..........................................................................для всех но РАди Васъ-прим.перев.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА ДВАДЦАТАЯ

"Собор"

Служба, орган и пение. Гретхех среди мнодества народу, позади нея -Злой Дух.

Злой Дух:

С нами купно,Гретхен, прежде,

коль была ты невинна,

ходила к алтарю,

из книжицы затёртой

молитвы лепетала

полуиграя детством

да с полуверой в сердце!

Гретхен!

Что у тебя на плечах?

На сердце твОем

что за грех?

Ты ль молишься за мать свою,что

тобой на муки долгие-предолгие усыплена?

А на твоём пороге кровь чья?

А нА сердце твоём ничто не скребётся?

не тревожно тебе?

Гретхен:

Больно мне!

Думы прогнать бы:

в душу проникли, обьяли наружность!

Всю меня!

Хор:

Dies irae,dies illa

solvet saecolum in favilla.

(День Гнева Божьего

обратит міръ в пепел)

Звуко оргАна

Злой Дух:

Труба гремит!

Грохочут грОбы!

А сердце твоё

из покоя праха

для мук полымяных

восстаёт

дрожа!

Гретхен:

Мне б прочь отсель,

мне кажется, оргАн

душит меня.

Напев мне в серце

до донца проник.

Хор:

Judex ergo cum sedebit,

quidquid latet, adparebit

nil inultum remanebit.

(Коль Судия воссядет,

сокровенное явится

к возмездию)

Гретхен:

Мне так тесно!

Арки да своды

тиснут меня!

Смрад напирает!

Дышать!

Злой Дух:

Берегись! Но грех и срам

не схоронИшь!

Дышать? Дивиться?

Горе тебе!

Хор:

Quid sum miser tunc dicturus,

Quem patroum rogaturus,

quum vix justus sit securus?

(Что я, несчастный, тогда скажу?

Ккакому покровителю припаду,

когда даже праведник вострепещет?)

Злой Дух:

Святые отвращаются

от тебя,

руку подате тебе

им ,чистым, мерзко!

Горе тебе!

Хор:

Quid sum miser tunc dicturus?

(Что я ,несчастный, тогда скажу?)

Гретхен:

Соседка! Нашатырю! валится в обморок

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

"Вальпургиева ночь"

Гарцкие горы. Окрестность деревень Ширке и Эленд. Фауст и Мефистофель.

Мефистофель: Тебе ли не угодно помела?

                          Себе желаю дюжего козла:

                          поколдовав, я б цели вмиг достиг.

Фауст: Пока держусь и движусь на двоих,

            хватает посоха-"ствола".

            Нам сокращать нелёгкий путь зачем?

            По лабиринту троп стремиться вгору,

            карабкаться утёсами упорно,

            отколь ручей довечно скачет вниз

            мне благостно -труд корнем есть пути!

            Весна недавно приняла берёзы;

            и даже сосен зеленее озимь;

            весне ли наших членов не найти?

Мефиистофель: Признаться, мне не до того!

                            Мороз гнездится в моём теле.

                            Сугробов всюду чтоб затор.

                            Луна горит, яснА, нецЕла,

                            да тУсклится! Шаг грозен "поцалуем":

                            валун ли, пенб- лоб впополам.

                            Поможет нам блудило-свет!

                            Я вижу:там один блестит прелестно.

                            Дружище, эй! Угодно ль послужить нам?

                            Почто шатаешься? Изволь степенно

                            дорогу нам собою предсвещать!

Блуждающий Огонь: В угоду вам, возможно, мне придётся

                                  понУдить свою лёгкую природу:

                                  мы лишь зигзагами привыкли прыгать.

Мефистофель: Ай-яй! Он людам подражает.

                          Во Имя Чорта, марш, тварь неживая,

                          не то задую жизнь твою я мигом.

Блуждающий Огонь: Я полагаю, вы тут всевладыка.

                                   Готов вам услужить, но знайте:

                                   чаруют ныне горы. Зайка

                                   вас поведёт не прямо- врастопырку.

Фауст, Мефистофель и блуждающий Огонь поют попеременно

Фауст: Мы в чарующие сферы

            верно, медленно ступаем.

            Нас, огонь, веди примерно

            ибо мы достичь желаем

            шири, тёмнаго пространства!

Блуждающий Огонь: Чую бег: деревьев стая

                                   нас угрюмо обгоняет.

                                   Скалы главы к нам склоняют

                                   да носами мощно бают

                                   хрипы, храпы исторгая.

Фауст: Между камней, мимо дёрна

            ручейки бегут проворно.

            Чую гомон? Слышу песни?

            Чую зов страстей весенних?

            Что мы ждём? Кого мы любим?

             Вторит эхо были:"Будем!"

Мефистофель: "У-ху, шу-ху"- слышно, близко

                           сыч да сойка с ними -чибис.

                           Все проснулись! Жабы- к суше:

                           долголапые толстушки.

                           Вьются когти будто змеи

                           да песок в ущельях веют,

                           строят нам силки из вервья-

                           мы минаем их что звери.

А гнильё грибных наростов

что полипы кажет ости

путешествующим. Мыши

пестробоки скопом рыщут

чрез болото косогором.

Светляки гурьбой вскишели

чтоб сошёл с пути пришелец

увлечённый их разором.

Фауст: Но ответь мне: мы стояли

            али вёрсты отшагали?

            Всё-то вОкрест будто ходит,

            древа, скалы рожи скалят.

            Огоньки, дробя проклятья,

            мигом множат бликов сотни.

Мефистофель: За меня держись храбрее!

                          Перевал нам дух укрЕпит:

                          мы отсель рассмотрим мило

                          как блестит Маммоны жила.

Фауст: Как стрАнны проблески скрозь грУнты

            туманной золотой зари:

            едва сочатся из-под спуда,

            а к нам доходят их пары.

            Здесь встал туман- там пар клубится:

           мы ловим отблески сквозь чад.

           Свет нам сочится нежной нитью,

           гляди- и грянет огнепад;

           ещё немного- пробуравит

           долину жилок мириад,

           соединится ураганом,

           пойдёт в блистательный парад.

           БлизкИ блистающие искры,

           последний рудознатца смыв.

           Гляди, огнём утёс укрытый

           зовёт искателя на "вы".

Мефистофль: Ужель б Маммона поскупилась

                        на украшение дворца?

                        Я вижу бОрзого гонца-

                        за ним толпа гостей явилась.

Фауст: Невеста- буря мчится, шлейфом треплет

            затылок мой!

Мефистофель: Держись за рёбра скал,

не то смахнёт тебя летунья в пасть ущелья.

Туман сгущает темноту. Трещит лесоповал!

Напуганы, летают совы!

Ты чуешь, рушатся основы

вечнозелёнаго поместья!

Стволов вековых молитвы!

Кореньев хрипы да скрипы!

Валя соседа, дуб ложится

на ель, сочится кровь-живица;

и скрозь нелад древесной смерти

несётся , рыщет, свищет ветер.

Слышишь, гласы в вышине:

дальше? ближе- те вдвойне!

Горы грохотом облапив,

льётся дикое камланье!

Ведьмы хором:

На Брокен, ведьмы, пожтивей!-

Посев- зелЁн; жнивьё- желтей-

туда весь двор сегодня зван.

Король на троне -Уриан.

Метла на гульки отнесёт;

спердят и ведьмы, и козёл.

Голос: Хозяйка Баубо в осадке,

           верхом явись на свиноматке.

Хор: Хвалу тебе наш хор поёт,

        фрау Баубо, веди вперёд!

        Свинья добра, а мать- верхом-

        за ней- весь двор одним грехом.

добью до 16.11 пока читайте------------прим.перев.)

...............................................................,для всех, но РАди Васъ- прим.перев.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СЦЕНА ШЕСТАЯ

"Ведьмина кухня"(окончание)

Ведьма: Ай-яй-яй-яй!

               Проклятый зверь, проспал,зевака

               котёл, обжёг меня, хозяйку!

               Негодный зверь! (увидав Фауста с Мефистофелем)

Кто у меня?

Кто вы такие?

Что вам угодно?

Али хотите

огня с исподу? (черпает ложкой из котла, плещет в зверей)

                          Звери визжат

Мефистофель(рукоятью веника бьёт посуду):

Раз -два - и краше:

нА полу каша,

в сколки- стекло.

Падали кток,

спела- запляшешь,

нашу узнаешь!

(рассвирепевшая было ведьма отступает ужасаясь)

Признала ты, скелет, примара

Наставника и Господина видишь?

Не удержусь- всё станет прахом:

ты, кухня и твои мартышки!

Не ценишь красный мой камзол ,

пера петУшья не признАешь?

Не укрываюся, хотя и зол.

Мне кланяться? ты полагаешь?

Ведьма:

О, Господин! прошу простить...

Не вижу я следов копыт.

А воронов где пара?

Мефистофель:

Ну, знаешь ли, ответ простой:

давно мы виделись с тобой.

Культура метит прежний міръ,

ведёт чертей на поводу.

О Духе Северном народ не говорит-

и я с копытами, хвостом, когтями не в ладу!

А конскою ногой, никак мне без неё,

ведь щеголять на публике обидно.

А потому как франтик заводной

прихрамываю с тросточкой завидной.

Ведьма:

Ах, голова идёт кругОм:

явился Чорт помещичком!

Мефистофель:

Слышь, баба, Чортом не зови!

Ведьма:

А что? Вы кто? хотя, на вид...

Мефистофель:

Да, имечко моё: промолвил- враз отбреет...

Но басней люд по жизни не научен:

зло заклеймив, не стал простак добрее.

Зовуся герр"Бароном, так-то лучше.

Я -благородие средь благородных,

не сомневайся, крОви голубой.

Дивись: вот герб, всегда с собой.

(делает рукой неприличный жест)

Ведьма(заливается смехом):

Ха-ха! Чтоб были Вы здоровы,

шалун, как прежде, и зазорник.

Мефистофель (Фаусту): Мой друг, преподаю открыто

                                          как с ведьмой треба поводИться.

Ведьма: Ну, господа, чего извольте?

Мефистофель: Бутылку добрую из лучшего завода

                          напитка выдержки прадолгой,

                          что крепость и букет возводит.

Ведьма: Конечно, припасла я флягу:

              иной раз выпью, если слягу.

              Давно уже не пахнет мой компот.

              Я угощу вас рюмочной на взвод.( тихо)

 Но ,коль клиента не обезопасить,

не проживёт он , знаете, и часу!

Мефистофель: Приятелю пойдёт на пользу всё,

                          изюминку сглотнуть ему желаю.

                          Начертай коло, молви заклинанье,

                          вручи клиенту зелие своё!

(Ведьма причудливыми приёмами чертит круг, внутрь которого ставит необычные предметы. Стаканы и горшки починают звенеть. Звон сливается в музыку . Наконец, Ведьма подности фолиант, мостит его на спину согнувшейся Мартышки. Мартын держит в лапе зажжённый факел. Ведьма кивком подзывает к себе Фауста)

Фауст: Ответь, на что сии позор, содом?

            Безумный чин, неистовы ужимки,

            мошенничество пошлое кругом

            я раскусил давно и ненавижу!

Мефистофель: Чудак! да это- к смеху.

                          Ты только здесь не напрягайся:

                          колдунья лечит час неспехом

                          чтоб зелье здравьем увязалось.

Ведьма (с великим пылом начитывает из книги):

Ты верь али пойми:

десяткою един,

а двойку отпусти

уравнивая три,

чем оБОГатись!

Из пятака- шестёрки-

так Ведьма говорит-

семёрка да восьмёрка,

что целое творит.

Девятку- к одному:

сведи десятку в нуль-

се Ведьмин Алфавит.

Фауст:  Сдаётся, ведьму лихорадит.

Мефистофель: Всё впереди: начала дарит.

Насколько знаю, из того- весь Том.

Я изучал Десятку что есть мочи-

противуречья зиждятся в Одном-

и новичок собьётся, и начётчик.

СтарО и нОво ремесло:

всегда Одно делилось трюком,

а Троица посредством слов

бралА блужданья на поруки.

Осоловела голова:

Дурак не служит ей примером.

Обычно "верят" на слова,

но надо бы, подумав, верить.

Ведьма(продолжает):

Сила познанья

круче дерзаний

круга разумных!

Знанье даётся,

дарится, льётся

Дурню без мУки!

Фауст: О Дураке она ЧТО речет

            на мою голову? Порой

            мне кажется,я чую хор

            ста тысяч путников безпечных.

Мефистофель: На том довольно, меткая сивилла!

                          Неси напиток да наполни

                          до края чару Другу: принЯл

                          немало ,набираясь толку,

                          он, чтобы ум отринуть.

(Ведьма, исполняя сложный ритуал, наливает питьё в чару . Умник подносит ея к устам. Чара занимается огнём)

Мефистофель: Ну, вгору , не сдавая взад-

                          и сразу сердцу полегчАет.

                         С тобой на ты горящий Ад-

                         и дно  не испугает.

 (Ведьма отворяет коло, Фауст покидает его)

Мефистофель: Ну, живо в путь. Забудь привал.

Ведьма (Фаусту): Пусть вас глоточек упокоит.

Мефистофель (Ведьме): Я б чем-нибудь тебе воздал:

                                         на ночь ВальпУргия напомни.

Ведьма (шепчет Фаусту заклинанье): Вот "песенка", её напойте,

                                                                устав, чтоб силушку утроить.

Мефистофель (Фаусту): Иди спеша и будь ведомым,

                                          да пропотей: нутром рождённый

                                          порыв найдёт к чему стремиться-

                                          и ты почуешь в теле возбужденье:

                                          то Купидон в тебе игру почнёт.

Фауст: Дай мне последний взгляд на образ бросить:

           там- Женщина красива невозможно!

Мефистофель: Нет! Нет! Ты женский образец

                           живьём увидишь наконец!

                     (тихо)

Мефистофель: Отведай зелья -и захочешь тела:

                          любую бабу примешь за Елену.

.............................., для всех, но РАди Васъ- прим.перев.)

 

Мефистофель:

Пробки-вон, и наслаждайтесь.

(вынимая пробки, наливает вино в стаканы)

Все: О, чудный ключ! да мы тебя заждались.

Мефистофель: Всё-за мой счёт, на то вас усадил.

(все пьют по второму)

Все(поют): Как полутысяче свиней

                       нам любо жрать вино, людей!

Мефистофель: Смотри, народ свободен:

                             как хорошо сидят.

Фауст: Я б с удовольствием теперь бы удалился.

Мефистофель: Ты погоди: их скотская порода

                             предстанет скоро во цвету да в силе.

Зибель(пьёт неаккуратно; вино, пролившись на пол, занимается полымем):

Горим! В аду мы! Помогите!

Мефистофель(заговаривает огонь):

Покойся, ты, моя стихия!....(всем)

На этот раз Чистилища лишь капля.

Зибель: Что это значит, ну? Ты дорого заплатишь.

             На кулачки бойцы мы неплохие!

Фрош: Смотри, покажем, до второго раза!

Альтмайер: По мне, так пусть проваливает тихо.

                      Эй, господин! Желает лихо  

                      нам фокусом подпортить праздник.

Мефистофель: На розговоры бочку повело?

Зибель: Молчи ты, ведьмы помело!

                Берёшь нас, паря, на арапа?

Брандер: Гляди, устроим те облом!

(Альтмайер вынимает пробку изстола. Огонь бьёт ему в лицо)

Альтмайер: Горю! Горю!

Зибель:                            Хватай нахрапом!

              Поймалась ,пташка!

Мефистофель: Словеса, меситесь тестом,

                             изменяйте суть и место.

                             Всё укрой, опреснок.

(все ,замерев, изумлённо взирают друг на дружку)

Фрош:Здесь виногдрадье. Что со мною?

Зибель: И кисти просятся в ладонь.

Брандер: Здесь под зелёною листвою

                  лоза-ладунья дарит гроздь.

Мефистофель:Мара, долой с блудных очей.

                           Запомните: диавол шутит.

( исчезает вместе с Фаустом)

Зибель: Что?...

Альтмайер: Было как?

Фрош: Нос твой иль чей?

Брандмайер(Зибелю): А я за твой держался, ну-те!

Альтмайер: То был удар пронзивший мои члены.

                      Я упаду! подайте стул немедля.

Фрош: Нет, расскажите, что произошло!

Зибель: Где этот? Видели пройдох!

               Живьём поймаю поца. Точка.

Альтмайер:Я видел: через чёрный ход

                      верхом умчался он на бочке...

                      Свинцом налились мои ноги.

                     (оборачиваясь к столу)

             Мой счёт. Вина бы, на подмогу.

Зибель: То был обман, враньё и сон.

Фрош: ...Но, кажется, я пил вино.

Брандер: А как же сочинил он гроздья?

Альтмайер: Поверишь колдовской породе! 

 

Фанни принимала гостью Клару и оттого решилась было хоть час не подходить к телефону, но Клара поднялась и прокричала в трубку зычное "алло!", удивлённая, оборотилась к Фанни и сказала: "Это Эрнст (Гарри)". "Кто?- спросила Фанни.- Ах, вот как". Она медленно подошла к аппрарату, стала там, односложно, неразборчиво для Клары, что [- - - ], Клара ждала, но Фанни курила и сказала лишь: "Он так изменился. Нет, я ничего особенного не заметила. Я же сказала, он так сильно изменился. Естественно ,не я тому виной".
Она аккуратно отрезала: "То, что вы думаете, никак не относится к делу".
- Всё же, не говори "вы".
- Отнюдь, вы все нечто думаете, и всё -невпопад. Мы с ним были совсем другими, всё было иначе, но вы не способны постичь это. Да, я всегда говорю "вы" потому, что мне так удобно и оттого, что так верно. Мы были хорошей парой. Этого ровным счётом никому не понять. Ладно, надо уметь ладить, что не всегда удаётся, даже у отъявленных готтентотов. Эрнст [= Гарри ]никакой не готтентот.

Фанни посетила Гольдманна, он теперь жил через два дома ,рядом с Альтенвилями, они обменялись улыбками, а она не смогла лавировать между чемоданами, книгами и картами, рсстеленными на полу. По праву гостьи она присела в кресло и скрестила ноги. Гольдманн бродил рядом, он постоянно что-то искал, один раз- пепельницу, что вовсе не повод вскакивать с места, мало ли куда мужчина подевал её, а то и что-нибудь ещё. И вот, Фанни сидела себе как бы убаюканная кем-то, не в силах пошевелиться, пропуская мимо ушей многие реплики, то и дело решаясь вставить свою, казать напрямик: "Так не пойдёт, давай-ка снова жить вместе", и ,наконец, когда вчувствовалась в роль, паче чаяния раскиснув от воспоминаний и нежностил, Гольманн, отыскавший свою пепельницу, показался ей усталым, а речь его -нагоняющей усталость, Фанни едва ли в силах была прислкшиваться, она всегда полагала, что все предметы разговоров должно быть доступны ей, а она будто снова очутилась за партой в новой школе, а предметы и методика уже не те, и вот она, понемногу отставляя нежность свою, начала вслушиваться и всматриваться в Гарри, он желал основать киносъёмочную фирму и задействовать театральное агентство, а она поглядывала уж на книги и карты, а затем- ему в лицо, желала спросить его ,что на самом деле произошло, а ему будто было вовсе невдомёк то, что его новые занятия непривычны ей, вкупе с иудаикой, и то, что она не знавала никакого Эрнста [= Гарри ]Гольдманна, который занимался историей еврейства, да, вовсе никакого еврея, обязанного и вовлечённого в нечто, ей было вчуже его будущее присутствие на процессе Эйхмана, и он тоже не спросил её: "Понимаешь ли ты то, что занимает меня?", но просто ходил мимо неё и ему больше не требовалось от неё никаких обьятий, ни эмиграции, но возвращения в Вену, никакой красивейшей венки и никакой нуссдорфской ночи.

Это случилось 3 июля, у фрау полковничихи начались приступы астмы, и в тот же день Фанни впервые встретила в соляной пещере Тони Марека. Фанни нарядилась в народный костюм девки (букв. "die Dirndl", прим.перев.), в котором она забавно выглядела, её можно было представить себе на фоне марципановых свинок и шоколадного домика, и отркытку с видом густо-голубого зальцбургского озера; лето доя Фанни было лучшей кулисой, из-за корсажа, а по вечерам- декольте в Зальцбурге, укрытом ажурной шалью, она ешё никогда так рано летом не выезжала в Ст.Вольфганг, и скоро вернулась обратно, не сохранив воспоминание о некоем молодом мужчине, надменно раскинувшем было руки на садовой скамье Альтенвилей, представленного было гостям Антуанеттой, и обронившего насчёт Фанни пару фраз, которые ей по телефону, уже в Вене передала Антуанетта, две остроумные, скользкие фразы, также и насмешливые, которые Фанни вскоре запамятовала.

Лишь спустя три месяца, когда Фанни пригласили на в подвальный театрик на слабоумную пьесу некоего известного Антона Марека, она припомнила молодого мужчину, а после представления она с Альтенвилями подошла к нему и взвешенно благодарила автора, будучи уже в возрасте, в котором ободряющая реплика столичной актрисы что бальзам для юного драматурга, который и сам чувствует, что ему удалось нечто великое или же революционное, в чём ему помогают утвердиться пара фраз дружественно брошенных именитыми особами. Вечером Фанни не друзья не отвезли домой, она пошла пешком, ведомая Мареком, по Вене, которая ей показалась достойной сновидения, она заново для себя открыла город, увидела её совершенно отстроенную, не- стёсанную, разрушенную Вену, но город, где на каждом углу надобно останавливаться чтоб перевести дух, чтоб огни фонарей [- - - ],расматривая фасады, радоваться качеству строительного камня. В городских воротах он впервые обнял её, а около трёх утра, осунувшаяся, с дрожащими коленями, достигнув собственной квартиры, она отослала его прочь и молвила, что теперь точно никогда не свидется с ним впредь, нет, запомните вы, что ничего не было, уходите. Когда она сидела на кровати, зазвонил телефон, и голос, который уже был знаком ей, сообщил, что мог бы и не идти к себе домой, он- в телефонной кабине на углу, он смотрит прямо в её окно, а Фанни сказала, мол, вовсе не знаете вы моего окна, а он сказал, что это ужасно было с её стороны, указать ему на чужое окно, а после того, как было он звонил на протяжении часа, и Фанни решительно утвердилась во мнении, что симпатизирует молодому человеку, она сошла вниз и отворила ему ворота дома, прикрыла своё лицо ладонями и постоянно шептала что-то вроде "я выгляжу отвратительно, прошу вас, не смотрите на меня".

Немного погодя Фанни подчинилась ему.

Антон Марек, называемый Фанни и своими друзьями Тони, вырос в Маттесьугде, что в Бургенланде, откуда он много хорошего для себя взял, как и большинство людей, родившихся в провинции, но он оставался Никем, который ни разу не сказал о ком-то, что тот -родственник этого, а этот знаком с его семьёй. (Подобно) многим молодым людям мелкобуржузного происхождения ,которые приехали из провинции, он пытался окружить мистическим охранным молчанием свою семью, а тем паче никогда не заговаривал о Бургенланде, о тамошнем колорите, о соколиной охоте, степной меланхолии, разливах Дуная, да тут-то Антон подметил, что в городе он может с выгодой для себя с тоской, как о потеряном, в лучшем сучае, рае, говорить о своей малой родине, куда боязно возвращаться, в то время, как Марек ничего не опасался, кроме как опасности провалиться в былую анонимность и упустить один-единственный день, котророый мог бы ему доставить "связи". Он регистрировал каждую из этих "связей", всякое приглашение, после короткого времени хаоса стал скоро-переборчивым по дамской части, а будучи принят Фанни, с облегчением насладился своим первым ощутимым триумфом, та показалась ему ключиком к бытию в Вене, в которую он не мог было ворваться , не входить же сюда на правах случайного гостя. Он был в некотором роде, как о нём выразился Мартин Раннер, пронырливым маленьким преступником, со скрупулёзностью, позволяющей ему инкорпорировать скрупулы желанного общества, принимать все его догмы, и едва ли- лучшие, если только они к лицу провинциалу. Марек был способен высмеивать политические пристрастия, который у него не было никаких, жалеть немецкое и австрийское прошлое, перед которым он не преклонялся, ровно задания, с которыми он своевременно расплевался на гимназическом экзамене, он интересовался чистой литературой, и вышло так, когда он с небольшой компанией оказался в Германии, что тамошние учёные лекции ему не по уму, но он быстро овладел незнакомой ситуацией, подучился- и освоил новые про и контра.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы
продолжение следует

Я: Тебе никогда не думалось, что можно жить иначе? Больше зелени. Например, в Хитцинге скоро освободится премилая квартира, Христина знает это от друзей, чьи приятели съезжают оттуда. У тебя появилось бы больше места для книг. Здесь же вообще не осталось места, изо всех полок выпирают корешки, из-за твоей мании, я ничего не имею против неё, но всё же это маникально. А ещё, ты ведь замечаешь, что ,проходя по комнатам, вдыхаешь запах кошачьей мочи Франсе и Троллоп. Лина молвит, что запах уже выветрился, да это всё твоя щепетильность, ты ко всему очень чувствителен.
Малина: Я не понял ни слова. С чего бы это нам вдруг перебираться в Хитцинг? Никогда никто из нас не хотел жить ни в Хитцинге, ни ,например, в Хохен Варте, ни в Дёблинге.
Я: Пожалуйста, только не в Хохен Варте! Я сказала, Хитцинг. По-моему, так ты никогда ничего не имел против Хитцинга!
Малина: Да всё одно, о чём вопрос? Только не начни вот так сразу плакать.
Я: Я не промолвинла ни слова о Хохен Варте, и не представляй, что я запла`чу. У меня насморок. Мне надо выспаться. Мы, самой собой разумеется, остаёмся на Унгаргассе. О другом месте вовсе нет никаких вопросов.

Чем бы насладиться мне сегодня? Дай поразмышлять! Прогуляться не желаю, читать или слушать музыку мне тоже не угодно. Думаю, станем взаимно ухаживать. Я стану развлекать тебя, ведь мне подумалось, что мы никогда не говорили о мужчинах, поскольку ты никогда не расспрашиваешь о них. Только не утыкайся по-умному в свою старую записную книгу. Сегодня я в ней прочла, это нехорошо- ты изображаешь, например, некоего мужчину, наверное, себя, перед тем, как он заснёт, но натурщицей, верно же, оказалась я: мужчины всегда быстро засыпают. Но продолжим, почему тебя больше интересуют мужчины в качестве персонажей, нежели я?
Малина отвечает: "Наверное, я представляю себе всех мужчин подобными себе".
Я возражаю: "Это представление- наисумбурнейшее из твоих. Прежде надобно представить себе некую даму, она такая, как все, в лучших смыслах. Всё опять-таки зависит от мужчин".
Малина напоказ заламывает руки: "Прошу, только никаких историй, или- только избранные мечста, если они достаточно комичны. Говори о том, что поприличнее".
Малина должен-то знать меня!
Я продолжаю: "Именно мужчины взаимно различны, и ,собственно, в каждом проявлен неизлечимый клинический случай, хоть это и не следует из учебников и справочников, они не нужны чтобы высветить и понять одного-единственного мужчину. В тысячу раз на мужском примере понятнее церебральный паралич, для меня, во всяком случае. Только то, что всем кажется обыденно знакомым, вовсе не известно. Вот заблуждение! Этот нуждающийся в дальнейшей классификации фактаж на протяжении столетий никто не собирал. Одна-единственная женщина уж готова выложить столько замечаний, никем прежде неё не высказанных, о симптомах немочи ,испытываемой ею, можно сказать, все представления мужчин о женщине, напротив,- болезненны, более того, однообразно болезненны, так что мужчинам никогда не избавиться от своих хворей. О женщинах можно по большому счёту заметить, что они, поддаются описанию посредством отражений: они же заражаются, сострадая.
- Ты сегодня в весьма добром расположении духа. Это меня  уже всерьёз увлекает.
Я счастливо говорю: "Мужчину должно ввергнуть в болезнь уже то, сколь мало нового переживает он, постоянно повторяется, один мужчина, например кусает меня за мочку уха, но не потому, что это моё ухо или оттого, что он помешанный на мочках, непременно должен кусать их, но потому, что он кусает всех других дам, в меньшие или большие, кровь с молоком или бледные, бесчувственные, чувствительные мочки, ему всё равно, что при этом значат они. Ты бы прибавил, что бывает вынужденные повторы, когда ,вооружившись полузнанием ,к тому же- маловосполнимым и неисправимым, приходится атаковать даму, по возможности- годами, однажды , да верно же, это сносит каждая. Это объясняет мне и некий тайный, подавленный мужской предрассудок, ведь мужчины, в сущности, не могут представить себе, что некая дама должна иначе вести себя с неким другим больным мужчиной, ибо ему все различия невдомёк и не трогают его, равно и те, что из науки заимствованы в испорченном фальшивом свете. Малина сбит с толку. Он говорит: "Мне казалось, что некоторые мужчины всё же особенно способны, во всяком случае, о некоторых так рассказывают, или говорят в общем... скажем, о греках". (Малина так хитренько смотрит на меня, затем он смеётся, и я смеюсь тоже.) Я с трудом возвращаю себе серьёзность: "В Греции мне кстати посчастливилось, но только раз. Счастье иногда выпадает каждому, но большинству женщин- никогда. Я вовсе не о том, не об ужасно умелых любовниках, да нет их вовсе. То просто легенда, которой бы рухнуть однажды, самое большее, есть мужчины, с которыми это совершенно безнадёжно, и немногие, с которыми это не совсем безнадёжно. Здесь бы поискать основание никем не пока не искомое, почему только у женщин постоянно полна голова историй с их чувствами да историй, с её одиним или с несколькими её мужчинами. Мысли об этом отнимают большую часть времени каждой дамы. Они же должны об этом думать, иначе им не по себе, без их непрерывных перетирок, взнуздываний чувств, которых не снести никогда ни одному мужчине, который ведь болен и который вовсе не занимает это. Для него ведь проще поменьше думать о дамах, ведь его больная конституция неадекватна, он повторяет, он повторяется, он будет повторяться. Коль он охотно целует ступни, то расцелует их ещё пятидесяти женщинам, зачем же ему рыться в воспоминаниях, припоминать особу, которой во время оное нравились его лобызания, так полагает он в любом случае. Некая дама должна быть готова к тому, что её ножки на очереди, она должна выказывать невозможные чувства и весь день согласовывать с ними её настоящие, однаджы она привыкает к этому со ступнями, затем- ко всему, чтоб смириться со многими недостаткими, ведь тот, кто так зациклен на ступнях, пренебрегает слишком многим. Кроме того, бывают вынужденные обстоятельства, после одного мужчины женские члены должны отвыкнуть от неких ощущений чтоб со вторым привыкать к новым. Но мужчина радостно странствует со своими привычками, иногда он бывает счастлив, чаще всего- нет.
Малина недоволен мною: "Но это же для меня настоящая новость, я был столь убеждён, ты охоча до мужчин, и тебе постоянно нравятся они, только их общество тебе претит, если уж никогда больше..."

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моя мать и моя сестра прислали ко мне международного парламентария, они желают знать, готова ли я "после" такого инцидента продолжить отношения с собственным отцом. Я говорб посреднику: "Ни за что на свете!" Мужчина, должно быть старый мой приятель, несмотря на мой ответ удовлетворён, он констатирует, что жаль. Он находит мою исходную позицию слишком жёсткой. Затем ухожу я от моей матери с сестрой. которые молча и беспомощно стоят себе, прочь в соседнюю комнату, чтоб о том же переговорить наедине со своим отцом. Хоть и думаю я непреклонно, мои жесты непреклонны, всё моё тело непреклонно, а я не уйду с представления, исполню свой долг, снова буду спать, со стиснутыми зубами, с неподвижными членами. Но он должен знать, что впредь я полюблю другого- и это событие не вызовет никакого международного резонанса. Мой отец сильно подавлен, он подаёт знаки, что чувствует себя неважно - пусть хоть всё замрёт, а я больше не могу выговариваться, он погружается в болезнь, хотя вовсе ничем не болен, а потому не должен он помнить ни о Мелани ,ни обо мне. Тогда меня осеняет: вот почему всё случившееся стало возможным- он живёт уже с моей сестрой. Больше я ничего не могу сделать для Элеоноры, она присылает мне записку: "Молись за меня, молись за меня!"

Я сижу на кровати, меня бросает то в жар, то в холод, я хватаюсь за книгу, которую приготовила себе на полу на сон грядущий, "Разговор с Землёй", я забыла, на какой главе остановилась, наобум ищу в оглавлении, в приложении, предисловие для специалистов и словарь иностранных слов, силы и процессы подземных толчков, внутренняя динамика. Малина забирает у меня книгу и откладывает её прочь.

Малина: Отчего вклинилась твоя сестра, кто она?
Я: Элеонора? Не знаю, нет у меня сестры по имени Элеонора. Но ведь у нас, у каждого- по сестре, не правда ли?     Прости. Как я только могла! Но да ты желаешь знать нечто о моей настоящей сесте. В детстве мы,     естественно, всегда были вместе, затем- недолго в Вене, воскресными утрами хаживали мы на концерты в    музыкальное собрание, иногда мы с нею порознь договаривались с одними и теми же мужчинами, читать и она    тоже могла, однажды написала она три печальные страницы, что на неё вовсе не было похоже, впрочем, такое    бывает со всеми, я их не приняла всерьёз. Что натворила было моя сестра? Думаю, она вскоре после того вышла    замуж.
Малина: Тебе нельзя вот так говорить о своей сестре, тебя только напрягает, когда ты её выгораживаешь. А    Элеонора?
Я: Я должно быть приняла это близко к сердцу, но я тогда была ещё так молода.
Малина: Элеонору?
Я: Она много старше моей сестры, пожалуй, она жила в ином времени, даже- в другом столетии, образы её          представляю себе, но не припоминаю себя, себя не припоминаю... Прочла и она, однажды мне приснилось, что          она читает мне вслух, с выражением. Vivere ardendo e non sentire il malo*
Малина: Что из неё вышло?
Я: Она умерла на чужбине.

Мой отец уневолил мою сестру, беспросветно, он желает от меня моего кольца для неё, ведь моя сестра должна носить это кольцо, которое он снимает с моенго пальца и молвит: "С одного слезло- на другой вылезло! да вы что одна, что другая: обе кое-что испытали". Мелани он "отставил", иногда говорит он, что та "отпущена" , он просматривал её, чтоб набраться её тщеславия и страсти. Тирады, что он желает облечь её страстью, однако, суть своеобразны: слово "снег" встречается, она желает покататься с ним по моему снегу, также- по нашему общему снегу в предгории Альп, и я спрашиваю его, получил ли уже мои письма, но он представляет дело так, будто письма остаются в снегу. Ещё раз прошу его о мелочах, которые мне ой как понадобятся: о двух кофейных чашках от "Аугартена", ведь мне захочется ещё раз выпить кофе, иначе не исполню своего долга, именно кофейных чашек нет на месте, что горше всего, я должна попросить своею сестру, что по крайней мене хоть их она должна вернуть. Мой отец свернул рулоном маленькую лавину, отчего я пугаюсь- и больше не высказываю своего последнего желания, чашки -под снегом. Только скрыть желает он меня: выпускает вторую лавину, я медленно тону в ней, ведь он должен похоронить меня в снегу так, чтоб никто больше не отыскал меня. Всбегая наверх, к деревьям, где спасение и передышка, я глупо пытаюсь кричать, я больше ничего не желаю, он должен это забыть, я вообще ничего не хочу, опасность лавины- вот она, можно пробовать грести руками чтоб остаться наверху, надо плыть по снегу. Но мой отец ступает повыше- и сталкивает третью лавину, она плющит все наши вековые леса, древнейшие деревья, сильнейшие, она рушит на них свою неудобную мощь, я больше не могу исполнить свой долг, я поняла, что борьба должна достичь завершения, мой отец говорит поисковой команде, что даст им пива вволю, только пусть отправятся по домам, до следующей оттепели тут нечего делать. Я попала под лавину своего отца.

По слабо заснеженному склону за нашим домом я впервые катаюсь на лыжах. Мне приходится следить за тем, чтоб, поворачивая, не оказаться на голом месте и ,катя вниз, оказываться на начертанном по снегу предложении. Предложение, пожалуй, осталось с прежних времён, оно начертано вдаль нетвёрдым детским почерком, на лежалом снегу из моей юности. Я подозреваю, что оно -из коричневой школьной тетради, на первой странице которой я в новогоднюю ночь написала :"Кому Почему суждено жить, сносит почти каждое Как". Но в предложении также значится и то, что я всегда всё ещё испытываю невзгоды со своим отцом и не должна рассчитывать на то, что вот да и выберусь из несчастья. Некая пожилая дама, ясновидящая, прорицает мне и отстоящей от меня группе лыжников, к которой я не пристала. Она настаивает на том, что каджый должен остановиться там, где кончается склон. Там ,где я остановаливяюсь, крайне изнемогшая, лежит письмо, оно датировано 26-м января и имеет некое отношение к ребёнку, письмо очень замысловато сложено и многократно запечатано. Его, совершенно обледеневшее, не следует открывать сразу, ведь в нём- предсказание. Я пускаюсь в путь через тёмный лес, снимаю лыжи, и палки кладу рядом, иду пешком дальше, в направлении города, к домам моих венских друзей. На табличках отсутствуют фамилии всех их. Я из последних сил пробую докричаться к Лили, я звоню, хоть она и не выходит, я всё более отчаиваюсь её отсутствием, но я беру себя в руки и рассказываю ей в затворённую дверь, что моя мать и Элеонора сегодя придут сюда чтоб отдать меня в хорошее заведение, я не нуждаюсь ни в каком приюте и должна тотчас отправиться в аэропорт, но тут же забываю: то ли в Швехат, то ли в Асперн; я не могу лететь одновременно с обоих, я вовсе не знаю, действительно ли моя мать и сестра прилетят, есть ли ныне самолёты, вообще, могут ли моя мать и сестра явится сегодня и оповещены ли они. Да оповещена же лишь Лили. Я не могу склеить предложение, мне хочется кричать: "Ведь оповещена же лишь ты! А что ты сделала, чего не сделала- все только назло!"

____________Примечания переводчика:____________________
* Жить горя и не ощущать зла (итал.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мой отец завёл меня в высокий дом, ещё и садик тут наверху имеется, мой отец позволяет мне выращивать в нём цветы и деревца, чтоб занять время, он отпускает шутки насчёт множства христовых деревьев (ёлочек- прим.перев.) ,что я выращиваю, они суть из рождественских ночей моего детства, но пока он шутит, всё хорошо, есть и серебристые шары, цветёт и фиолетовым, и жёлтым, только вот нет подходящих цветов. И в горшках я их выращиваю, удобряю их- а цветы всегда вырастают различных нежелательных колеров, я недовольна, а мой отец говорит: "Ты, пожалуй, держитшь себя за принцесу, ага?! Кому ты, собственно, бережёшь себя, для чего-то лучшего, ага? С тобой это пройдёт, вот это тебя исчерпает, а это... (он показывает на мои растения)... и это тоже скоро кончится, тоже мне заморочловое времяпровождение, эти зелёные насаждения!" Я замимаю в ладони садовый шланг, я хочу направить ему густую струю воды в лицо, чтоб он прекратил жалеть меня, ведь он сад уделил мне, но я роняю шланг, я с размаху припечатываю себе лицо ладонями, он же должен сказать мне, что я должна делать, вода течёт по земле, а я больше не могу поливать растения, завинчиваю кран и ухожу домой. Гости моего отца собрались, мне приходится помучиться, носить туда-сюда множество тарелок и подносов с бокалами на них, затем- посиживать, прислушиваться, я вовсе не понимаю, о чём они говорят, я и отвечать должна, но когда я подыскиваю ответ, выгляжу напряжённой, я запинаюсь, я отвечаю невпопад. Мой отец усмехается, он любезен ("шарман"- в тексте оригинала, -прим.перев.) со всеми, меня он хлопает по плечу, он говорит: "Эта вам сыграет представление, будто позволено ей только работать со мною в саду, покажи свои руки, моя детка, покажи свои белые милые лапки!" Все смеются, я тоже вымученно усмехаюсь, мой отец хохочет громче всех, он пьёт очень много и на посошок немеряно, после того, как все гости разошлись. Мне приходится ещё раз показать ему руки, он вертит их, выворачивает их, а я подскакиваю, я вырываюсь прочь от него, пока он, шатаясь, встаёт выпимши, я выбегаю вон и хочу сомкнуть двери, спрятаться в саду, но мой отец приходит следом, и страшны его глаза, его лицо от нарастающего гнева красно-бурое, он желает оттеснить меня к парапету, за которым- вовсе не дом, он теснит меня, мы сцепляемся, гнёмся, он желает столкнуть меня за парапет, мы вместе оказаваемся в спускном жёлобе, я бросаюсь в другую сторону, мне надо достичь стены или вскочить на крышу, на худой конец- проникнуть назад, домой, я постепенно теряю чувство реальности, не знаю, как мне вырваться отсюда, мой отец, котрый тоже пожалуй боится парапета, уже не теснит меня к нему, он поднимает цвточный горшок, он швыряет его в меня, горшок раскалывается о стену за мною, мой отец поднимает ещё один, он плещет землёй мне в лицо, трешит, летят осколки, мой глаза полны земли так, что уже не вижу моего отца, тогда отец мой не смеет быть! Шум у подьезда дома, на счастье моё, там некто взывает, шум раздаётся снова, или один из гостей вернулся?
- Пусть придёт кто-нибудь, -шепчу я,- перестань!
Мой отец молвит насмешливо: - Придёт кто-нибудь ради тебя, конечно, ради тебя, естественно, но ты оставайся, слышишь!
Поскольку снова раздаётся шум, поскольку спасение должно настать, поскольку я своими запачканными землёй глазами ничеко не вижу и пытаюсь отыскать дверь, мой отец начинает горшки, что только попадаются ему под руку, швырять за парапет, чтоб народ отогнать, чтоб не спас меня никто. Несмотря на всё, я будто бы вышла оттуда, внезапно оказываюсь у ворот дома на улице, а Малина- в темноте передо мною, я шепчу, он пока ничего не понимает, я выдыхаю: "Сегодня уж не приходи", а Малина , которого я ещё не видывала бледным и беспомощным, растерянно спрашивает, что происходит, может, что стряслось?
- Прошу, уйди,- мне приходится успокаивать его, я шепчу.
Слышу полицейскую сирену, полицейские вот да и выпрыгивают из севоего полосатого автомобиля, а я, чрезвычайно напугана, говорю ему: "Помоги мне уж, нам надо от них избавиться". Малина договаривается с полицейскими, он объясняет им: "Здесь праздник и шаловство, розыгрыш и очень много доброго настроя". Меня от задвинул в темноту. Правда, полицейские скоро укатывают прочь, Малина возвращается, он говорит в упор, я поняла, что с него довольно, он только что и сам был на волосок от смерти, "ты отправишься со мной или мы больше никогда не увидимся, надо же этому когда-нибудь кончиться". Но я шепчу ему, что не могу уйти с ним: "Я успокою своего отца, он сделал это лишь потому, что ты нашумел тут, мне срочно надо назад. Прошу больше не шуметь!"
- Пойми же,- говорит Малина,- мы больше не увидимся.
- Ну нет же, пока всё не кончится, ведь он хотел меня умертвить.
 Я тихо отвечаю, отнекиваюсь, я начинаю плакать, ведь Малина ушёл, не знаю, чем теперь заняться, да я должна убрать следы, собираю осколки с тротуара, руками сгребаю цветы и землю в водосток, сегодня ночью я утратила Малину, да он и сам-то был на волоск от смерти, мы -оба, Малина и я, но это сильнее, чем я и моя любовь к Малине, буду и дальше отпираться, в доме горит свет, мой отец уснул на полу, среди разора, всё порушено, в запустении, я ложусь рядом со своим отцом, ведь тут моё место, подле него, вялого и печального, спящего. И хоть мне противно смотреть на него, я должна это делать, знать мне надо, что ещё за опасность начертана на его лице, знать мне нало, отколь ещё зло явится, я пугаюсь, но -иначе, чем обычно, ведь зло- на лице, которого я не знаю, я подползаю к чуждому мужчине, руки которого в подсохших земляных ошмётках. Как я попалась, как оказалась в его владении, от чьей силы завишу? Мне, оттого, что измучена, мерещится отгадка, но она слишком велика- я тотчас пришлёпываю ей: это не смеет быть чужаком-мужчиной, всё не напрасно и не обман. Это не смеет быть явью.

Малина открывает бутылку минеральной воды, но он ещё держит перед моим лицом иную, с глотком виски на дне, она настаивает, чтоб я выпила. Я не могу посреди ночи пить виски, но Малина выглядит столь озабоченным, его пальцы так впиваются в мой локоть, я принимаю успокоительное себе на здоровье. Он щупает мой пульс, считает и выглядит недовольным.

Малина: Тебе всё ещё нечего сказать мне?
Я: Мне нечто проясняется, я даже начинаю просматривать во всём это логику, но в совокупности -не понимаю. Нечто наполовину реально, например то, что я было ждала тебя, и то, что я однажды спустилась с лестницы чтобы встретить тебя, и с полицейскими нечто примерно похожее было, только ты не им сказал, что пусть уезжают, вышло недоразумение, это я им то же сказала, я их отослала прочь. Или? Страх сильнее во сне. Возможно, ты когда-то было из вызвал? Я этого не могу. Я и не вызывала их ,это сделали соседи, следы стирала я, если грубо прикинуть- это раз произошло, не правда ли?
Малина: Почему ты выгородила его?
Я: Я сказала, что у нас праздник, шальной, хмельной вечер. Александер Фляйсер и молодой Бардос стояли было внизу: они вначале проходили мимо- и Александеру чуть на попало в голову, не говорю тебе- чем, он достаточно мощён чтоб кого-нибудь убить. Бутылки сверху летели, естественно -никакие не цветочные горшки. Я, когда вначале рассказала, то ошиблась. Такое могло случиться. Если точнее, то подобное бывает нечасто,  не во всех семьях, не каждый день, не везде, но ведь может произойти на некоей вечеринке, представь себе людские пунктики.

Малина: Я не о людях говорю, ты это знаешь. И я не расспрашиваю об их причудах.

Я: В таких переделках не боятся, ведь знаешь, что они минут, всё совсем иначе: страх приходит позже, в ином виде, он явился сегодня ночью. Ах да, ты желаешь знать не о нём. Днём после того вечера я было ходила к Александеру, и юному Бардоса, с которым почти не знакома, могла встретить, но это могло лишь где-то за сотню метров от подъезда. Александеру сказала я, что была и такой, и сякой, мол была  вечером накануне не в форме, ну задело его раз, я наговорила ему кучу всего, ведь Александер было что-то замыслил- и я чуяла это, что даст показания, но это надо было предотвратить- только оцени последствия! Ещё я сказалаподумай только! И ещё я сказала, что "казалось, будто улица пуста", мы же не могли предположить ,что Александер и молодой Бардос в такое позднее время стоят под нашими окнами, да видели его, почти наверняка, но ведь это знала только я, поэтому пришлось мне напомнить ему о             тяжёлых временях, только по лицу было мне видно- Александер не снизойдёт из-за тяжелого времени,  тогда я придумала вдобавок тяжёлую болезнь, да и вообще, кучу всяких отговорок нагадала ему. Александера это не убедило. Нол в мои намерения это и не входило- только бы снять неловкость, миновать худшее.
Малина: Зачем ты это сделала?
Я: Не знаю. Сделала- и всё тут. Тогда, по моему разумению, я поступила верно. Так и замяла всё. Позже             последствия того случая никак не проявились.
Малина: Как ты с ним объяснялась?
Я: Да никак. Лишь словами, что мне ведомы, а вопросы его парировала ...собственным незнанием языка. (Я              демонстрирую Малине фигуры и знаки языка глухонемых.)  А что, правда, неплохо? Или утверждением              непричастности к случившемуся. Тебе легко смеяться- не с тобой стряслось, ты у ворот не стоял.

Малина: Да разве я смеюсь? Ты смеёшься. Тебе следовало спать, это глупо, с тобой разглагольствовать, пока ты утаиваешь правду.
Я: Полиции я дала денег, они хоть все и неподкупны, но то были такие уж мальчики, правда. Им пофартило: поехали себе обратно в участок, или- по домам спать.
Малина: Мне-то какое дело до этой истории? Тебе всё приснилось.
Я: Я хоть и грежу, но уверяю тебя, что начинаю улавливать суть. В таких случаях я начинаю постигать суть, читаю невпопад. Например, где значится "Летняя мода", я вижу "Летние убийства" (Вместо "Sommermoden"  -"Sommermorden"- прим. перев.) Просто к примеру. Я могу таких перечислить сотни. Ты веришь?
Малина: Естественно, но я верь в одну примету, в которую ты сама пока ещё не веришь...
Я: Например?...
Малина: Ты запамятовала, что завтра утром тебе надо идти на работу в редакцию. Пожалуйста, встань вовремя. Я смертельно устал. Даже если завтрака окажется недожареным, пережареным- всё равно, я буду тебе благодарен. Доброй ночи.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Темно за окном, я его не могу отворить, мну нос о стекло, почти ничего не видать. Медленно осознаю` то, что глухой хохот за окном может значить озеро, и я слышу, как пьяные мужчины на снегу поют хором. Знаю, что сзади уже подошёл мой отец, он было поклялся умертвить меня, а я быстро прячусь между долгой, густой шторой и окном, чтоб он не застиг врасплох меня, глядящую из окна, да я уж ведаю, чего ему знать нельзя: на берегу озера находится кладбище убитых дочерей. На маленьком судёнышке начинает отец мой наворачивать свой большой фильм. Он- режиссёр, и всё идёт согласно его воле. Да и я тоже несколько вовлечена в прочесс съёмки, ведь отец мой желает пару серий со мной, он уверяет, что я не узна`ю себя, ведь он привлёк лучших мастеров-гримёров ("маскоизобразителей"- в тексте оригинала- прим.перев.) Мой отец создал себе имя, никто не знает, какое, оно уже примелькалось в жёлтых журналах о кино, его заметила половина мира. Я сижу рядом, ещё не обряжена и не загримирована, папильотки торчат на голове, лишь платок на плечах, но внезапно обнаруживаю я, что мой отец воспользовался ситуацией и уж тихонько юлит, я возмущённо вспрыгиваю, но не нахожу, чем прикрыться, я бегу просто напрямик к отцу мимо оператора и говорю: " Брось это, немедля прекрати!" Говорю, что эта плёнка должна быть тотчас засвечена, эта сцена не из моей предполагаемого сценария, съёмка должна быть произведена издалека. Мой отец возражает, он именно этого и желает, этот эпизод окажется самым интересным, он продолжает снимать. Я с отвращением слышу жужжание камеры и пытаюсь ещё раз внушить ему чтоб прекратил и выбросил из монтажа только что отснятую ленту, но он невозмутимо продолжает снимать и снова отказывает мне. Я всё сильнее раздражаюсь и кричу, что у него осталась ещё одна секунда на размышления, я уже нисколько не боюсь насилия, мне надо помочь самой себе коль никто не пособляет мне. Да он никак не реагирует, а секунда уже минула, я гляжу поверх дымовых труб корабля и осматриваю аппаратуру расставленную повсюду на палубе, я спотыкаюсь о кабель и ищу, ищу, ведь как-то мне надо воспрепятсововать тому, что он творит, я ломлюсь обратно в гардероб, чьи двери высажены и я не могу внутри закрыться, мой отец смеётся, но в этот миг вижу я мисочку с мыльной водой, что для маникюра приготовлена, у зеркала, и молниеносно принимаю решение: выплёскиваю содержимое на аппараты и в корабельную начинку, отовсюду зачадило, мой обомлевший отец стоит себе, а я говорю ему, что предупреждала же, отныне я не к его услугам, я переменилась, отныне стану тотчас давать отпор таким как он, коль те что сотворят против договора. Весь корабль дымит всё пуще, съёмкам хана, работу надобно срочно прервать, всё стоят напуганы и дискутируют меж собой, однако, они говорят, что такая вот, в деталях, режиссура нежалательна, поэтому они довольны, что фильма не выйдет. По канатным лестницам мы покидаем корабль, раскачиваемся в спасательных шлюпочках прочь подальше и стремимся к некоему большему кораблю. Пока я устало сижу на скамье что на палубе большего корабля и наблюдаю за тушением пожара на меньшем, сюда выносит волною людские тела, они едва живы, у всех ожоги, нам приходится потесниться, всех их надо принять на этот корабль, ведь наш пропащий всё тонет, а вдали от него взорвался ещё один, принадлежащий моему отцу, со многими пасажирами- и там тоже множество пострадавших. Мною овладевает беспричинный страх оттого, что будто моя мыльница причинила ещё и взрыв на том судне, я кстати подсчитываю, сколько обвинений в убийствах представят мне когда пристанем к берегу. Всё больше тел прибывает на палубе, они валовлены- и мертвецы тоже. Затем, однако, я с облегчением слышу, что тот корабль взорвался и затонул по совсем иным причинам. Мне нет дела до него, ведь то было плавучее средство моего отца.

Мой отец желает удалить меня из Вены в некую иную страну, он уговаривает меня по-хорошему, я должна удалиться прочь отсюда, приятели так плохо влияют на меня, но я ещё замечаю, что он не желает никаких улик, он не хочет, чтоб я с кем-либо поговорила об отъезде. Это не должно выйти наружу. Я больше не защищаюсь, спрашиваю только, смею ли отсылать письма, домой, он говорит, что будет видно, это нежелательно для меня. Мы уехали в чужую страну, теперь я даже должна испрашивать позволения выйти на улицу, но я ведь никого не знаю и не понимаю языка. Мы проживаем очень высоко, у меня кружится голова, таким высоким дом быть не может, я ещё не жила на этакой верхотуре, и лежу я весь день в кровати, согнувшаяся, я пленена и не пленница, мой отец лишь изредка заглядывает ко мне, он чаще всего посылает ко мне некую даму с забинтованным лицом, лишь глаза её видны мне, она нечто знает. Она подаёт мне еду и чай, больше я ничего не в состоянии понять, ведь всё вокруг меня вращается, прямо с первого моего шага. На мою долю и другие напасти случаются, ведь мне приходится то и дело вставать: то еда отравлена, то чай, я хожу в ванную и выблёвываю проглоченное мною в унитаз, чего ни отец мой, ни эта дама не замечают, они отравили меня, это страшно, я должна написать письмо, набираются громкие вступления, которые я прячу в кармане, в тумбочке, на полке у изголовья, но мне надо написать послание и вынести конверт из дому. Я сосредотачиваюсь и роняю на пол шариковую ручку, ведь мой отец стоит в притолоке, давно он всё замелил, он ищет все письма, он вынимает одно из корзины для бумаг и кричит: "Открой рот! Как это называется?! Рот раскрой, я сказал!" Он кричит битый час и не успокаивается, он не позволяет мне говорить, я плачу всё пуще, он кричит резче когда я плачу, я не могу сказать ему, что больше не ем, что выбрасываю всю еду, что я уже дошла, я достаю и сложенное письмо, которое лежало за полкой. и всхлипываю. "Рот открой!" Глазами даю понять ему: "Тоскую по дому, желаю дома!" Мой отец молвит насмешливо: "Тоска по дому! Тоже мне, хорошенькая тоска! Письма- вот они, да по-моему будет: не отправятся они, твои дорогие письма твоим дорогим друзьям".

Я исхудала до костей и уже не могу поддерживать себя в порядке, но когда собираюсь с силами, стаскиваю свой чемодан с антресолей, тихо, среди ночи, мой отец крпко спит, я слышу, как он храпит, он сипит и кашляет. Пренебрегая высотой, я сгибаюсь и высовываюсь в окно: на противоположной стороне улицы стоит Малинино авто. Малина, который никакого письма не получил, должен был догадаться, он прислал мне свои автомобиль. Я пакую самые необходимые вещт в чемодан, или -просто лишь то, что способна собрать, всё должно статься легко и в крайней спешке, всё должно произойтьи этой ночью, иначе побег мне уже никогда не удастся. Я ,шатаясь, бреду с кофром по улице, мне приходится ,совершив что ни пару шагов, присаживаться чтоб отдышаться и смочь снова поднять поклажу, затем сажусь я в авто, чемодан кладу на заднее сиденье, ключ зажигания воткнут, я поехала, наворачиваю зигзаги пустыми ночными улицами, я примерно знаю, где должен быть выезд на Вену, направление мне известно, но не могу ехать -и торможу. По-крайней мере, я должна достичь почтамта, немедленно телеграфировать Малине, чтоб он прибыл забрать меня, но ничего у меня не выходит. Мне надо вернуться, скоро расветёт, авто я уже не насилую, оно везёт меня назад через площадь туда, где стояло прежде, я желала бы добавить газу -и врезаться в стену, чтоб насмерть, ибо Малина не прибыл, уже день, я прикорнула на руле. Кто-то тащит меня за волосы, это мой отец. Дама, которая закутала своё лицо платком, тащит меня из салона назад в дом. Я увидала её лицо, она вдруг быстро его запахивает платком, пока я ору, ведь я узнала её. Они оба меня убьют.

продолжеие следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Я со своим отцом ушла поплавать во державу тысячи атоллов. Мы ныряем в озеро, стая расчудесных  рыбок встречает меня, а я хочу в ней затеряться, но мой отец уж вторгается следом, я вижу его то со стороны, то подо мною, то надо мною, я должна пытаться достичь рифов, моя мать застряла в коралловых нагромождениях, она пристально и призывно смотрит на меня, ведь она знает, что станется со мною. Я ныряю глубже и кричу под водой: "Нет!" ,и: "Я больше не хочу! Не могу больше!" Я знаю ,что это важно, кричать под водой, ведь она-то прогоняет акулу, значит, крик должен прогнать и моего отца, чтоб моя мать это увидела. Я кричу: "Ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя больше, чем свою жизнь, и я поклялась себе убить тебя!"  Я пристраиваюсь рядом со своей матерью, в её ветвящемся, тысячечленном, ширящемся и растущем глубинно-озёрном оцепенении, я ,остерегаясь и боясь, повисаю в нём, я дополняю собой его, но мой отец стремится за мною, он всё настигает меня, а я всё же не сплоховала: ведь он было прокричал, это был его голос, не мой, а именно: "Я поклялся себе умертвить тебя!"  Но я было прокричала: "Ненавижу тебя пуще собственной жизни!" Малины нет здесь, я поправляю себе подушку, нахожу бутылку минеральной воды, "Гюсингер", изжаждавшаяся, выпиваю всю. Почему я сказала так, почему? Пуше своей жизни. Моя жизнь хороша, она ещё лучше стала благодаря Малине. Пасмурное утро, но уже светает. Что за сентенции бормочу я, почему Малина ещё спит? Именно теперь. Он должен истолковать мне мои слова. Я вовсе не отвергаю свою жизнь, с чего мне ненавидеть ценой собственной жизни? Я не способна. Только ночью я была неугомоной. Я встаю осторожно, чтоб не расплескать собственную жизнь, я ставлю чайник на конфорку, мне надо попить чаю, в кухне, дрожащей от холода, даром что в долгой ночной рубашке, завариваю я этот чай, который мне необходим, ведь когда большем ничего не смогу, останется мне готовить чай, тоже занятие. Когда кипяток готов, я согреваю чайничек, отсчитываю ложки "Седого Графа" ("Earl Grey"), заливаю, готов, можно долить доверху. Я не желаю будить Малину, но и сама не ложусь, пока не семь утра, тогда разбужу его и подам ему завтрак. Малина теперь тоже не в лучшей форме, возможно, он пришёл домой слишком поздно, его яичница пережарена, но он не нарекает, я бормочу извинение, молоко прокисло, но почему- за два дня? ведь оно было в холодильнике. Малина замечает, что молоко в чае свернулось- и я заново наливаю ему чашку, сегодня ему придётся пить чай без молока. -Прости меня, -говорю я. - В чём дело?- спрашивает Малина. - Иди уж, прошу, иди, готовься, иначе снова придёшь поздно, я так рано не могу рассказывать.

Я ,как и все, в еврейском, на сибирский манер меховом тулупе. Тут лютая зима, снега всё прибывает, он валит на нас, а из-под него торчат мои книжные по`лки, снег погребает их медленно, в то время как все мы ждём ,пока нас увезут, и фотографии, что стоят на полке, промокнут, это портреты всех , кого я любила, и я стираю с них снег, трясу фотографии, но снег всё падает, мой пальцы уже окоченели, придётся мне оставить фотографии погребёнными в снегу. Я только отчаиваюсь, ведь мой отец увидел эти старания, он не принадлежит к моему кругу, я не хочу, чтоб он интересовался, кто на этих фотографиях. Мой отец тоже не прочь одеться в тулуп, хоть слишком толст для него, он договаривается с неким, возврашает ему вешь, но к счастью других тулупов нет. Он видит, что я уезжаю с другим, а я хочу ещё раз поговорить со своим отцом, втолковать ему, что он не принадлежит к нам, что никакого у него права нет, я говорю: "У меня больше нет времени, у меня недостаточно времени". Мне просто некогда объясняться. Меня отовсюду винят некие люди, мол, несолидарно изъясняюсь, "солидарно"- странное слово! мне всё равно. Мне следует поставить подпись, но вместо меня расписявается мой отец, он всегда "солидарен", я же кстати не знаю, что это значит. Говорю ему паоспешно: "Будь здоров, у меня больше нет времени, я несолидарна". Мне надо найти кого-то. Не знаю точно, кого мне искать, известно мне ,что он- некто из Печа*,которого я должна разыскать среди всех, в таком страшном хаосе. Вот уж и всё моё время вышло, наипоследнее, я уж боюсь, что искомого  уж увезли от меня прочь, хоть я могу только с ним говорить о своём, с ним одним и его родичами до седьмого колена, с которыми мне не породниться, ведь после меня никого больше не останется. В глубине множества барачных коридоров, в самой дальней комнате нахожу его я, он устало дожидается меня там, в пустой комнате- букет георгин, рядом с ним, лежащим на полу в исиня-чёрном (букв. "сидерическом"- как ночное небо с едва мерцающими звёзочками- прим.перев.) с проблеском тулупе мехом наружу, в котором я видела его тысячу лет назад. Он спросонья подымается, выглядит на пару лет старше своих- столь велика его усталость. Он молвит мне своим первым голосом: "Ах наконец, наконец ты пришла!" А я ,склоняясь, припадаю к нему и смеюсь, и плачу, и целую его: "Вот ты где, где ты пропадал, ах, наконец, наконец!" Ребёнок тоже тут, я вижу только одного, хотя мне кажется, что итх должно быть двое, и дитя лежит в углу. Я вот да узна`ю мальчика. В другом углу лежит дама, кроткая и терпеливая, ребёнок -её, она непротив того, чтоб нам с неким тут ненадолго прилечь перед отправкой. Внезапно раздаётся: "Подъём!" Мы все встаём, ломимся в двери, малыш уже в  кузове грузовика, нам следует поторопиться, чтоб и самим следом уместитьсяч там же, мне надо только найти для всех  защитные, против дождя, зонты, я отыскиваю для всех по зонту- для него, для кроткой дамы, для дитя и для себя тоже, но мой мне не принадлежит, его некто некогда забыл в Вене, а я щепетильна, ведь всегда хотела возвратить его владельцу, но только на это уж нам не осталось времени. Этот зонт- мёртвый и "падший".
Слишком поздно, я вынуждена взять его, мы поедем Венгрией, ведь я отыскала тут свою первую любовь, дождит, барабанит по нам всё, что с неба, прежде всего, по ребёнку, такой дождь скорый и обложной. Снова задождило, я дышу слишком часто, видимо, из-за ребёнка, но мой возлюбленный молвит: "Будь совершенно скопойна, будь и ты спокойна подобно нам! Уж скоро взойдёт луна". Но смертный страх всегда при мне, ведь это снова накатывает, ведь я схожу с ума, он говорит: "Будь совершенно спокойна, думай о Городском парке, думай о газете, думай обо всех садах Вены, о нашем дереве, павловния** цветёт". Вскоре я успокаиваюсь, ведь нам обоим тяжко, я вижу, как он указывает на свою голову, я знаю, что они сделали с его головой. Грузовику надо форсировать реку, это Дунай, а затем же- ещё одну реку, я пробую хранить спокойствие, ведь здесь, в излучине потока мы впервые встретились, я говорю, уж нашло, затем это разрывает мне рот- и никакого крика, ведь ровно ничего не происходит. Он говорит мне: "Не забудь этого снова, это зовётся "Facile!"  А я не расслышала, я кричу, безгласая: "Это зовётся "Facit!"  В реке, в глубоком потоке. - Могу ли сказать вам пару слов? -спрашивает меня некий господин.- Я должен передать вам одну новость. Я отзываюсь: -Кому, кому надо вам передать весть? Он отвечает: -Только принцессе фон Карган. Я наседаю : -Не произносите этого имени, никогда. Не говорите мне этого!  Но он уже показывает мне покоробившийся, высохший листок бумаги- и я уже знаю, что он нарёк мне как есть. Моя жизнь истекла, ведь листок утонул, во время переправы погрузился в воду, он и был моею жизнью. Я любила его меньше, чем свою жизнь.

________Примечание:__________________________________________
* Печ (Pe`cs)- город в Венгрии, откуда Иван родом, см. начало романа;
** павловния- дерево вроде акации, только крона раскидистее, цветёт почти таким же с виду цветом, см. по сноске : http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D1%8F ;
***  Facile!- просто, легко! (итал.), Facit!- здесь: готовит, влечёт за собой(?)(лат.).   см. крылатое выражение "Lingua facit pacem"- язык (речь) миротворит (?)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В большой опере моего отца должна я принять главную роль, таково решительное мнение директора театра, которое он только что мне предъявил, ведь в таком случает публика повалит толпами, и журналисты тоже так говорят. Они ждут с блокнотами наизготове, я должна им нарассказать о своём отце, и ещё о роли, которую я не знаю. Директор навязывает мне костюм, а тот, оказывается пошит на другую, директор собственноручно заужает его булавками, которые мне дерут кожу- такой неуклюжий костюм. Журналистам я говорю :" Я вовсе ничего не знаю, прошу, обратитесь к моему отцу, я же ничего не знаю, никакой роли для меня нет, это всё лишь для того ,чтоб публику толпами заманивать!"  Но журналисты пишут нечто совсем иное, а у меня уж не осталось времени кричать и рвать их листки, ведь пошла последняя минута перед выходом, и я бегу, отчаявшаяся и кричащая, по всему зданию театра. Негде получить текст роли, а я знаю разве что две вступительные реплики, это не моя роль. Музыка мне хорошо знакома, ох, знаю её, эту музыку, но слов не знаю, не могу исполнить эту роль, никогда мне не осилить её, и я спрашиваю, ещё более растерянно, помощника директора, как звучит первая реплика для вступительного дуэта, который петь мне с молодым человеком? Он и все остальные энигматично улыбаются, им ведомо что-то, чего не знаю я, да что же они знают? Я начинаю догадываться, но занавес сразу подымается, а внизу- громадная орава, толпами, я затягиваю на авось, пою :"Кто пособит, поможет мне?!", а ведь знаю, что текст начинается не так, но одновременно знаю, что музыка подразумевает мои слова, отчаянные, надрывные. На сцене стоит множество людей, некоторые из них сознательно молчат, иные же глухо подпевают если вдруг разберут строку текста, молодой человек поёт уверенно, а иногда он быстро и уверенно подпевает мне, я соображаю, что в так сказать дуэте слышен только его голос, ибо мой отец так расписал либретто- голос для него, а для меня, естественно- нет, ведь нет у меня никакой выучки, я лишь напоказ. Петь должна я лишь ради того, чтоб вышла прибыль, и я не выхожу из роли, которая не есть моей, но пою о своей жизни- и моему отцу нечего поделать: "Кто пособит...?!" Затем я забываю роль, забываю и то, что я не вышколена, и наконец, хотя занавес уже спущен и можно приниматься за расчёт, я пою по-настоящему, но нечто из другой оперы, и слышу в пустом зале раскаты своего голоса, который достигает высочайших высот и нижайщих глубин: "Умрём, умрём, тому бывать..." Молодой человек подаёт мне знаки, он не знает этой роли, но я продолжаю петь: "Все умерло. Мертво!"  Молодой человек уходит, я одна на сцене, они гасят свет и оставляют меня в одиночестве, в смехотворном костюме с булавками зашиворот. "А вы, друзья, не видите ль ,что сталось?!" И я срываюсь на высокой жалостной ноте прочь с этого острова и из этого театра, всё продолжая петь: "Умрем, пускай, не расставаясь..." - в оркестровую яму, где нет никакого оркестра. Я спасла премьеру, но лежу со сломанной шеей среди оставленных пюпитров и стульев.

Мой отец избивает Мелани, затем, поскольку большая собака залаяла, бьёт он и её, а та самозабвенно отдаётся порке. Вот так и я со своей матерью должны позвольть избивать себя, знаю, что собака- моя мать, сама покорность. Я спрашиваю своего отца, почему он и Мелани бьёт, а он отвечает, что запрещает мне подобные вопросы, они ничего не значат для него, уж какое бесстыдство спрашивать подобное в отношении к ней, он постоянно повторяет, что Мелани для него ничего не значит, она нужна ему будет ещё две недели, ради освежения, я должна это понять. Я замечаю, что собака и не пытается хоть чуть укусить моего отца чтоб прекратить экзекуцию, напротив- собака поскуливает и не кусает его. После этого отец с умиротворением общается со мной, ему полегчало, он и за меня гляди и примется, но я по-преждему угнетена, я пытаюст объяснить ему, как он огорчил меня, однажды он должен постичь, я мучительно перечисляю ему больницы, в которых побывала ,зажимаю в руке счета, ведь полагаю, что оплату их нам следует разделить. Мой отец в наилучшем расположении духа, только он не улавливает связи между поркой и с этими счетами, и с моим желанием всё ему наконец высказать, он остаётся беззаботным, бездумным, но атмосфера не напряжена, мои с ним отношения становятся всё лучше, всё теплее, ведь ему уже хочется натянуть полог и спать со мной, чтоб не видела нас Мелани, которая ,постанывая, ещё лежит там, но как всегда ничего не поняла. Я ложусь долу, жалко надеясь, но сразу же встаю, я ведь не могу этого, я говорю ему, что ни за что не лягу, я слышу себя говорящей: "Я ни за какую цену не лягу, я никогда не назначу цены этому!" Моего отца сразу ничто не останавливает, ведь он тоже никакой цены не называет, он держит некий свой монолог, он вспоминает, что сказала было я некогда, мол, всегда одно и то же. Он молвит: "Одно и то же, итак, никаких отговорок, не отказывайся, подь сюда с одним и тем же если это одно и то же!" Но нам помешают, ведь нам всегда что-то мешало, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, что это связано только с помехой, и никогда не "одно и то же", только с ним, ведь я не ценю этого. Мелани- вот где помеха, она стонет и мешает, мой отец восходит на кафедру (на амвон- прим.перев.) и читает свою воскресную проповедь, об одном и том же, а все тихо и благочестиво прислушиваются к нему, это величайшая, в пух и прах воскресная проповедь. В конце он проклинает что-то или кого-то, чем крепчает его проповедь, и он проклинает снова, сегодня он клянёт мою мать и меня, он честит свой род и мой род, а я иду к скотской поилке католиков и крещу свой лоб во имя Отца, я выхожу прочь прежде окончания проповеди.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы