is how I disappear,
Whoa whoa... (And without you is how I disappear)
Whoa whoa... (And without you... is how, is how, is how...)
Forever, forever now!

     Прежде ,чем подчинённые за трудами хватились Коменданта, тот удалился и на попутке отправился в глубинку. Он довольно помыкался прежде чем отыскал главные ворота, откуда вырвался на волю.
     Единственно знакомое ему направление броска вело прямо к барьеру %13. Когда З. достиг его, выяснилось, что часовые не пропустят его. Они по праву отказали просителю, ибо у того при себе не оказалось никаких бумаг, удостоверяющих личность.
     Вначале огорошенный, З. вскоре опомнился и с облегчением рассмеялся: точно, он оставил бумаги дома и ,забрав их, тотчас вернётся чтоб показать постовым.
     Разве его прежний дом не по ту сторону барьера? А если он там, то как владелец оказался по эту сторону? Непонятно, как он проник сюда: подземным ходом или надземным лётом. Взирая на своё положение, он решил было вернуться в комендатуру.
     Рассеянно попрощавшись с постовыми, он пошагал назад широкой улицей, которая терялась Бог знает где за горизонтом. От усталости стал он мурлыкать под нос себе песенку, напевал немного уныло, в общем, равнодушно, пока ему не показалось, что поёт в большом хоре.
    Улицу же вплотную до фасадов укрывал туман или марево жарких испарений- и Коменданту казалось, что бредёт он в одиночестве. Затем небо открылось. Две долгие шеренги вышагивали по обеим сторонам за Комендантом на расстоянии вытянутой руки, и со стороны казалось, что тот ведёт их. Кто знал, сколько времени понадобится чтоб одолеть большую лестницу предшествующую величавому зданию? З. пошёл ,минуя ступени, наверх, он не ведал ,куда делись те, в униформах, зашёл он в зал, полнившийся эхом совещания, и устремился вперёд, не медля, поскольку решил не мешать собранию на в противоположном конце помещения. Машинально он разобрал донёсшиеся оттуда, из группы собравшихся, слова: ожидался новый Комендант.
     Ему идти дальше? Без промедления, не поразмыслив ни секунды пересечь зал?
     И вот, стоял он перед "Штабом" приглушённо и едва заметно приветствовавшим его. З. замялся, он не знал, как его тут примут и что ему делать здесь. Наконец, один из этих выступил и дал знак остальным раздаться. Они выстроились узкой улочкой.  Старший в группе прошептал нечто ,звучащее как "мой Комендант".
     З. прошёл улочкой, оборотился и отдал первый приказ униженным, погасшим обличьям.
     Он был новым Комендантом.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Рассматривая сложившуюся ситуацию в мире и иномире, называемом интернетом, мы
сталкиваемся с таким явлением, как индуцированные поведенческие схемы,
спровоцированные активизацией некоторых социально неустойчивых группировок. Сам
механизм запускается весьма просто, примитивный уровень восприятия реальности
позволяет особо хаотичным в своем выборе субъектам легко менять направление мышления и
личностного выбора. Закрепив установку индивидуум начинает настойчиво и активно
распространять новые понятия в группе примыкающей к его сфере интересов. Объективное
отношение к процессу не может быть рассмотрено, вследствие того, что субъективность
восприятия и есть основной движущий фактор отдельно взятого, рассматриваемого
всесторонне процесса сублимации. Если кто то дочитал этот бред до этих строк, то прошу
остановить свое внимание на особо вычурном слоге и великолепной способности автора
нести чушь не теряя серьезности суждений. Всем доброй пятницы!

     Понукаемый благосклонными, и в то же время приказными взглядами чиновников, З. пересекал зал. Когда до собрания осталось сто шагов, совещающиеся живо приветствовали З. как своего. Никто, казалось, не ведал, где новый, ожидаемый Комендант,- а З. опасался присоединиться к Комендатуре в крайне неподходящий момент и вовсе или почти ничем не помочь собравшимся в разрешении задачи.
     Двадцать шагов, десять шагов... Эхо не касалось стен- столь бесшумно ступал З. к окраине зала.
     В группе собравшихся возникло слышимое замешательство. Партнёры взаимно расстались и обернулись к гостю как если бы тот был одним из них.
     З. чувствовал, что наступил момент истины; он протянул руку- никто не пожал её. Наконец, З. подумал, что тут все осведомлены о том, как он без пропуска было миновал барьер- и смертельно побледнел ,как проигравший высшую ставку. Однако, на его реакцию никто не обратил внимания, ибо те смотрели куда-то мимо и повыше З. Наконец, один из собравшихся отделился чтобы приветствовать гостя.
     Он молвил "мой Комендант"? З. замер, он искал в выражениях лиц окруживших его чиновников обвинение, упрек, критику и приговор, а находил в каждом лишь одобрение, и эти выражения лиц сливались в одну, неясную, трепетную готовность так, что З. опустил глаза чтоб не метнуть в эти лица ответный приказ.
     Искомым Комендантом был он. Неясная музыка отыграла минуту, приглушённых звон литавр донёсся из соседней комнаты, а отдалённый возглас "урр-а-а!" донёсся издалека, с основания лестницы- тогда отвлёкся З. и припомнил форменную колонну, которая было проследовала за ним сюда.
     Затем З. оборвал все голоса и звука, ступил в "штаб", развеял жестом руки его порознь в стороны, наказал ему быть в подчинении, и приступил к исполнению своих обязанностей.

     Во время просмотра телевизионных записей выяснился непорядок на блокпосте №13. Акт нарушения был , вплоть до мельчайших подробностей чрезвычайного происшествия, оказался запечатлённым на третьей катушке. Начальство, которое обычно не принимало участия в подобных расследованиях, на этот раз не преминуло расследовать все детали проступка дабы привлечь к себе внимание нового Коменданта.
     Собственно, занятый Комендантом зеркальный кабинет ,куда страшились ступать подчинённые, не сдержал их рвения. Они связно докладывали Коменданту, чьё лицо скрадывали мощные, совершенные зеркала, тыча указками в особую карту, новые обстоятельства происшествия, а именно: нарушитель не был задержан нарядом барьера №13, но преодолел его из за нерадивости стражей или ,по крайней мере, с умыслом ввёл их в заблуждение.
     Наряд, допустивший "прокол" необычайно умно устроенной сети, уже был задержан начальством и доставлен дабы Комендант лично наложил взыскание. За аккуратно выполненное задержание исполнители удостоились похвалы Коменданта, которому требовалось не только допросить стражей ,но и взыскать с себя.
     В кратчайший срок было решено, что эти люди не избегут приговора. Паче запрета они было запаслись алкоголем и ,кроме того, не воспрепятствовали главному виновнику, не предъявившего никаких документов, пусть те и нашлись после в запущенной комнате отдыха стражей, и были представлены группе З.
     После того ,как немногочисленный, беспомощный , признавший вину наряд барьера №13 отправился выслушать приговор себе, наступило время Коменданту отыграться. Он, облечённый полномочиями главный виновник, принялся понукать вверенный ему аппарат дабы тот во всеоружии отразил последствия содеянного им же З. проступка. По прошествии нескольких часов З. не выяснил ,где возможны поимки нарушителей, поскольку каждый квадратный метр был взят и продолжал пребывать под контролем. В указанные сроки в Зеркальный Зал продолжали являться начальники с ничего не говорящими докладами. Подчинённые видели Коменданта поникшего головой, погружённого в посторонние думы, выслушивали указания и рапортовали. Длящаяся кампания исподволь истомила его ,он уж не доверял ни себе, ни аппарату: Комендант встречал являющихся к нему презрительными и колющимися взглядами ,а между приёмами вглядывался в собственное отражение.
     Отрывисто он отсылал визитёров. Затем его глаза, одержимые, рыскали по зеркалам, ловили всякий сколок, каждую чёрточку отражения чтоб собрать из мозаики голову виновного, которая, наверное, давно заигралась здесь и скрывается меж сверхзоркими зеркалами, которыми вдоль и поперёк увешаны  все стены. Как он, З. зашёл сюда, он уж не постигал, но коль это сталось, то правда многозеркалья должна быть абсолютной.
     Пошатываясь, ходил Комендант по Залу, внимал многочисленным угрозам и постепенно понимал, что изысканно обставленный кабинет богат поверхностным а не проникновенным ("Юберблик" и "Айнблик", поверх-вид и в-вид,- прим.перев.). Он распахнул двери и позвал стражу.
     "Снимите зеркала!- пропыхтел он.- Оставьте одно!"
     Не в обычаях стражи противиться наказам, но та застыла в нерешительности. Явилось начальство -и оказалось не в силах унять неистовство Коменданта. Наконец, не осмелившись тянуть, они принялись было свергать зеркала, но ни одно им не поддалось.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     З. тяжко продрал сонные глаза. Занавески были задёрнуты. Тёмная, густая ночь опустилась на город. З. устремил взгляд наружу, в чёрную синеву, ничего в ней не различая, а голову его тем временем проняли чужие шумы. Усталость опустила испуганно было потянувшуюся к выключателю руку- та рухнула настолько неожиданно для З., что ему пришлось отказаться от замысла зажечь свет.
     Ему нездоровилось. Но там, за окном, снова раздалась широкая улица, вдохновляющая, багровая, раздольная чёрная улица. Весело вышел он вон и приблизился к станции. Поезд прокатил мимо. До станции было рукой подать, и тут бы сразу и сесть в вагон, да З. вовремя спохватился: он забыл дома документы. Вот бы вышел без удостоверяющих личность бумаг -чтоб с ним тогда сталось?!
     Он вернулся. Благожелательной прохладой смягчила строгая белизна его жилья спешку. Прежде, чем "обновлённому" снова выйти в дорогу, он опустился на прохладнейший, белейший стул и вздохнул пару раз.
     Станции достиг он наравне с поездом. Это показалось ему ценным и многозначительным знамением- и З. проворно, насколько смог, взобрался по ступеням.
     Звонок означил отправление. В распоследний миг З. удалось опасным прыжком вновь обрести улицу. Забывчивость снова ужаснула его: он не взял с собой пропуск- и пришлось снова возвратиться. На этот раз он не позволил себе ни кратчайшей передышки, не решаясь и приблизиться к пленительно уютному стулу, он покинул комнату сразу.
     На станции его проняла тлеющая неуверенность: оказалось, он снова забыл важные бумаги. Но теперь З. окончательно решился и без них, пешком достичь цели!
     Он среза`л путь так, как ему казалось выгодно- и пришёл кратчайшим маршрутом к пропускному посту №13. Предчувствия З. обрели видимые очертания: четверо или пятеро мужчин, служивые, стояли начеку у будочки близ шлагбаума.
     "Добрый день,- осторожно улыбнулся З."
     "Бумаги, прошу,- приветливо начал один".
     "Я не хочу по ту сторону,- заверил З. внезапно одурманенный перегаром". Мужчины переглянулись: может быть, не доверяют? Он смешал им карты.
     "Денёк сегодня выдался жарким,- бойко оттараторил он".
     Один из тех, в униформе, разрядил замешательство. "Когда зайдёте в будку,- вставил постовой,- увидите там, лежащего на полу, одного из наших. а вы легонько отберите у него из рук бутылку. Он в увольнении- горазд творить что ему вздумается".
     З. мигом сориентировался. Всё уладилось, а после недолгого пребывания З. в будке, туда зашли остальные. "Отличная марка,- похвалил З. и пустил бутылку по кругу.- Вы же должны составить мне компанию, а то мне никакого смаку".
     Медля, они выпивали.
     "Само собой разумеется, -пояснял З.- что по ту сторону я ни с кем не стану разговаривать, а с вашим Комендантом- и подавно".
     "Ну пусть проштрафился малость- почему на посошок ему присудили?- рассуждал один.- С таким же успехом можно было наказать его фруктоядением".
     Они продолжали пить и шутить; изредка кто-то поглядывал по ту и по эту сторону барьера, и никто не выходил на жару. После того, как времени истекло вдосталь, З. решился покинуть пост. Он так швырнул бутылку о стену, что стражи испуганно повалились на пол и никто не осмелился подняться. Когда З. удалился, старший успокоил остальных :"Этот нам не опасен".
     Эта мысль передалась З. такой: "Я их обезвредил"- с тем он пошёл восвояси. Куда? Если б он знал.
     По правде, З. не ведал, куда кривая, которая теперь ему виделась ещё туманнее, чем вначале, выведет. Ему кстати приспичило привести в порядок бумаги, не для того, чтоб отыскать ответ в них, но ради постовых: те б "имели маршрутку налицо".
     По обеим сторонам улицы свистели-шелестели телеграфные провода- он следил за летящими по ним сигналами и чудесным образом переживал сопричастность к ним, пока ему не подумалось, что знает- те шепчутся, шлют новости, кто знает, может быть, о нём. Устало клонилась его голова, а он не сбавлял прыти, да и не было надобности остановиться, сдать назад. Отовсюду ждал он добра и зла, а те не показывались. Вино слегка ударило в голову- из уст понеслась задорная песня.
    Внезапно он смолк. Не его ли это голос разнёсся тысячекратно окрест? Он прикрыл рот ладонью, рот, который будто разбудил великанский инструмент: песня-то всё разносилась.
Может быть, недоставало теперь "стартового" голоса, но кто мог точно поручиться? Наконец, прояснилось небо меж сторонами улицы- и явилась прапричина песни. Необозримая колонна в униформах маршировала распевая, она уже поравнялась с З.,да, можно сказать, она была на расстоянии вытянутой руки от него, не знавшего дороги и адреса, которому показалось разумным. Притом он не осознал , насколько увлёк его поток ,стремящийся по середине улицы.
    По-прежнему он, обретя поддержку, распевал своё, но уже потише. Под вечер улица окончилась устьем-лестницей, широкой и серой, вровень с горизонтом. Над нею высилось здание, величественное, похожее на огромный простой амбар. Окна столь далеко простирались ввысь, в грандиозную высоту, что глаза жмурились сами. За ними таилась, ощущалась цепь точных аппаратов, составлявшая сложную машинерию за голым фасадом.
     З. умиротворённо взглянул на чёрные литеры, составлявшие слово "КОМЕНДАТУРА" между вторым и третьим этажами, он был убеждён в собственной уместности здесь, в том, что должен получить тут причитающийся наказ.
     Беззаботно ступил он на лестницу ,услышал, что колонна прошла мимо и преодолел ступени в одиночку.
     Бесшумно поддались дверные створки, он беспрепятственно миновал двоих потупивших взгляды, с оружием прикладами к полу часовых- и оказался в холле, и перехватило ему дыхание от простора ,пустоты и тишины. Глубоко в помещении, казалось, шло совещание. По шёпоту, доносившемуся оттуда, З. понял, что ожидается первый визит принимающего дела нового Коменданта.
    З. медлил, застыв на месте, пока из группы не выделился мужчина, который уверенно пошёл к нему навстречу. Вначале тот смерил равнодушным взглядом посетителя, затем, однако, подобно подчинённому, тихим, монотонным голосом попросил его явиться в штаб.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     И Матиас Йоханнес Херцфельд устроился со своей женой на третьем этаже большого дома. Ещё горделивее чем прежде взирали теперь окна на улицу, а ворота нахмурились задумавшись о варварше, поселившейся в достопочтенный удел.
     В согласии и взаимном почтении жили вместе муж и жена. Наташа просто восхищалась супругом и почитала в нём великого мыслителя и возвышенного идеалиста.
     "Ты должен завершить свой эпос, -однажды сказала она ему,- издать его и далее не чураться мира".
     "Я его давно завершил было, а всё ж опасаюсь публичности, обыденно-пошлых людей, которые станут смаковать мой труд. Я желал бы посмертной публикации. Возможно, я достоин славы пост мортем".
     "Нет, это исключено: люди должны узнать и восславить тебя, открывшего и развившего новое".
     Матиас боялся. Его работа была завершена. Десять лет жил он с нею, мыслил ради неё, а теперь должен был признать её пустой, бесполезной и бесцельной. Всё же он, автор, удостоится славы, его больше не станут высмеивать и язвить всякие простаки. Они признают в нём мыслителя, великого, независимого духовного деятеля. Его ученики почтут преподавателя и после станут вспоминать о нём :"Я учился у славного Херцфельда".
     Он отнёс свой труд издателю.
     С опаской ждал он критических отзывов. Не было никаких. Экземпляры не раскупались. Наконец, однажды ему подбросили газету с заметкой подчёркнутой красным. Он прочёл заголовок: "Философический поэт". Наконец его книга удостоилась критического отзыва. Чем далее читал он, тем сильнее ужасался. Что он сделал людям, которые его вываляли в грязи? Его обвинили в компиляторстве, в плагиате, неспособности создать что-то своё. Красивые чужие мысли в неуклюжих формах. Матиас был низвержен. Отныне его книга - в опале.
     Стоило ему выйти на улицу- люди останавливались и кивали на него. "Одинокий Фальстаф"- слышал он насмешливые шепотки. И в гимназии его преследовали за стихи. Однажды ему пришлось подменить коллегу. Он не знал класса и побаивался лекции. Может быть, мальчики прочли книгу и посмеются над автором. Да нет, обойдётся. Он собрался было с духом и начал излагать основные черты буддизма, индусского аскетизма, поведал о суровых юношах, которые добывали себе платье срывая ночами саваны с мертвецов, высмеял радости нирваны.
     "Я полагаю,- внезапно вскричал некто с "камчатки",- что философия буддизма уже изложена в стихах, только вот не могу припомнить, кем. Это звучит следующим образом..."
     И с комическим пафосом, вызвавшим общий смех, длинный, худой юноша продекламировал:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья".

     "Ага, -молвил Херцфельд, -и как вы находите эти строки?"
     "Жалкими!- ответил гимназист".
     Матиас Йоханнес Херцфельд промолчал. Без слов взял он свой плащ и шляпу с вешалки и ,покраснев, медленно зашагал к дверям. Ему захотелось домой. Не мыслил он такого непонимания, такой насмешки. Никого не хотел он обидеть, всегда ладил с учениками, может, был немного высокомерен. Иль книга его настолько смехотворна? Он отождествлял её с собой. Ему казалось, они едины. Как он, она напыщенная, тяжёлая на подъём, нагружена великими идеями. Людям идеи не в обхват- те вечные. Они- не его поросль. От иного они, от Великих. И внезапно Матиас Йоханнес Херцфельд зарыдал. Прямо на улице утирал он глаза своим большим белым шёлковым платком. Он постиг, что ничто в его большом труде не порождено автором, что весь этот величавый эпос составлен как подборка чужих мыслей и что идеал, на который он столь крепко полагался- всего лишь прилежная, педантическая профессорская работа.
     Дома ждала его жена. Тихо преклонил пред нею он колени , свою большую, толстую голову опустил на подол платья. Ясно сияла плешь. Изредка Матиас всхлипывал. Сквозь лёгкое платье чувствовал он тёплые члены. Что-то оборвалось в нём. Наобум явилась собственная мысль: "Столько я повидал, столько перечёл, столько уразумел- и всего-то не прочувствовал!"
     Рука жены легонько поглаживала головку.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Всё, что касается любви, известно смерти.
                                                           Ромен Роллан

     Матиас Йоханнес Херцфельд , толстячок-коротышка, всегда элегантен и корректен, что ни день катился себе по улицам старого города. Бёлый шёлковый платок пузырился кружевом из нагрудного кармана его сюртука будто пена пива ,которым он ежевечерне угощался в садовом заведеньице. Обычно, когда он наморщив лоб ,воздев брови, прижимая локти к бокам, зажимая в одной руке трость, а в другой- пару оранжевых перчаток, прогуливался по парку, люди оборачивались ему вслед и отпускали колкости. В такие моменты Матиас Йоханнес Херцфельд густо краснел, снимал свой цилиндр и утирал лоб белошёлковым платком. Его раздражали смешки. Ведь он трудился профессором латинского языка в городской гимназии, был мыслителем и поэтом.
     Он жил с родителями в старом большом доме, со смешными воротами и горделивыми окнами, что неожиданно являлся взглядам прохожих в коротком проулке. Отец его был отставным професором, худой, с долгой седой бородой, в сползшем на нос пенсне в золотой оправе, зимой и летом прогуливался с тяжёлой, узловатой тростью он по городу в светлых полосатых панталонах, без сюртука, простоволосый.Своего сына не замечал он, жил себе дальше довольствуясь собственными достоинствами и оригинальностью. Фрау Херцфельд ,напротив, была низкоросла и толста, с белыми вставными зубами, она отличалась апоплексической краснотой лица. От неё унаследовал Матиас нездоровую конституцию.
     В просторной комнате на четвёртом этаже Матиас в тихом одиночестве коротал своё свободное время, днём мучился с учениками, а вечерами слагал философический эпос "Блуждания Одинокого".
     "Блуждания Одинокого", труд, над которым Матиас Йоханнес Херцфельд писал уже десять лет, имел короткую предысторию. Однажды ,полувсерьёз, автор черкнул было пару проникновённых строф полных грусти и сочувствия в память о бедняге, скончавшимся на старости лет в мансардной каморке. Матиас прочёл пробу пера нескольким своим знакомым- тем стихи понравились, автору же, как в подобных случаях водится, приписали поэтическое дарование и глубокие познания души человеческой. По правде, Матиасу этот старик был глубоко безразличен, николько он ему не сочувствовал. И вот, начинающий поэт окрылился чистыми помыслами и удалился в сентиментальную башню из слоновой кости. Мысли свои автор истомил муштрой, запретил им обыденные разговорчики, запер их в темнице не дозволяя свободного полёта пока те не истомились- и пустил их, угрюмых, иссохших, хмурых и удручённых пилигримов вдаль. Тогда-то ощутил себя Матиас в родной стихии, одиноким, оставленным всеми радостями, роскошествующим в чистом абстрактном, чурающимся всего человеческого, поглядывающим с отвращением на собратьев, живущим чистыми формами, не видел вещей, поскольку те ,вызволенные из материи, представлялись ему идеями.
     Он читал Будду и Ницше, Шопенгауэра и Канта, понимал всё превратно - и всё-же был счастлив прочитав их. Из книг он заимствовал расхожие пассажи, которые пытался преподнести в связной форме. Это удавалось- он находил собственные мысли красивыми и шёл дальше. Всех мыслителей перечёл он и остишил. Ему не терпелось стать закопёрщиком нового, доселе не виданного направления, познав все системы, связать их воедино- и примирить поэзию с чистым познанием. Обычным людям это было невдомёк, а немногие друзья, которым Матиас зачитал избранные отрывки своего труда, тихонько высмеивали его. Профессор чувствовал себя уязвлённым замечая несоответствие собственного оплывшего тельца прометеевским идеям развиваемым им же. А ,будучи тщеславным, Матиас сильно страдал и  вовсе перестал общаться с кем-либо. Ему было  невдомёк, что мысли его пропахли письменным столом, а стихи годятся только на цитаты для справочника рифм. Он верил в свою двуединую, из труда и гения, творческую звезду и был убеждён в гениальности творимого.
     Название отыскал он, заголовок своему труду: "Мытарства Одинокого".
     Однажды прогуливавшегося было в парковых окрестностях родного городка Матиаса толкнул нечаянно носильщик, да так, что профессорский цилиндр, описав длинную дугу, свалился на землю, а ветер понёс его дальше. Матиас Йоханнес Херцфельд, раскрасневшийся, с потной плешью, побежал следом за "главной крышей" своей. Народ, оборачиваясь, отпускал насмешки. Наконец, запыхавшийся, поймал он своё дорогое имущество, отёр его своим шёлковым платком и водрузил на место, затем, сев подальше, от стыда и волнения опустил глаза вниз. В последний раз оглянувшись, заметил он даму, долговязую, худую, широкоскулую, в коричневой широкополой соломенной шляпке. У незнакомки были карие глаза- в этом Матиас сразу убедился, глаза, которые взирали на него спокойно, без насмешки, почти сочувственно.
     "Сочувствие- это хорошо,- мелькнуло в его сознании, но , спохватившись, Матиас вновь проникся собственным одиночеством, выбранил себя за "слишком человеческое и пошлое", и высоко поднял голову чтоб продолжить свой путь". Он снова ощутил себя непонятым и осмеянным мучеником идеала, проповедником и жрецом нового, не бывшего доселе направления.
     Затем ещё не раз в парке разминался он с незнакомкой. Та взирала на него с некоторым подобострастием- и Матиас краснел от радости. "Присущая мне воля начертана на этом челе- она же видит, -думал он приветливо приподымая цилиндр". Дама кивала в ответ.
     Вечерами Матиас чувствовал себя одиноким как никогда прежде. Десять лет прожил он коря и взыскивая с себя. Десять лет истратил он на чтение, а одиночество было его единственной сластью и радостью. Матиас перечёл мысль Будды о женщине:

              "Что баба? Тёплая бадья,
               себе в которой режут вены,
               нас колесует, о змея!
               Проглотит всех без сожаленья.
               Она как древо нас благоуханьем манит
               чтоб оглушить и одурманить
               и, умертвив, одной на свете жить".

(прим. перев.: "Что есть баба? Тёплая (ленивая) ванна (Бад),
                        в которой себе вены режут (шнайдет),
                        она- скорокатящееся колесо (Рад),
                        которое нас смалывает и вовсе не жалеет (ляйдет).
                        Она- роскошно благоухающее древо (Баум),
                        и -дурманит, и- отравляет нас,
                        и живёт же пото`м беспечно во времени и просторе  (Раум)".
--------------------- подстрочник.)

     Автор нашёл мысль проникновенной и глубокой, гордой, мужественной и дерзкой. И зашёлся он смакуя чеканные рифмы своего вирша.
     Издалека в ночи донёсся колокольный перезвон. Тихо и невозможно, как из прошлого отразилась старая мелодия от крыш, всё не смолкая, будто желала проникнуть в будущее, наконец- стихла , жалуясь, вернулась в минувшее. И Матиас Йоханнес Херцфельд, который столь долго не замечал и презирал дам, не зная их, высмеивал их как хлам-балласт и навозные кучи, возможно, из робости и затаённого страха, решился испытать иное одиночество, одиночество вдвоём, брак.
     Широкоскулая дама с карими глазами звалась Наташей Рабинович, она была студенткой медицины и имела доброе сердце. Она жалела и, одновременно, дивилась толстячку потому, что чувствовала: тот больше чем кажется. Когда на следующий день Херцфельд заговорил с ней, та вовсе не удивилась, но благожелательно улыбнулась, воодушевив его и провела с ним час. Она быстро разобралась в нём ,поняла и простила его спесь, восхитилась его профессорским делом, его неизданным эпосом, похвалила выдержки из неопубликованного. Они стали подолгу ежедневно встречаться говоря о многом, только не о любви.
     Однажды Херцфельд-старший, прогуливаясь в парке, заметил парочку. Он ненадолго задержал свой взгляд на ней, его нос понимающе окунулся в седую бороду, его пенсне свалилось на грудь и долго проболталось там. Затем он протяжно вздохнул, твёрдо кивнул и ушёл восвояси.
     За ужином отец прямо спросил сына:
     "Твоя будущая жена- она?"
     "Да, моя будущая жена".
     "Вот, вот, хорошо! Русская? Да? Ничего. Устроится как нельзя скоро, не так ли? Через два месяца вы же`нитесь!"
     Матиас ,покраснев, кивнул. Отец грозно взглянул на него, откашляися и... :"Надеюсь, вы будете счастливы. Тебе тридцать пять, ей примерно столько же, добра вам. Можете жить на третьем этаже".
     И, кстати, в тот же месяц были разостланы следующие приглашения:
 
     "Господин др. профессор Алекзандер Херцфельльд с супругой имеют честь пригласить вас на свадьбу своего сына,
         проф. др. Матиаса Йоханнеса Херцфельда
                                    с
         фрёйляйн Наташей Рабинович".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     В старой хижине с верхнего края Хоонегга супружеская пара толково устроила образцовое хозяйство. Марайли была законодательной, Кёбель- исполнительной властью. Обое не бросили прежней работы. Жёнушка полола грядки в саду, собирала ягоды, таскала корм козам, преискусно садила несушек, "паломничала" в "сезон чужаков" ,а как только выпадала оказия: через день- наверх, к купальне. Муженёк носил дорожные короба летом, валил и сучковал лес зимой.
     Выросла целая команда деток. Если летом недоставало всем обуви отец не беспокоился: без вздохов и брани покупал он на ярмарке поздней осенью шесть, семь, восемь пар "хольцбёдели"*- что ни год, то на пару больше, и так до полной дюжины. Хладнокровно позволял он малышне кататься на "реффе"** ,но с совершенно иной миной отвешивал бывало оплеухи непослушным. Трубку изо рта вынимал он днём только по двум поводам: если надо было сходить в церковь и в присутствии хозяина купальни- того тошнило от вони тлеющего "кнастера"***.
     Однажды зимой Кёбелю пришлось на шесть недель завязать с трубкой. На заледенелой колее не удержал он руль саней - и бревно соскочило с полозьев. То-то плачу было в хоонеггской хижине когда отца с переломанными ногами доставили домой!
     Несчастный сам при участии жены поборол увечье, да тихо-то как: и для сетований не нашлось у него слов. По-мужски вытерпел всё. Бауэрша-богачка посетовала было: "Ах, обе ноги, вместе, как же это?!", а он ответил ей одной фразой с жёстким юмором: "Обе разом лучше чем по одной: уж если лечить, то- за раз".
     После выздоровления у Кёбеля при всякой перемене погоды ныли кости. "Я теперь тоже барометр,- говаривал он священнику,- только что не настенный: держусь на ногах".
     С посылками, как раньше, не вышло, но хозяин купальни дал верному слуге дал иной урок: чистить от сорняков прогулочные дороги, сбивать и чинить скамейки. С заработком теперь сложилось лучше прежнего. Дети подросли- и стали дельными подручными отцу. Настала пора прикупить землицы, завести корову. Приобретения состоялись на майской ярмарке в Туне. По такому случаю в хижине на верхнем краю Хоонегга день тихо и беззаботно праздновали.
     Фрау Марайли заслуженно немножко гордилась достатком, выделявшим её усадьбу: гуси, коровы- всё на счету. Одна корова или восемь- есть разница, хоть все местные занимались одним. Оттого однажды Марайли , изобразив на лице превосходство, на ярмарке в долинном селе заявила тамошней бауэрше: "Мы, хоонеггские..." Тогда было молча посмеялся сквозь прокуренные зубы Кёбель, которому пришёлся по нраву заказ жены: после третьего ротвейна- ещё и мясо, и солёные грибы. Всё бегом поднёс толстый Земель. Осторожно поднёс для пробы Кёбель вилку ко рту, осмотрительно подобрал он с тарелки всё до последнего ломтика, а когда похромал из долины вверх- ссутулился как прежде, с корзинами на плечах.

     Настали года старости. Новый хозяин купальни- что новая метла. Разлетелись дети из хоонеггского домишки. Со службой стало сложно. Иногда Марайли жаловалась: "Мало или всего ничего деткам оставим". Тогда извинялся Кёбель: "Они устроятся". Хладнокровно продал он корову. Семья совсем поизносилась, истощала*; и гуси вывелись было. Усталый, окостеневшими ладонями швырял старик камни: хоть пару аршин огорода прибавить бы. Дела стариков шли всё хуже, но те не побирались.
     В один промозглый мартовский день захотелось Кёбели черенок деревянный выстрогать. Продрогший, зашёл он в хижину, а когда присел к очагу, пробрал его озноб.
     По Рейну до Хоонегга бытовало предписание, согласно которому воспаление лёгких относилось к болезням подлежащим врачебному надзору в особых случаях. И только на девятый день отпаивания больного липовым цветом, бузиной, козлобородником и прикладывания пиявок, когда стало ясно, что остался один выход.
     На десятый день болезни торжественно решили, что особенность случая налицо. И доктор из долины добрёл по лужам и грязи до потешной мельницы, а далее -по снегу до Хоонегга. Долго осматривал он больного, затем- покачал головой. Печально спросила его Марайли на бедной прокопчённой кухне: "Ему остались оба пути?"
     "Нет, -откровенно отрезал доктор- путь остался  о д и н, имейте в виду... Не долее, чем за пару часов всё решится".
     Зашлась в плаче старуха в тесной комнатке, да так, что стол, что на него склонила она головку дрожал и трещал. И вот, воцарилась в хижине кладбищенская тишь. И снова крик! Сдавленным, высоким голосом выдохнул Кёбель: "Что сказал доктор?" И Марайли прокричала тугоухому прямо в раковину: "Через пару часов всё решится... быть тому... наверно, нам ничего иного не осталось".  Тогда окинул больной свою верную, любимую спутницу жизни в последний раз немым взглядом. Затем заломил он худые свои руки себе за голову. Главное сделал он. Попрощался. "Быть тому!...М ы р а`!-  покойно вымолвил он- и тотчас уснул, по-детски безмятежно, как уже , бывало раз ,босоногим мальчиком, после того как солнечный ломоть по-братски утолил однажды величайшее его желание".  
-------------------------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
*"хольцбёдели"- сабо, уменьш.,диал.;
**"реффе"- возм., детские санки, диал.;
*** "кнастер"- возм.,табак-самосад. В немецко-русском словаре транслитерируется.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы