В старой хижине с верхнего края Хоонегга супружеская пара толково устроила образцовое хозяйство. Марайли была законодательной, Кёбель- исполнительной властью. Обое не бросили прежней работы. Жёнушка полола грядки в саду, собирала ягоды, таскала корм козам, преискусно садила несушек, "паломничала" в "сезон чужаков" ,а как только выпадала оказия: через день- наверх, к купальне. Муженёк носил дорожные короба летом, валил и сучковал лес зимой.
     Выросла целая команда деток. Если летом недоставало всем обуви отец не беспокоился: без вздохов и брани покупал он на ярмарке поздней осенью шесть, семь, восемь пар "хольцбёдели"*- что ни год, то на пару больше, и так до полной дюжины. Хладнокровно позволял он малышне кататься на "реффе"** ,но с совершенно иной миной отвешивал бывало оплеухи непослушным. Трубку изо рта вынимал он днём только по двум поводам: если надо было сходить в церковь и в присутствии хозяина купальни- того тошнило от вони тлеющего "кнастера"***.
     Однажды зимой Кёбелю пришлось на шесть недель завязать с трубкой. На заледенелой колее не удержал он руль саней - и бревно соскочило с полозьев. То-то плачу было в хоонеггской хижине когда отца с переломанными ногами доставили домой!
     Несчастный сам при участии жены поборол увечье, да тихо-то как: и для сетований не нашлось у него слов. По-мужски вытерпел всё. Бауэрша-богачка посетовала было: "Ах, обе ноги, вместе, как же это?!", а он ответил ей одной фразой с жёстким юмором: "Обе разом лучше чем по одной: уж если лечить, то- за раз".
     После выздоровления у Кёбеля при всякой перемене погоды ныли кости. "Я теперь тоже барометр,- говаривал он священнику,- только что не настенный: держусь на ногах".
     С посылками, как раньше, не вышло, но хозяин купальни дал верному слуге дал иной урок: чистить от сорняков прогулочные дороги, сбивать и чинить скамейки. С заработком теперь сложилось лучше прежнего. Дети подросли- и стали дельными подручными отцу. Настала пора прикупить землицы, завести корову. Приобретения состоялись на майской ярмарке в Туне. По такому случаю в хижине на верхнем краю Хоонегга день тихо и беззаботно праздновали.
     Фрау Марайли заслуженно немножко гордилась достатком, выделявшим её усадьбу: гуси, коровы- всё на счету. Одна корова или восемь- есть разница, хоть все местные занимались одним. Оттого однажды Марайли , изобразив на лице превосходство, на ярмарке в долинном селе заявила тамошней бауэрше: "Мы, хоонеггские..." Тогда было молча посмеялся сквозь прокуренные зубы Кёбель, которому пришёлся по нраву заказ жены: после третьего ротвейна- ещё и мясо, и солёные грибы. Всё бегом поднёс толстый Земель. Осторожно поднёс для пробы Кёбель вилку ко рту, осмотрительно подобрал он с тарелки всё до последнего ломтика, а когда похромал из долины вверх- ссутулился как прежде, с корзинами на плечах.

     Настали года старости. Новый хозяин купальни- что новая метла. Разлетелись дети из хоонеггского домишки. Со службой стало сложно. Иногда Марайли жаловалась: "Мало или всего ничего деткам оставим". Тогда извинялся Кёбель: "Они устроятся". Хладнокровно продал он корову. Семья совсем поизносилась, истощала*; и гуси вывелись было. Усталый, окостеневшими ладонями швырял старик камни: хоть пару аршин огорода прибавить бы. Дела стариков шли всё хуже, но те не побирались.
     В один промозглый мартовский день захотелось Кёбели черенок деревянный выстрогать. Продрогший, зашёл он в хижину, а когда присел к очагу, пробрал его озноб.
     По Рейну до Хоонегга бытовало предписание, согласно которому воспаление лёгких относилось к болезням подлежащим врачебному надзору в особых случаях. И только на девятый день отпаивания больного липовым цветом, бузиной, козлобородником и прикладывания пиявок, когда стало ясно, что остался один выход.
     На десятый день болезни торжественно решили, что особенность случая налицо. И доктор из долины добрёл по лужам и грязи до потешной мельницы, а далее -по снегу до Хоонегга. Долго осматривал он больного, затем- покачал головой. Печально спросила его Марайли на бедной прокопчённой кухне: "Ему остались оба пути?"
     "Нет, -откровенно отрезал доктор- путь остался  о д и н, имейте в виду... Не долее, чем за пару часов всё решится".
     Зашлась в плаче старуха в тесной комнатке, да так, что стол, что на него склонила она головку дрожал и трещал. И вот, воцарилась в хижине кладбищенская тишь. И снова крик! Сдавленным, высоким голосом выдохнул Кёбель: "Что сказал доктор?" И Марайли прокричала тугоухому прямо в раковину: "Через пару часов всё решится... быть тому... наверно, нам ничего иного не осталось".  Тогда окинул больной свою верную, любимую спутницу жизни в последний раз немым взглядом. Затем заломил он худые свои руки себе за голову. Главное сделал он. Попрощался. "Быть тому!...М ы р а`!-  покойно вымолвил он- и тотчас уснул, по-детски безмятежно, как уже , бывало раз ,босоногим мальчиком, после того как солнечный ломоть по-братски утолил однажды величайшее его желание".  
-------------------------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
*"хольцбёдели"- сабо, уменьш.,диал.;
**"реффе"- возм., детские санки, диал.;
*** "кнастер"- возм.,табак-самосад. В немецко-русском словаре транслитерируется.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Гудели заупокой пихтовые верхушки, строго и жалобно, когда зима со студёных горных залысин да из ущелистых скал наяривала. Звонко и празднично трепетал ,однако, лес как только весна фён-бурей начинала чистить себе подступы.
     Итак, миновала прочь череда лет, а из Кёбели вышел ,несмотря на лишения, спасибо замечательному горному воздуху, право мосластый, коренастый, недюжинный Кёбель. Он охотно брался за работу, впрягался как бычок в ярмо. Случались кулачные потасовки ночные - он не отлынивал, бился что буйволёнок беспривязный.
     В благородство распорядка дня и пунктуальность в делах Кобели был посвящён только "на выучке", то есть, в рекрутской учебке. Быстро далась ему неприятная муштра. Вышел из него солдат бодрый, выдержанный, не страдалец, невосприимчивый ни к сырости-холоду, ни к порицаниям начальническим. С довольной, мудрой улыбкой прошёл он смотры, различая "дельные" и "слишком уж ретивые" предписания. Не принимая всё близко к сердцу, не изошёл было жёлчью, всё ,что выпадало на его долю, принимал как погоду: за дождём- сухо и солнечно.
     А потому вернулся из казармы Кёбель в полном здравии да ещё научен кое-чему нужному городской жизнью, а именно ремеслу носильщика, а то ведь почти три четверти всех крепких парней округи зарабатывали у всесильного хозяина купальни именно этим.Столь охотно, как Кёбель, никто не волок в палящий зной в гору корзины и чемоданы.
     Его "рафф"* прирос к спине. Если парню приходилось было изредка прогуляться налегке, например, в церковь, ему чего-то недоставало как чудом исцелившемуся горбуну.
     Долго ещё покорял он свой маршрут в одиночку. И вот, несколько раз у бедной, на старинный манер воздвигнутой сказочной мельницы пересёкся парень с ясной блондинкой, на диво краснощёкой девушкой, что круто шагала с корзинами из долины вверх. С молчаливого обоюдного согласия раз встретившись, продолжали они путь вместе. Маршрут оказался общим, поскольку бауэрская дочь день-деньской доставляла в купальню сливочное масло и яйца. Беседа всё не клеилась. Кёбель не обладал обходительностью рассказчика, а у девушки дыхание спирало от тяжести. Всё же парень смекнул, что пора начать: "лес не пруд, а мы не рыбы".  "Ты, наверное, у Рейна, там внизу живёшь?- с бабьим любопытством осведомился он". Ответную реплику отпустила "маслоносильщица": "Я из Хоонегга родом". Кёбели состроил испуганную и удивлённую физиономию. Там ведь жил несказанно богатый бауэр, который раз в месяц пригонял долинному резнику, толстому Зе`мелю, "зелёное мясо". Бедному парню похорошело только когда услышал он, что девушка проживает не в хоромах на солнечном склоне, а в скромной хижине.
     В середине сентября посылки кончились, ибо в это время закрывались ворота кургаузов**. За полгода не свиделся Кёбель со своею спутницею ни разу. Покруче летнего впряглись крепкие девевенские мужчины. День за днём забиралась обветренная братва в горы в державном лесу и на общественной, принадлежавшей четырём сельским общинам делянке валить стволы. Свирепствовала буря, колкое ледяное крошево сыпало в глаза, за шею, отчего прятал нос Кёбели за высоко поднятым воротом. Выводила тропа из страшного сырого тумана под ясно-голубое небо под улыбчивое солнышко- и скидывал Кёбели куртку прочь, и трудился как родился, в одной рубашке. Он всегда сносил тяготы не со стоном, не с ликованием, но спокойно и молча.
     В январе мороз ядрёный. На насте лежала цепь. Как Кёбель голой ладонью ухватил звено- так и присосалось бесстыдно железо к коже что вурдалак. В один приём оторвал его упрямый парень, да на металле повисли клочья кожи. Сцепив зубы, пересилил Кёбель боль и утешился: "Были б кости, а мясо нарастёт"***
     И верно, скоро выздоровела рука, когда весна пришла и хозяин снова созвал**** вассалов.
     Во время первых хо`док стали встречаться у родничка за потешной мельницей носильщик и корзинщица*****. Живее и откровеннее велись ими разговоры, да вертелись те вокруг вокруг внешнего и постороннего, не о чувствах и о планах на будущее говорилось.
     И вот, влюбился Кёбель по уши будучи преисполнен видов с Марайли прошагать сообща весь жизненный путь. И снова как тогда недоставало парню свободы самовыражения. Слова не давались желанию. Только пытался он заговорить о главном- и комок подкатывал к горлу, а ещё боялся парень ответной насмешки задорной девушки.
     В конце Винного месяца, как обычно в день первого снегопада гуляло дольнее село ярмарку. С Рейна и со склонов гор, где Хоонегг, сходились на праздник все кто маршировал, ковылял или ползал. И оказались Кёбель с Марайли в общем хороводике. Без слов протянул парень своему сокровищу "поздравительный" пряник-сердечко с засахаренным красным цукатом-розочкой и подходящим случаю стишком. Затем Кёбель объявился платить обществу каждый третий заказанный ротвейн и, поскольку в корчме контрабас ворчал свои вальсищи, парочка отплясала было танцульку.
     В ранних сумерках вместе они поднялись от берега Рейна в гору к сказочной мельнице, где начиналась дорога в Хоонегг.  Марайли нетерпеливо ждала давно вынашиваемого Кёбели предложения, но тот был на этот раз особенно беспомощен, поскольку спина его не венчалась "раффом". Требовался некоторый толчок в помощь. Девушка рассказала, как обстояли её дела домашние: отец слишком стар и больше не в состоянии прислуживать в купальне; запасён корм для трёх коз; между делом- подёнщина у богача; три-четыре раза в год даются даром заморыши из "зелёного мяса"...
     Расписывая бытьё своё, Марайли улыбалась столь щедро и призывно, что парень едва не заплакал, ибо волшебная красота рядом была, а рукой не подать, словом то есть, которое безвыходно замерло в его устах.
     Вот послышался подозрительный скрип, треск донёсся с мельницы. Озабоченно и красноречиво обернулся Кёбель налево, а Парадиз Хоонегга остался справа. И протянул Кёбель руку девушке, и пожелал ей "доброй ночи!". Тогда сообразила Марайли, что и следующий шажок за ней. Замерев задумчиво у ручейка, глубоко вздохнула она и молвила: "Что если бы ты спросил меня, желаю ли взять тебя?  Я бы не сказала нет. Ты бы пришёл к нам в Хоонегг и остался бы , пригодился. Что на это скажешь?"
     В этот миг услыхал Кёбель наигрыш ангельский - и во второй раз в его жизни сердце подпрыгнуло от счастья: столь переполнили чувства его, что нёбо и язык свела судорога и рот окаменел.
     Поэтому пришлось Марайли спросить парня ещё раз, в приказно`м порядке, довольно решительно ,в упор: "Что скажешь?"
     Тогда, наконец, отыскал Кёбель слово, одно-единственное, рассудительное и ,всё же, прозвучавшее уступкой: "М ы р а`!"
-------------------------------------------------------------
Примечания переводчика:
* "рафф"- т.н. "козёл", приспособление для переноски тяжестей на ремнях с прямоугольным выстуром у поясницы;
** "кургаузы"- по аналогии с "пакгаузами" :"кур"- лечение, а "пак"- упаковка, т.е. павильоны для курортников;
*** буквально "Лучше попа в рясе, который всё толстеет и толстеет";
**** буквально "скликал барабанной дробью";
***** буквально: "раффтрегер" и "анкенмайчи" (диал.);

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Упрятаны за густо скученными пихтами, виднеются вытянутые строения курорта, который постепенно добыл себе мировую славу благодаря целительным родникам. Широко в округе раскинулся молчаливый райх бора. И здесь, в сердце Швейцарии- толика шварцвальдского ландшафта. Прогуливающемуся в охотку по свежеусыпанной гравием тропе из чащи к опушке после густой темени под ясным солнцем показываются ошеломительно сияющие укрытые ледяными панцирями великаны Бернских Альп. Величием и благородством очертаний напоминают они за`мок. А у подножия гряды -будто ров, да не узкая, по-немецки покрытая ряской канава с гнилой водицей, а мило сияющая хрустальная гладь озера.
     Вслед за великолепием дальнего вида, однако, в ближнем окружении предстают оку худые пашенки да жалкие грядки, крутые тропки и бедные, приземистые хижины, и узкие козлятники. Не ради разглядывания убогой нищеты поблизости предусмотрительно огороженной оставленной ширмой пихт, но для возвышающего созерцания восхитительной роскоши дали воздвиг хозяин купальни скамью.
     Погожим майским днём вечерним почивали было на ней некие гости. "Бабушка,- на чистейшем хохдойче крикнули двое ребят, -как зовутся горы те, остроконечные, жуткие?" Старая дама, к которой обращён был вопрос, мудро сглотнула было труднопроизносимые географические реалии чтоб важно изречь: "Герр доктор, не правда ли, герр Рююгзеггер (фамилия изрядно измучила севернонемецкую гортань), будьте любезны... Вы, как сын этого чудесного края, знаете ведь".
     Тогда соискатель лекарского диплома, бернец, приставленный к хижинам по ту и по эту сторону природной ширмы поднялся чтоб растолковать требуемое основательно, он повёл указкой справа налево: ни одной маковки, ни одного гребешка не упустил.
     Долго длилась лекция, скоро утолила она жажду знаний отроков. Тем уж захотелось достижимых наслаждений: наказали бабушке распаковать суму. Та принадлежала даме породы уважающей плотные трапезы, особенно предвечерние, и перекусы, в которых важную роль играли сложенные стопой хлебцы.
     И в ходе предыдущего купания не обошлось без привычного упражнения, но в суме оставались ещё весьма аппетитные и солидные вещи, которые и были выложены на стол. Мальчики уплетали за обе щеки и были не прочь окончательно расправиться с изобилием.
     В азарте трудов не заметили они жадного наблюдателя.
     Из лесу крался босоногий мальчишечка: спозаранку вышел он в чащу по ягоды, чёрствой краюшкой отобедал. И вот увидал голодный парнишка лакомства неведомые, баснословные, манящие его роскошью своею.
     Он заботливо поставил горшок ягод на пень, он улёгся в траву и наслаждался как лисёнок из сказки, который подмигивал голубям. Долго компания не замечала незаметно подкрадывающегося гостя. Но сильнее предвкушения был страх. Хозяин купальни, грозный властитель окрестностей, строго-настрого запретил местным попрошайничать либо как-то иначе докучать чужакам. Виновные предавались учителю для порки старой дедовской методой. 
     Господские мальчуганы насытились. Как ни уговаривала их бабушка- наотрез оказывались доедать оставшиеся хохочущие жирные ломти. Это было уж слишком. По дюйму подползал к ним на картофельном брюшке босячок горя глазками, трепеща сердечком, пока, наконец, не обнаружился и не был спрошен господином: "Отколь явился ты? Мнится мне, с неба ниспал аки сколок зарницы... Как зовёшься ты?"- "Кёбели,- испуганно выдохнуло голодное рыльце". И как поруку обретённого соседства с сытыми и счастливыми, бурная страсть бедняка обрела твёрдую надежду ,в... :"Пожалуй, пожалуй, найдётся от щедрот, не подаяние, без брани паркового сторожа, без учительских розг". Кто ещё способен снести такой голод: рёбра и ключицы едва не протёрли кожу?
     Наконец, замолвил ангел доброе словечко даме в ушко. Та зажала двумя кончиками пальцев один особливо толстый ломоть: "Хочешь  б е м м е?" (может быть,"буженина", диал.? -прим.перев.) Прозвучал чистый немецкий, грянуло ужасное для Кёбели чужое слово. Но вещь вольна зваться как пожелает, всё равно: заветная цель была близка, золотые врата нараспашку. Нутро Кёбели ёкнуло, гаркнуло, возликовало. И мальчик вымолвил сдержанно,несколько пугливо одно-единственное слово :"М ы р а `!"
     "Что этот сказал?- удивлённо обратилась дама к господину Рююгзеггеру". Тот, отыгнув торопливо закуску, растолмачил: "М ы р а`"- это истинно бернское словцо, оно значит приблизительно то же, что и "по-моему", лексически нейтрально, употребляется по приемуществу как знак весьма решительного или даже радостного согласия".
     Сие огласил герр Рююгзеггер. Господа отправились гулять по тропе, а ,уничтожив последнюю крошку, потопал Кёбели в отчую усадебку.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

По стерне да по желтоватым лугам бежала она трусцой срезая путь. На закате небо горело пламенем.
"Солнце уже заходит, скоро ночь,- сказала себе молодая девушка и побежала ещё проворнее". Она приблизилась к крутому откосу. Снизу, из глубины показалась окружённая сараями и конюшнями большая новая мельница. Её уже покрыли было густые вечерние тени.
Девушка сбежала вниз ,ступила во двор. Она спросила батрака, который вышел было из конюшни,  тут ли новый мельник.
Да, только пошуметь у дверей- и выйдет.
Дворовый пёс будто взбесился. Она ,не обращая на него внимания, прошлась совсем рядом с привязью, дёрнула за проволоку- никто не явился. Она дёрнула ещё раз, сильней.
Наконец, вышла служанка. Мельник? Она его вот и покличет.
Тот, кто вышел, оказался молодым человеком, тридцати.
Она прочла было в "Анцайгер", что ему требуются люди на уборку клубней, молвила .
Он пригласил её зайти.
Она очутилась в большой комнате со столом накрытым белой скатертью. Свет зажечь бы, молвил мельник, подвесил на гвоздь с полу лампу.
"Вы готовы сразу приступить?-  заботливо надевая стекло, спросил он".
"Да".
 Вот он обернулся -и увидел её. Он сделал испуганное лицо, ведь у неё на лбу было большое красное родимое пятно, с которым она на свет явилась.
"Да. -молвил мельник, задумался,- многие заявляются:я всех нанять не могу. Откуда вы?"
"Из Ротакера, каменщика Петера дочь Анне".
"Ну-ну, его! Что ж, не могу вам наверняка отказать. Может быть, вы понадобитесь- тогда дам знать через посыльного мальчика".
Он взял с выступа, протянул ей прозрачную, пузатую бутыль: "Глотните вина!"
"Обойдусь, -испуганно отозвалась Анне".
"Возьмите же, это вам на посошок. с подарок!- настойчиво сказал мельник и заботливо заткнул гордышко деревянным чопом".
Дрожащими руками поднесла она склянку к губам и ,силясь, глотнула.
Мельникова молодая жена показалась в дверях. Тот метнулся к ней: она была на сносях, опрометью вытолкнул вон.
Нех ватало ещё чтоб такое на глаза попалось!
Когда мельник оборотился, Анне поставила склянку на стол и выдохнула :"Тыщу раз благодарствую!"
"Не благодарите! Сказано, если понадобятся сезонники, уведомлю..."
"Да, -молвила она ,пожелала доброй ночи и пошла восвояси".
Дворовый пёс, нерешительно ворча, сопроводил её вверх до середины откоса.
Она бежала задыхаясь будто за ней гнались до межи, за которой начиналась стерня. Здесь Анне присела -и застонала, заголосила запыхавшись. Как могло случиться, что её не взяли, рвалось из груди. А ей, Анне, что же, возвращаться в каморку, где отец ругается, а мать издевается, где воняет самогоном и грязью? Она никогда не вернётся, никому не нужная, а ведь она ещё молода ,сильна, ищет работы.
"Боже, как мне это снести?!- всхлипывала она ,утиралась голубым передником".
Уже стало совсем темно. С лесистого противоположного склона доносился посвист ночных птиц. Мельница была черным-черна, только два окна что два глаза зловеще желтели в сумраке.
Анна поднялась: "Вы  всё-таки должны меня где-то нанять! Утром пойду к Чёрному бауэру!"- отрезала она с примесью упрямства.
На следующий день стояла она перед Чёрным бауэром, старым, известным в округе мироедом и скупердяем.
"У меня работы полно, не засидишься! Ещё много картошки и репы в земле. Затем- молотьба и заготовка капусты. Между делом будешь кашеварить и кормить молодняк. У меня ещё Лене не отработала".
"Да,- сказала Анне".
"Плачу я четыре франка в неделю..."
Он придавил Анне своим взглядом, отчётливо внушившим: не смей перечить мне и отлынивать, смотри ты, куда пришла!
"Да, -повторила Анне".
"Можешь завтра утром приступать коль желаешь. -добавил Чёрный бауэр перейдя сразу на "ты", ведь учтивость была не в его натуре".
По пути домой Анна не чуяла земли под ногами. Наконец она нашла себе службу! Как хотелось ей устроиться и приодеться!
И пришлось ей потрудиться у Чёрного бауэра. Это значило вставать в четыре, огонь разжигать, варить людям и скотине, затем принималась она за полевые работы, то там , то здесь- до десяти. В первый день она так устала, что не могла уснуть, помалу, постепенно свыкалась Анне с тяжким трудом.
Когда она впервые села за стол, батраки зашушукались, заулыбались. Анна покраснела, а родимое пятно посинело...................................................................
Поздней осенью в село пришли солдаты, стали на квартиры по дворам. Житуха повеселела. По вечерам пелось и плясалось. Солдаты танцевали на току парами в обнимку. Из круглой дыры что на кухне Анне поглядывала на веселье.  Она припрыгивала, пробовала танцевать среди корзин и горшков, похохатывала -и бежала с кувшином к ручью по воду.
"Глянь, вот она!- дразнился солдат.- Пойди, приведи её в круг!"
Общество дружно громко хохотало.
Анне знала, почему. Она опускала голову и бежала опрометью в кухню.
"Я не для этого!- приговаривала она себе". Вечером она вытянула из трухлявого комода осколок зеркала, рассматривала себя долго и пристально, тёрла пальцами родимое пятно, будто пыталась его стереть.
"Оно-то стрёмно, видно, а смеяться им не след!".................................................................
На Рождество у Чёрного бауэра стол ломился от угощений: ешь, пей сколько влезет. Рано утром молодой батрак один остался: старый его товарищ подрался было с хозяином из-за платы. Анне села напротив молодого. Она поглядывала то на него, то в тарелку и почти не ела.
"Как звать её? -спросил батрак соседа".
"Анне".
"Анне, а вот тебе на!- сказал молодой батрак и вынул из петлицы воскресного своего кафтана шёлковую розу".
Анна не знала, что с ней сталось. Она  пугливо смотрела на него горячо благодаря, её юная душа летела к нему навстречу.
Она нежно мяла пальчиками цветок, а вечером прикрепила его к раме старого ,почерневшего исусова образка, что висел над изголовьем её кровати.
Из спальни разобрала Анне слова тихой, доносившейся из кухни песни, слова, которые никому кроме неё ничего не значили....................................................................
Родители Анне послали на хутор младшую сестру передать, что дома вся провизия вышла. Тогда прикупила Анне у Бауэра оклунок картофеля и кусок сала, всё увязала в мешок, чтоб вечером снести его домой.
Выдался холодный январский день. Анне надо было прибраться. Яблоки следовало присыпать соломой, а то пропадут. Когда в сарай шла она, услыхала, как молодой батрак с Лене беседовал, а ей ,Анне (или над ней?) рассмеялся вслед. Лютый мороз пробрал девушку: руки она опустила, едва сдвинулась с места.
Вечером небрежно она бросила на плечо тяжёлую котомку и шагнула в светлую ночь. Зори перемигивались, снег поскрипывал, дорога в Ротакер была безлюдной. Анна несказанно утомилась. Она бросила котомку в снег и присела рядом.
"Холодно же, так и замёрзнуть недолго!- прошептала она дыша в пальцы". Спустя несколько минут Анне подняла ношу и поковыляла.
Уж увидала она издалека смутный огонёк из окна родительского дома.
"Должна же я отдохнуть!- выдавила она задыхаясь". Она прислонилась к котомке, засмотрелась в мерцающее небо. Долго она бодрствовала, а члены её всё наливались усталостью и деревенели. Тогда закрыла она глаза.
"Все равно!- выдохнула она и как во сне потянулась к звёздам".
Утром родимое пятно побелело. Смерть погасила его.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Об авторе.
Роза Вайбель родилась 24.10.1875 г. в Детлигене (кантон Берн), умерла 1.10.1953 г. в Цюрихе (Швейцария). Выросла  в Детлигене и, по окончании школы, работала там же сервировщицей. Начала писать после того ,как в 1897 году в результате падения покалечилась. В начале 20-го столетия переселилась в Цюрих, писала рассказы, стихи для бернского немецкого театра, в зрелые года добилась признания в качестве писательницы юношеской аудитории. Рассказ "Анне" впервые опубликован в альманахе "Швейцария" за 1907 год.

Во время о`но, когда все правители пребывали под угрозой,- обьяснять в чём заключалась последняя бесполезно, ибо каждая опасность ,да не эта, имеет видимую причину- постигли властелина державы, о которой речь, непокой и бессонница. Не то чтобы учуял он угрозу снизу, то есть, исходящую от своего народа: опасность исходила сверху: она заключалась в необьятных требованиях и предписаниях, коим Властелин счёл необходимым последовать против собственного желания.
     Когда Властелину доложили, что к его крепости подступает великая тень, в которой, пожалуй, и заключалась угроза, тот сгоряча вознамерился было воззвать ко мгле ,дабы оживить её и затем, по возможности, победить. И грянул он в тень, о которой ему донесено было, и тяжко ему было обнаружить за нею тварь не под стать взору человеческому. Вначале регент увидал лишь громадную, волочившуюся напролом зверину.Затем ему удалось высмотреть череп и , спереди его, -широкое ,плоское обличье да широкую пасть, готовую в любой , по истечении многих столетий, момент извергнуть наказы и дождаться исполнения их людьми дабы затем сгинуть. Король распознал навевающую страх, грозную Сфинксу: с ней ему предстояло сразиться ради целостности державы и людских состояний. Он первым подал голос: наказал зверине убраться прочь.
     "Нутро земли скрыто от наших взглядов,- а вам следует заглянуть в него, преподнести мне потаённые земные сокровища да сложить отчёт о глубинном огне и нутряной тверди".
     Властелин, улыбнувшись, повелел своим учёным и умельцам одолеть плоть земную: пробурить её да извлечь наружу сокровища, всё добытое измерить, оценить, а открытия облечь тончайшими формулами, чья точность невообразима. Он самолично следил за ходом работы, которая отражалась в роскошных таблицах и толстых книгах.
     Однажды дело зашло настолько далеко, что Властелин наказал свите завершить изыскания. Сфинкса приняла результаты исполненного и замечательно удавшегося труда без придирок, но и без явного внимания. Следующий наказ был понятен и недвусмысленен.Надлежало рассеять опасную нерушимость земных вещей и сфер надземных. На этот раз учёные со своими таблицами превзошли себя. Они добавили к недавним расчётам тончайший анализ мирового простора, всех путей планетных. всех тел небесных, радостно разоблачили прошлое и грядущее материи тщетно надеясь отвратить третий урок Сфинксы.
     И королю показались все загадки решёнными: второй урок завершился полным триумфом испытуемых. Зажмурится Сфинкса или веки её окаменели? Долго и зря Властелин дивился на застывший лик звериный.
     Сфинкса так замешкалась с третьим наказом, что все подумали, будто исполнив предыдущий урок с беспримерным усердием, они уж выиграли смертельную игру. Но когда дрогнули уста звериные, люди замерли в необьяснимом ожидании.
     "Что заключено в подданных твоих?- спросила она ввергнув короля в раздумья великие". Тот, поборов сладкое искушение ответить скороспелой шуткой, в достаточный срок созвал совет, принялся понуждать людей к работе ,притом браня их за исполнительность. В изыскательском раже те принялись раздевать люд, принуждали всех отбросить стыд, вывернуться наизнанку, до донышек, на сотню манер препарировали мысли людские, членили их и классифицировали.
     Конце не видать было труду, а король всё ходил по лабораториями, словно ждал не мельчайших подноготных подробностей, а чаял скорейшего, точнейшего итогового отчёта. Это предположение подтвердилось, когда Властелин созвал виднейших учёных да способнейших державников, которым наказал немедленно прекратить работу, а и наказал им нечто тайное, что не надлежало разглашению, пусть бы даже присутствующие оказались в роли подопытных.
     Немного погодя последовал наказа доставить люд гуртами к местам ,где были установлены высокоспециализированные гильотины, на которые с болезненной точностью каждого выкликали б чтоб затем всех поголовно ,выдернув из жизни, предать смерти.
     Откровенность отчёта оказалась столь шокирующей, настолько превысила ожидания короля, что тот не промедлил пожертвовать ради полноты и завершённости процесса, и остатком люда, тем, что обслуживал гильотины, дабы не повредить третьей, последней разгадке.
     Согбённый и онемевший от ожидания подошёл король к Сфинксе, тень которой что саван окутала мертвецов, которые не повторят уж сказанного было ими, ибо она препятствует тому.
     На последнем дыхании наказал Властелин удалиться Сфинксе и выслушать ответ его издалека, но та ужимкой дала понять, что не желает отчёта: король нашёл разгадку, он свободен, в его распоряжении -собственная жизнь и дела вверенной ему земли.
     По обличью звериному прокатилась волна Моря Тайн. Затем улыбнулась Сфинкса и удалилась прочь, а когда король осознал содеянное, он миновал границу и покинул собственный Райх.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Из родных пенатов изгнан,
на кордоне он стоит:
то с мольбой поворотится,
то ,заплакав, вдаль глядит.
Ветер шевелюру треплет,
птаха жалобно курлычет:
По безлюдной, сирой плешке
страх с надеждою граничит.

Предков тёмныя могилы,
милых близких очертанья
с током времени уплыли.
Путник выдавит стенанья
по сокровищнице детской
полной радостных находок,
той что раной заболела
непокрытою, греховной.

Сердце жалят го`рды м`ечты;
разум юный сны поло`нят;
очи взгляды в сумрак мечут-
и в бескрайней глади тонут.
Тянут во`след  руки до`лги
погребённыя желанья,
далеко, за горизонтом
слёз и вздохов молча жаждут.

Горы те, что набегают
незаметно по минутке,
душу кольем прободают,
вяжут ноги будто путы.
С бедной, тощею котомкой
битым до каменья трактом
тих, растерян, непокоен,
путник в край иной ступает.

Но во влажном грунте вешнем
зёрна выклюнутся летом,
но по осени созревший
колосок весомей цвета.
Валунами течь потоку,
ширясь, долы размывая,
не жалея об истоке,
Божьей волей прибывая.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Богу одному ведомо, отчего хромаю. Никогда не припомнить мне: то ли правая нога от рождения короче левой, то ли позже, в младенчестве несчастный случай, а то - болезнь стала тому причиной.
     Издавна я рассказываю, будто родители мои во время деловой поездки из Парижа в Мадрид попали в автокатастрофу, в которой сами были легко ранены, а я пострадал настолько ,что дальнейшие старания искуснейших врачей ничем мне не помогли.
     Из таковой истории нетрудно напрашивается вывод ,будто я ,сын весьма зажиточных господ, а судьба, вначале искалечив, сыграла со мной дурную партию.
     Часто я возбуждаюсь когда про себя начинаю раскручивать эту легенду и размышляю о потерянном, впустую растраченном времени, о том многом мной упущенном в прошлом и недоступном в будущем. Это со мной бывает, когда телефонная станция, где я дежурю коммутируя абонентов, превращается в склеп, откуда не нахожу лаза ,а в моей папке собираются счета-некрологи ,словно обо мне они, а "соболезнующим" невдомёк оставить мне хоть глоток воздуха надежды, той, что выведет меня на улицу, к солнцу, к людям с их радостями и печалями. Где-то она, надежда на утро, на спелую, плотно сжатую гроздь облаков, что вот-вот брызнет сладостью золотого, давно забытого века. Где-то она, надежда полегчать, воспарить, оставить ноги, эту тяжёлую, волочащуюся конечность, которая- гвоздь, она держит тебя на распятии бессилия!
     Но я обхожусь без упования. В моей чистой и комфортабельной могиле чувствую себя замечательно. "Соединяю".  "Пожалуйста, минутку!" "Линия занята". "Соединяю". Этот текст я хорошо заучил, знаю его назубок. Соединяю даже во сне, коммутирую горячих коней, на которых скачу поверх телефонных кабелей, во сне, в котором покоюсь в трясине как великанский телефонный номер и постоянно должен повторять его. "Р 27 303", "соединяю", "Р 27 303", "соединяю". Я коммутирую этот великанский номер, себя, голыми червями и резвыми, прыгучими тварями, над заскорузлой грязью, над собственной головой.
     Но утром я всё, кроме речёвки, почти сразу забываю - и это хорошо, ведь она мне нужна, я не смею забыть её. Этот текст- мой хлеб.
     Но я хотел бы поговорить о чём-то другом, о том минувшем весеннем дне, когда я от огорчения был вне себя. Тогда мне грозило увольнение: нашёлся некий инвалид войны, один ампутированный, который завёл приятельство с директором или был его старым знакомым. Знаю, что этому мужчине нужна была выслуга, но я также в ней нуждался, и не моя вина в том что я не потерял ногу войне, это не моя вина. Я бы охотно расстался с ногой: пожалуй, с нею б- в первую очередь. Я много больше утратил, много больше того, к чему сердце прикипело: в конце войны- маленького декоративного пёсика, с которым мы прошагали за двое суток полстраны. Он будто знал, как нужна мне его симпатия, он мог строить мордочку поумнее некоторых обличий. Или большое, до тротуара, окно, которое являло мне тени пьяниц и надоедливые говорливые лица любопытных, а я не мог обезопаситься от бомбёжки. Или, наконец, дружбу с Анной.
     Но о последнем я даже не хочу вспоминать.
     Мы были недавно знакомы. Однажды она поселилась в соседней комнате той маленькой, запущенной гостиницы, где я обитаю поныне. И что ни день мы здоровались на лестнице. Как-то она постучалась ко мне и попросила починить короткое замыкание. О, я умею кромсать опасные провода, как зачищать повреждённые контакты! Я не заставил себя долго упрашивать и сразу засучил рукава.
     В темноте Анна подсветила мне карманным фонариком. Когда я оборачивался, свет слепил меня, а лица Анны я не разбирал. Но тень её головы двигалась по стене как живой набросок огромного плаката. Я не видел её лица, но взглянул пару раз на этоу тень, которой Анна, великая и необозримая, подбиралась ко мне.
     Когда я справился, Анна сердечно поблагодарила меня. "Вам спасибо, -сорвалось у меня, и я испугался, что она поймёт".
     В конце недели она пригласила меня на прогулку в лес. Я был огорошен её смелостью.
     "Замечательно!- сказал я.- Замечательно! Мы пойдём на природу! Мы сходим в лес, а ногу оставим дома, поскольку ей нездоровится".
     Чтоб усилить впечатление, я похлопал себя по бедру: "Естественно, она не болит. Она никогда не болит". Анна должна была знать, что не всё так просто, как ей хочется.
     Моя соседка и не взглянула на ногу. Мне показалось, что Анна вообще ничего не поняла. Она ничего не знала обо мне, разве что из окна наблюдала мою походку.
     В тот выходной мы не отправились в лес, и после не пошли. Но вечерами я всегда стучался  в дверь её комнаты. Иногда она отворяла и приглашала меня. Часами сиживал я в большом кресле, что угрожающе скрипело от всякого моего движения, и рассказывал ей, что случилось за день: будто директор хочет повысить мне жалованье, что, в силу различных обстоятельств, произойдёт не скоро; что ожидаются новые меры экономии; что одну сотрудницу обвинили в воровстве и что трамвай, на котором я ехал с работы, толкнул грузовик, отчего вагон был легко повреждён.
     Я рассказывал охотно и много, но остерегался ответных реплик. И вышла моя ошибка. Анна тоже хороша.
     "Э т а  ведь короче той?- непосредственно спросила она". В мгновение ока я уразумел, что речь- о моей ноге и всё, всё связано с ней и повисло на волоске. И я, замявшись, подумал, не завести ли мне свою старую историю. Я спросил себя, зачем- и не нашёл ответа. Несомненно, мне стоило выдумать новые обстоятельства. Анна доброжелательно молчала, а дело зашло слишком далеко, когда у меня сорвалось, мол , дал было маху.
     Я скупо и рассудительно поведал ей, что матушка моя, которую бросил отец, умерла вскоре после моего рождения. Я рассказал обо всём без задней мысли: о житье в сиротском приюте, о школе, вплёл достоверные анекдоты, а затем перешёл к личному: "Я хотел стать актёром,- молвил я воодушевлённо.- Я желал чего-то великого. Не только желал: я знал, что мне на роду написаны великие свершения. Но этого ты не понимаешь. У меня не было такого резерва времени и денег, как у других. Мой вид был жалок, но я желал чего-то великого, вслепую и безошибочно- и я был ангажирован".
     Я ненадолго смолк и взглянул на неё. Она положила руку на колено, а другой подпёрла подбородок. Она казалась сонной. Я поднялся, обозлён на неё, и собрался было уйти. "Мне тоже пора? - угрожающе спросила она". Я нагнулся чтоб поднять опрокинутую табуреточку, чтоб её подставить под короткую ногу. Анна не шелохнулась, она только посмотрела на меня в упор, молча и глупо, -мне только показалось, что ждёт она, когда я подопру свою конечность.
     Тогда я пуще разозлился: глупость и безучастность Анны спровоцировали меня. "Я был ангажирован на главную роль. - выкрикнул я вне себя.- Во втором акте я выпрыгнул  из окна моей возлюбленной. На генеральной репетиции я выпрыгнул как обычно, но разбился- и этим всё кончилось. Таков был конец..."
    Я умолк и вытянул свою ногу, и взглянул на стену, откуда больше не являлись тени чтоб прилечь мне на грудь. Я собрался было уйти, но внезапно оказался совсем рядом с Анной и приобнял её рукой, и потянулся к её лицу.
     "Я  пробовал разгневаться как дитя, -сказал я и моё дыхание опалило её щеку".
     "Разгневаться...?- спросила она".
     "Я было отрезал большим острым ножом лапы кошке, совсем маленькой, молоденькой. Затем я долго нёс её к реке- и бросил её в воду. Я слышал её мяуканье ещё когда та барахталась. Казалось, кричит река. Да, река кричала ещё долго, до вечера, а я лежал на берегу и считал вскрики".
     Анна так побледнела, что её лицо казалось сузившимся, а губы, краснея, наливаясь, заметно выпятились. Она позволила поцеловать себя.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

 Райтер вскинулся, когда доктор зашёл на кухню и притворил за собой дверь.
     - Послушайте,- сказал доктор. Мужчина придвинул ему кухонное кресло, достал из ларчика пару рюмок для шнапса и початую бутылку яичного ликёра, наполнил рюмки.  А доктор тем временем над раковиной вымыл и наскоро вытер руки вафельным полотенцем. - Она завтра может встать, - сказал доктор и присел. Он с отвращением пригубил густого, слизкого ликёру.
     -Но она мне не нравится, не нравится она мне, - прибавил он. -В провинцию б её ,или в санаторий. Мужчина пришибленно глянул в пустоту: "Она пожет поехать в Холлабрюнн, к родителям. Но там не отдых".
     -Да, -кивнул доктор, - кивнул доктор, -лучше ничего, чем такой льдых.
     -Она такая глупая. Вы должны присмотреть за ней, -виновато добавил мужчина.- Она скорее пойдёт к балаболам, жуликам, которые магниты вертят. Чистое жульё, знаю. Она ходит к балаболам.
     Доктор, помолчав, выписал рецепт, неразборчивый, поставил внизу закорючку, поклал листок перед мужем. Тот, не подымая, пробежал его взглядом, а затем пробормотал: "Я два дня не работал. Вы должны мне выписать справку".
     -В виде исключения, - сказал доктор,- поскольку вы- опора жене. Ради исключения- не могу иначе, хотя это наказуемо.
     Мужчина кивнул, взял рецепт с кухонного стола, спрятал его. Доктор, замявшись, спросил: "В чём дело? Что с вами?"- "Ничего, -отозвался мужчина.- то есть, я хотел бы вас кое о чём расспросить".
     -Да, -отозвался доктор. Он не торопился. Он думал о предстоящих сегодня пяти или шести визитах, о ждущих его повсюду вони, непроветренных комнатах, неаппетитных кроватях, женщинах, детях. Он расслабился, развалился, не желая сдвинуться с места. Эта кухня была чиста- доктор знал её давно. Рози Райтер- чистоплотная хозяйка. Эти Райтеры- приличные, выдающиеся люди- так доктор про себя величал их.
     -Где дети?- спросил доктор.
     -У соседей, - ответил муж, указал рукой в потолок.- Только до завтра. Утром заберу их.
     -Так что с вами?- машинально переспросил доктор.
     -Дело в книге, -ответил, прижмурившись, Райтер.- Именно у вас хочу спросить насчёт книги. Он подошёл к ящику, на котором стояло радио. На приёмнике лежала книга. Он вручил её доктору. - Знаете это?- спросил Райтер. Доктор полистал её, мельком взглянул на сварщика и сказал самодовольно: "Ещё бы знал". Мужчина внимательно посмотрел на доктора, ожидая дальнейших комментариев.  -Да, философия, -молвил тот, -раньше интересовала и меня. Теперь мне не до чтения. Нечто противоположное -сама жизнь, уж вы поверьте мне. Теперь не до философии. Вечером тут и там теперь читают романы... Доктор прервался и удивлённо посмотрел на мужчину, чьё лицо побледнело и приобрело вызывающее выражение.
     -Я прочёл книгу, -молвил мужчина и затаил дыхание.
     Доктор взглянул на него почти с изумлением: "Вы это прочли?" Он прихлопнул ладонью обложку. И затем жадно добавил: "На что?"
      Мужчина не ответил. Он налил себе ликёру и спросил: "Что за книги есть ещё? Как получают эти книги?"
      Доктор раздражённо ответил: "Ты милый Господь, книг как песку в море: не сочтёшь. Подите-ка в платную библиотеку, подпишитесь. Или- в народную, там можно на дом брать."
     "И такие?- спросил мужчина".
      "Всевозможные книги, - ответил доктор. -Мля жена тоже абонируется, в платной".

     Ночью, когда жена храпела во сне, опёршись на локоть, Райтер принялся за книгу. Он перечитывал её, прежде - места, отмеченные кем-то карандашом. Эти пометки заставляли сварщика думать о прежнем хозяине книги, который  выделил именно те, а не другие строчики-абзаы надписями вроде "заблуждение!" или "см. челов. слиш. челов." Мужчина читал себе, читал, губы его шевелились. Изредка он вставал с кровати чтоб пройтись- и тогда слова в нём оживали, они как духи творили своё в его теле.  Он удовлетворённо постанывал, голова его болела, глаза горели, хоть эти добрые, закалённые глаза привыкли к звёздно-горячему свету.  Голубой, светло-звёздный огонь причинял бывало глазам его такую же боль, а то-  вид раскрасневшейся расплавленной стали, когда его ,Райтера, тело дрожало согласно с убиваемыми, возрождаемыми, трансформируемыми его руками формами и материями. Он, зная как, плавил было сталь, а теперь делал то же с собой: буквы и фразы топил в собственном мозгу, где полыхало белозвёздноголубое пламя, слепившее глаза.

     - Он уволен, я это знаю,- сказала жена.
     - Фрау Рози, -окликнулся доктор, -успокойтесь: он найдёт себе место. Чем смогу, помогу. Знаю инженера на машиностроительном заводе.
     - Герр доктор, -сказала жена, -всё впустую, я знаю. Он больше ни о чём не заблтится. Не смотрит на детей. Я могу околеть. Из за него я околею.
     - Я устрою ему место. В наше время нет ничего проще, чем найти место квалифицированному рабочему.
     - Нет, -возразила жена и заплаказа, - всё зря. Несчастье одолело нас. Никто нам, пропащим, не поможет.
     - Вы глупая женщина, фрау Рози,- молвил доктор,- ведь ваш муж -крепкий парень, прилежный, добрый человек.
     - Но он читает. И ничем больше не занят. Поговорите с ним. Меня он вовсе не слушает.
     - Разумеется, я поговорю с ним, - пообещал доктор. -Успокойтесь. Он ступил в спальню Райтеров, остановился у ночной тумбочки, на которой лежали книги, сгрёб их, пересмотрел одну за днугой: "Йога. Введение в Здоровье", "Душа и её основания", "Мы и наша Вселенная", "Дух ХХ столетия", "Воля к Власти". Доктор бросил стопу на место и гневно крикнул: "Что это значит?"
     -Он всю меня высосал,- пожаловалась жена.- Это продолжается уже два месяца. Внезапно он начал читать. Прежде он не пил,- только своё пиво по вечерам, не карил, не читал. Клянусь вам. Абстинент.  Теперь последние деньги ухлдят на книги и пиво. Я могу уехать к родителям в Холлабрюнн.
     - Дучше не надо,- примирительно попросил доктор. - Там -никакого отдыха. С вашими лёгкими надо в санаторий.
     -А дети, -вскрикнула она, -дети!

     Мужчина читал лёжа в постели. Он встал чтоб отворить доктору и снова улёгся.
     - Вы должны выписать мне справку,- молвил мужчина вперившись в доктора воспалённым взглядом.- Мои глаза чертовски болят.
     - Я не сделаю этого,- отчётливо, раздельно произнёс доктор каждое слово.- Почему вы не посещает свою жену?... Почему вы не навещаете свою жену в больнице?-  закричал доктор и ударил кулаком пои разделочной доске забытой на столе. Упал горшок: розис-геранис, розис-цветочкис, розис-земеляс рассыпались по полу.
     - Почему вы кричите на меня?- кротко и нескоро спросил мужчина доктора.
     - Выша жена умирает!- крикнул доктор.
     - Не кричите так,- тихо молвил мужчина. Он отёр пепел с сигареты о тарелку, что стояла на тумбочке. Несколько блюдец и одна пепельница полные окурков и золы занимали пол у кровати и подоконник.
     - Вы же кричите,- молвил мужчина на хохдойче ("букв. "высокий немецкий", то есть литературный язык, не венский торопливый диалект- прим.перев.) перепугав доктора.
     - Как вы разговариваете со мной, насколько вы обнаглели?!- доктор, с дрожью в голосе, ответствовал таки на хохдойче.
     - Присядьте, - мужчина наконец выбрался из кровати, явился на свет как привидение, в  коричневой, помятой  рубахе, одной из тех, что ,доктор уже знал, спят днём его пациенты.
     - Вы оборванец, -не подав Ройману руки, сказал доктор.
      Мужчина миновал доктора, принёс из кухни яичный ликёр и две бутылки писа. Он налил докторы того и другого, подбодрил его улыбкой- и снова забралься в постель.
     - Мне необходима спрака.,- сказал он улыбнувшись.- Я болен. Иначе не получу больничного пособия.
     - Вы здоровы. Будете работать.
     Доктор рассерженно отведал ликёру , а затем выпил пива.
     - Я тяжело болен, вы же видите!- мужчина ударил, как ребёнок, кулаком по разделочной доске- та подпрыгнула вверх и упала, расколовшись, к ногам просящего.      - Где дети?- угрожающе спросил доктор.
     - Дети у бабушки с дедушкой,- тихо ответил мужчина не тронув обломки.- В воскресенье я съездил в Холлабрюнн.
     - Вы тряпка, - сказал доктор.- Говорите же! Скажите правду. Почему вы не работаете?
      Мужчина серьёзно и задумчиво взглянул в ответ. Чёрная, ровная поросль на его подбородке выглядела как траурная повязка.
     - Я больше не выйду на работу, доктор. Так есть. Я больше не могу. Что-то сдвинулось во мне. Оборвалось. Я больше не могу работать ,ко времени вставать, собираться! Никогда блольше не смогу я работать.
     Они сидели застыв. У мужчины внезапно наварнулись слёзы на глаза. -Что с моей Рози?- прошептал он, - Разумеется, выхожу работать, доктор. Завтра пойду. Завтра..., - он застонал. - Бедная Рози, бедная Рози..."
     Доктор заходил по комнате , провёл дорожку странных, светлых на пыльном полу следов, растоптав голубые листья герани. налистья ю  следов. - Вы и впрямь спятили. Почему читаете безостановочно? Глупо это, читать. Мужик, который в жизни конкретен... Я живу реальной жизнью, мы все живём реальной жизнью, а вы читаете, как будто заняться вам нечем, читаете как приготовишка. Это ведь от книг приходит, когда люди формируются!"
     Мужчина медленно, не стыдясь, промокнул краем льняного платка полившиеся было слёзы: "Но вы должны меня понять. Я ,сварщик, знаю белый свет. Сварщик- это очень доброе ремесло. Я сдал экзамен- и сразу женился. Один за друним появились пара детей. Я работал в муниципальных мастерских, почти во всех округах, и в Первом тоже, на улицах, где большие магазины, и ювелирные, кондитерские, ах! одежда, автомобили, часы и ковры. Но знаете, это не для меня, я не настолько нищ. Мы живём во Флоридсдорфе, вы -тоже, герр доктор, это обстоятельство не стану комментировать. Здесь всё иначе, чем должно быть, чем есть ещё где-то.  Зелень, к примеру, нашего парка, воздух- всё с недовесом , недомером. Улицам недостаёт того, что их улицами делает, парку- того, что создаёт
романтику парка. Хорошие квартиры у нас, в муниципальных многоэтажках, но не разгуляешься в них: простору мало, во всём заметно слишком мало, и в наших жёнах- тоже, в Рози -недостаток, хоть и была она хорошей хозяйкой, но стишком скудна, и браслеты её такие же, и фальшивый жемчуг, и золотые серёжки с "незабудьменяшками", и в детях наших недомер, - но всё это замечаешь в последнюю очередь, и себя как следует не оценишь,  а также мы с вами скудны, герр доктор, вы должны мне это простить, но и в вам всего недостаёт, поскольку вы  т у т  доктор. Нет, я не жалуюсь: живу очень хорошо, есть работа- есть зарплата, профсоюз, 45-часовая неделя, которую обещают подсократить. Ну, видите-ли, сварщик я. Больничные выплаты, при несчастном случае, страхование жизни. Мля жена получит приличные деньги в случае моей смерти. Жильё обеспечено, квартплата низкая, Флоридсдорф- неплохое место: тут всё дёшево. Вы принадлежите общему: ведь вы служащий. У вас на две комнаты больше- на здоровье, ведь вам положено, так правильно, что у вас больше комнат. Вечером у вас глаза слипаются, как мои- и вы пьёте своё пиво, я -тоже. Отпуск вы проводите на лесной даче, я- в Холлабрюнне: невелика разница.  Но я- сварщик. У меня есть некоторый опыт работы со сталью ,с жаром, со светом, да что за светом! У нас защитные очки. Но что, если они оставлены дома? Разбились? Видите, такое случается. Я не забыл свои очки,этого не могло случиться.
     Слава Тебе, очки мои разбились- и огонь как волк  прыгнул мне в глаза: жрёт их, вырывает их вместе с мозгом. И всё проходит через меня всё сошлось во мне. Когда мы приходим в этот мир, а когда-то нам надо это сделать, то я не хочу, чтоб в нас и во всём был недостаток... Эти треснувшие разделочные доски, ликёр, эти деревья, сплошной стеной ставшие тут вокруг, и эта домашняя  вонь, улицы ведущие тебя обязательно от перекрёстка к перекрёстку, и эти больничные листки накорябанные на худшей бумаге, все эти общеобразовательные школы и общественные нужники, которые для пущей взаимодоверительности нам подсовывают, и везде - намёки да экивоки: с общественными столовыми, жестяными ложками, толкучими плацами, спортплощадками,  кино.
     Но мне попалась книга. Да, эта книга. Что скажете? Я на выпускных отучился, а вы штудировали после. Я не выроню этой книги, не отдам..." Мужчина поправился чтоб начать снова уже на хохдойче: "Это неповторимо, видите ,мой любимый ,неповторимо! Уж знаю, что я не заброшен, но напротив- вовлечён. Ибо никто не исключён, и я по совственной воле не исключаю себя. Я ,пожалуй, в меньшей степени ,чем вы,  исключён, хотя вы учились, а я -нет!"
    " Ну да, -молвил доктор растерянно, - ведь верно, нечего возразить".  Он вытер лоб носовым платком чтоб выиграть время. Затем он свёл брови и  рассерженно чихнул в платок. "Вы, наверное, считаете себя гением, а меня- идиотом. Спасибо, спасибо. Намолотили тут мне половы. Большущее спасибо. Почему не выступаете перед своими? Ваши друзья, возможно, невежественны. А вы образованнейший человек? Говорите там. Не со мной! с другими! Для меня это ваше- ахинея: я-то прочёл в жизни кое-что. Я должен навещать вашу жену чтоб вы не беспокоились. Она ходила к шарлатану . Уж тот повертел ей маятником. Уж если на то пошло... вы понимаете... Это конец".

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мужчины снесли инструменты, погрузили их на тележку. Затем Бруннер и Маунц передвинули куда следует предупредительный знак ,вывесили аварийный фонарь. Райтер стоял в нерешительности, держа в руке щиток, смотрел в сумерки. Через миг загорелись уличные фонари: это было пробное включение, рано ещё. У Флоридсдорфского моста жёлтые пятнышки огней терялись. Мужчина взглянул вверх, затем- вдоль улицы: та стелилась трамвайными шинами ,что кишками, наружу.
     -Зайдёте после работы в кафе?- спросил Райтер своих когда те покатили было тележку. Бруннер покачал головой, а Маунц даже не оглянулся - и Райтер, утирая глаза ладонью, остался один. Он увидел подьезжающий трамвай, махнул вагоновожатому,- тот притормозил,-  Райтер вспрыгнул на подножку. Где нужно ему было, он выпрыгнул - и  благодарственном махнул своей кепкой.
     Кафе пустовало.
     И вот он уж стоял на улице один. Ненадолго движение совсем стихло, только ветер долетал с Дуная, холодный бё. Сварщик остановился недалеко от переправы, за спиной его оставался разбомблённый район, зажатый Северным и Северо-восточным вокзалами. Долго ещё Райтеру не хотелось оборачиваться, идти домой, такому маленькому на фоне встречных фабрик: вагоноремонтной, кабельной, масляной, не замыкаться в каменном ящике, не слышать домашних приветствий.
     Кафе пустовало. Сварщик надеялся, что хоть кто-нибудь ещё усядется перекинуться в карты или выпить по одной пива. Он искал кого-то в Нигде, искал кому вяло открыться до возвращения домой, почти каждый вечер искал он обитаемый пивной остров между работой и квартирой, подобный тому, что располагался между центром города и спальным районом на востоке. А вот и он. Райтер толкнул пару стульев, прошёлся дальше, вглубь запущенного зала, сел у окна и уставился наружу. Он слышал как подошёл "старшой, обернул голову когда учуял, что тот стоит рядом, заказал :"Большую тёмного". Ему захотелось что-то ещё добавить, завести разговор с Францем, а не вышло.
     Настала ночь... В это время в иных заведениях пенсионеры да рантье играли в биллиард, а в его кафе никто не катал шары: рабочие ,что сюда захаживали, были то ли слишком жёсткорукими, то ли имели что-то против игры.  Зато здесь недавно установили аппарат, которым наслаждались все- и мужчина резко встал, принялся забрасывать деньги в щель, дёргать ручку, упился дикими шорохами и грохотом. Когда монеты кончились, он вернулся к своему столу, где уже стояло (у В.Набокова "кофе" ср. рода: не протестуйте- прим.перев.) кофе, выпил его в один присест, и стакан воды- вдогонку. Райтер вытянул ноги под столом- и наткнулся на какой-то свёрток. Райтер нагнулся, пошарил вслепую. Затем достал он это, нечто неожиданное: пакетик? нет, не пакет. Одно мгновение рука сварщика осязала, угадывала это под столом чтоб затем вынуть находку на свет. То была книга, завернутая во вторую обложку из упаковочной бумаги. Мужчина поклал находку возле подноса с бутылкой воды чтобы рассмотреть её попристальнее. Он оглянулся: Франц снова исчез. Кассирши сегодня не было. Сегодня здесь не было никого.
     Ему захотелось подняться чтоб отнести книгу в "бюро находок". Но он слишком устал, очерствел: Бруннер и Маунц действительно не пришли. Он раскрыл книгу, перелистнул пару страниц указательным и ,для скорости, большим впридачу пальцем. Затем склонил он голову, вычитал, без внимания и понимания, первую попавшуюся пару слов, он попросту прочёл пару слов, как всегда выхватывал печатные слова из формуляров, из спортивной газеты, как его учили в  и школе: "одно за другим".
     Он прочёл по меньшей мере десять строк- и закрыл книгу. И сразу же снова раскрыл её: он хотел узнать, как называется книга. Она называлась "Весёлая наука" ("Froeliche Wissenschaft"). Над названием значилось имя... мужчина рассмеялся, когда прочёл его, или вовсе ничего не рассмотрел. Сварщик хотел оставить деньги на столе и уйти, но заметил, что кошелёк пустоват - и, встав, крикнул: "Франц, запиши!" Сварщик с книгою в руке с шумом направился к выходу и ,обернувшись в дверях, заметил, как "старшой" , выходя из туалета, достаёт блокнот и карандашом записывает счёт, когда рука с книгой уже было  преодолела занавеску и тронула ручку двери.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы