Я со своим отцом ушла поплавать во державу тысячи атоллов. Мы ныряем в озеро, стая расчудесных  рыбок встречает меня, а я хочу в ней затеряться, но мой отец уж вторгается следом, я вижу его то со стороны, то подо мною, то надо мною, я должна пытаться достичь рифов, моя мать застряла в коралловых нагромождениях, она пристально и призывно смотрит на меня, ведь она знает, что станется со мною. Я ныряю глубже и кричу под водой: "Нет!" ,и: "Я больше не хочу! Не могу больше!" Я знаю ,что это важно, кричать под водой, ведь она-то прогоняет акулу, значит, крик должен прогнать и моего отца, чтоб моя мать это увидела. Я кричу: "Ненавижу тебя, я ненавижу тебя, я ненавижу тебя больше, чем свою жизнь, и я поклялась себе убить тебя!"  Я пристраиваюсь рядом со своей матерью, в её ветвящемся, тысячечленном, ширящемся и растущем глубинно-озёрном оцепенении, я ,остерегаясь и боясь, повисаю в нём, я дополняю собой его, но мой отец стремится за мною, он всё настигает меня, а я всё же не сплоховала: ведь он было прокричал, это был его голос, не мой, а именно: "Я поклялся себе умертвить тебя!"  Но я было прокричала: "Ненавижу тебя пуще собственной жизни!" Малины нет здесь, я поправляю себе подушку, нахожу бутылку минеральной воды, "Гюсингер", изжаждавшаяся, выпиваю всю. Почему я сказала так, почему? Пуше своей жизни. Моя жизнь хороша, она ещё лучше стала благодаря Малине. Пасмурное утро, но уже светает. Что за сентенции бормочу я, почему Малина ещё спит? Именно теперь. Он должен истолковать мне мои слова. Я вовсе не отвергаю свою жизнь, с чего мне ненавидеть ценой собственной жизни? Я не способна. Только ночью я была неугомоной. Я встаю осторожно, чтоб не расплескать собственную жизнь, я ставлю чайник на конфорку, мне надо попить чаю, в кухне, дрожащей от холода, даром что в долгой ночной рубашке, завариваю я этот чай, который мне необходим, ведь когда большем ничего не смогу, останется мне готовить чай, тоже занятие. Когда кипяток готов, я согреваю чайничек, отсчитываю ложки "Седого Графа" ("Earl Grey"), заливаю, готов, можно долить доверху. Я не желаю будить Малину, но и сама не ложусь, пока не семь утра, тогда разбужу его и подам ему завтрак. Малина теперь тоже не в лучшей форме, возможно, он пришёл домой слишком поздно, его яичница пережарена, но он не нарекает, я бормочу извинение, молоко прокисло, но почему- за два дня? ведь оно было в холодильнике. Малина замечает, что молоко в чае свернулось- и я заново наливаю ему чашку, сегодня ему придётся пить чай без молока. -Прости меня, -говорю я. - В чём дело?- спрашивает Малина. - Иди уж, прошу, иди, готовься, иначе снова придёшь поздно, я так рано не могу рассказывать.

Я ,как и все, в еврейском, на сибирский манер меховом тулупе. Тут лютая зима, снега всё прибывает, он валит на нас, а из-под него торчат мои книжные по`лки, снег погребает их медленно, в то время как все мы ждём ,пока нас увезут, и фотографии, что стоят на полке, промокнут, это портреты всех , кого я любила, и я стираю с них снег, трясу фотографии, но снег всё падает, мой пальцы уже окоченели, придётся мне оставить фотографии погребёнными в снегу. Я только отчаиваюсь, ведь мой отец увидел эти старания, он не принадлежит к моему кругу, я не хочу, чтоб он интересовался, кто на этих фотографиях. Мой отец тоже не прочь одеться в тулуп, хоть слишком толст для него, он договаривается с неким, возврашает ему вешь, но к счастью других тулупов нет. Он видит, что я уезжаю с другим, а я хочу ещё раз поговорить со своим отцом, втолковать ему, что он не принадлежит к нам, что никакого у него права нет, я говорю: "У меня больше нет времени, у меня недостаточно времени". Мне просто некогда объясняться. Меня отовсюду винят некие люди, мол, несолидарно изъясняюсь, "солидарно"- странное слово! мне всё равно. Мне следует поставить подпись, но вместо меня расписявается мой отец, он всегда "солидарен", я же кстати не знаю, что это значит. Говорю ему паоспешно: "Будь здоров, у меня больше нет времени, я несолидарна". Мне надо найти кого-то. Не знаю точно, кого мне искать, известно мне ,что он- некто из Печа*,которого я должна разыскать среди всех, в таком страшном хаосе. Вот уж и всё моё время вышло, наипоследнее, я уж боюсь, что искомого  уж увезли от меня прочь, хоть я могу только с ним говорить о своём, с ним одним и его родичами до седьмого колена, с которыми мне не породниться, ведь после меня никого больше не останется. В глубине множества барачных коридоров, в самой дальней комнате нахожу его я, он устало дожидается меня там, в пустой комнате- букет георгин, рядом с ним, лежащим на полу в исиня-чёрном (букв. "сидерическом"- как ночное небо с едва мерцающими звёзочками- прим.перев.) с проблеском тулупе мехом наружу, в котором я видела его тысячу лет назад. Он спросонья подымается, выглядит на пару лет старше своих- столь велика его усталость. Он молвит мне своим первым голосом: "Ах наконец, наконец ты пришла!" А я ,склоняясь, припадаю к нему и смеюсь, и плачу, и целую его: "Вот ты где, где ты пропадал, ах, наконец, наконец!" Ребёнок тоже тут, я вижу только одного, хотя мне кажется, что итх должно быть двое, и дитя лежит в углу. Я вот да узна`ю мальчика. В другом углу лежит дама, кроткая и терпеливая, ребёнок -её, она непротив того, чтоб нам с неким тут ненадолго прилечь перед отправкой. Внезапно раздаётся: "Подъём!" Мы все встаём, ломимся в двери, малыш уже в  кузове грузовика, нам следует поторопиться, чтоб и самим следом уместитьсяч там же, мне надо только найти для всех  защитные, против дождя, зонты, я отыскиваю для всех по зонту- для него, для кроткой дамы, для дитя и для себя тоже, но мой мне не принадлежит, его некто некогда забыл в Вене, а я щепетильна, ведь всегда хотела возвратить его владельцу, но только на это уж нам не осталось времени. Этот зонт- мёртвый и "падший".
Слишком поздно, я вынуждена взять его, мы поедем Венгрией, ведь я отыскала тут свою первую любовь, дождит, барабанит по нам всё, что с неба, прежде всего, по ребёнку, такой дождь скорый и обложной. Снова задождило, я дышу слишком часто, видимо, из-за ребёнка, но мой возлюбленный молвит: "Будь совершенно скопойна, будь и ты спокойна подобно нам! Уж скоро взойдёт луна". Но смертный страх всегда при мне, ведь это снова накатывает, ведь я схожу с ума, он говорит: "Будь совершенно спокойна, думай о Городском парке, думай о газете, думай обо всех садах Вены, о нашем дереве, павловния** цветёт". Вскоре я успокаиваюсь, ведь нам обоим тяжко, я вижу, как он указывает на свою голову, я знаю, что они сделали с его головой. Грузовику надо форсировать реку, это Дунай, а затем же- ещё одну реку, я пробую хранить спокойствие, ведь здесь, в излучине потока мы впервые встретились, я говорю, уж нашло, затем это разрывает мне рот- и никакого крика, ведь ровно ничего не происходит. Он говорит мне: "Не забудь этого снова, это зовётся "Facile!"  А я не расслышала, я кричу, безгласая: "Это зовётся "Facit!"  В реке, в глубоком потоке. - Могу ли сказать вам пару слов? -спрашивает меня некий господин.- Я должен передать вам одну новость. Я отзываюсь: -Кому, кому надо вам передать весть? Он отвечает: -Только принцессе фон Карган. Я наседаю : -Не произносите этого имени, никогда. Не говорите мне этого!  Но он уже показывает мне покоробившийся, высохший листок бумаги- и я уже знаю, что он нарёк мне как есть. Моя жизнь истекла, ведь листок утонул, во время переправы погрузился в воду, он и был моею жизнью. Я любила его меньше, чем свою жизнь.

________Примечание:__________________________________________
* Печ (Pe`cs)- город в Венгрии, откуда Иван родом, см. начало романа;
** павловния- дерево вроде акации, только крона раскидистее, цветёт почти таким же с виду цветом, см. по сноске : http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D1%8F ;
***  Facile!- просто, легко! (итал.), Facit!- здесь: готовит, влечёт за собой(?)(лат.).   см. крылатое выражение "Lingua facit pacem"- язык (речь) миротворит (?)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

В большой опере моего отца должна я принять главную роль, таково решительное мнение директора театра, которое он только что мне предъявил, ведь в таком случает публика повалит толпами, и журналисты тоже так говорят. Они ждут с блокнотами наизготове, я должна им нарассказать о своём отце, и ещё о роли, которую я не знаю. Директор навязывает мне костюм, а тот, оказывается пошит на другую, директор собственноручно заужает его булавками, которые мне дерут кожу- такой неуклюжий костюм. Журналистам я говорю :" Я вовсе ничего не знаю, прошу, обратитесь к моему отцу, я же ничего не знаю, никакой роли для меня нет, это всё лишь для того ,чтоб публику толпами заманивать!"  Но журналисты пишут нечто совсем иное, а у меня уж не осталось времени кричать и рвать их листки, ведь пошла последняя минута перед выходом, и я бегу, отчаявшаяся и кричащая, по всему зданию театра. Негде получить текст роли, а я знаю разве что две вступительные реплики, это не моя роль. Музыка мне хорошо знакома, ох, знаю её, эту музыку, но слов не знаю, не могу исполнить эту роль, никогда мне не осилить её, и я спрашиваю, ещё более растерянно, помощника директора, как звучит первая реплика для вступительного дуэта, который петь мне с молодым человеком? Он и все остальные энигматично улыбаются, им ведомо что-то, чего не знаю я, да что же они знают? Я начинаю догадываться, но занавес сразу подымается, а внизу- громадная орава, толпами, я затягиваю на авось, пою :"Кто пособит, поможет мне?!", а ведь знаю, что текст начинается не так, но одновременно знаю, что музыка подразумевает мои слова, отчаянные, надрывные. На сцене стоит множество людей, некоторые из них сознательно молчат, иные же глухо подпевают если вдруг разберут строку текста, молодой человек поёт уверенно, а иногда он быстро и уверенно подпевает мне, я соображаю, что в так сказать дуэте слышен только его голос, ибо мой отец так расписал либретто- голос для него, а для меня, естественно- нет, ведь нет у меня никакой выучки, я лишь напоказ. Петь должна я лишь ради того, чтоб вышла прибыль, и я не выхожу из роли, которая не есть моей, но пою о своей жизни- и моему отцу нечего поделать: "Кто пособит...?!" Затем я забываю роль, забываю и то, что я не вышколена, и наконец, хотя занавес уже спущен и можно приниматься за расчёт, я пою по-настоящему, но нечто из другой оперы, и слышу в пустом зале раскаты своего голоса, который достигает высочайших высот и нижайщих глубин: "Умрём, умрём, тому бывать..." Молодой человек подаёт мне знаки, он не знает этой роли, но я продолжаю петь: "Все умерло. Мертво!"  Молодой человек уходит, я одна на сцене, они гасят свет и оставляют меня в одиночестве, в смехотворном костюме с булавками зашиворот. "А вы, друзья, не видите ль ,что сталось?!" И я срываюсь на высокой жалостной ноте прочь с этого острова и из этого театра, всё продолжая петь: "Умрем, пускай, не расставаясь..." - в оркестровую яму, где нет никакого оркестра. Я спасла премьеру, но лежу со сломанной шеей среди оставленных пюпитров и стульев.

Мой отец избивает Мелани, затем, поскольку большая собака залаяла, бьёт он и её, а та самозабвенно отдаётся порке. Вот так и я со своей матерью должны позвольть избивать себя, знаю, что собака- моя мать, сама покорность. Я спрашиваю своего отца, почему он и Мелани бьёт, а он отвечает, что запрещает мне подобные вопросы, они ничего не значат для него, уж какое бесстыдство спрашивать подобное в отношении к ней, он постоянно повторяет, что Мелани для него ничего не значит, она нужна ему будет ещё две недели, ради освежения, я должна это понять. Я замечаю, что собака и не пытается хоть чуть укусить моего отца чтоб прекратить экзекуцию, напротив- собака поскуливает и не кусает его. После этого отец с умиротворением общается со мной, ему полегчало, он и за меня гляди и примется, но я по-преждему угнетена, я пытаюст объяснить ему, как он огорчил меня, однажды он должен постичь, я мучительно перечисляю ему больницы, в которых побывала ,зажимаю в руке счета, ведь полагаю, что оплату их нам следует разделить. Мой отец в наилучшем расположении духа, только он не улавливает связи между поркой и с этими счетами, и с моим желанием всё ему наконец высказать, он остаётся беззаботным, бездумным, но атмосфера не напряжена, мои с ним отношения становятся всё лучше, всё теплее, ведь ему уже хочется натянуть полог и спать со мной, чтоб не видела нас Мелани, которая ,постанывая, ещё лежит там, но как всегда ничего не поняла. Я ложусь долу, жалко надеясь, но сразу же встаю, я ведь не могу этого, я говорю ему, что ни за что не лягу, я слышу себя говорящей: "Я ни за какую цену не лягу, я никогда не назначу цены этому!" Моего отца сразу ничто не останавливает, ведь он тоже никакой цены не называет, он держит некий свой монолог, он вспоминает, что сказала было я некогда, мол, всегда одно и то же. Он молвит: "Одно и то же, итак, никаких отговорок, не отказывайся, подь сюда с одним и тем же если это одно и то же!" Но нам помешают, ведь нам всегда что-то мешало, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, что это связано только с помехой, и никогда не "одно и то же", только с ним, ведь я не ценю этого. Мелани- вот где помеха, она стонет и мешает, мой отец восходит на кафедру (на амвон- прим.перев.) и читает свою воскресную проповедь, об одном и том же, а все тихо и благочестиво прислушиваются к нему, это величайшая, в пух и прах воскресная проповедь. В конце он проклинает что-то или кого-то, чем крепчает его проповедь, и он проклинает снова, сегодня он клянёт мою мать и меня, он честит свой род и мой род, а я иду к скотской поилке католиков и крещу свой лоб во имя Отца, я выхожу прочь прежде окончания проповеди.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Если не быть попутному ветру, горько придётся плакать мне, ведь на полпути к Санкт-Гильгену мотор закашлялся, совсем затих. Атти сбросил якорь ,весь трос- за борт ,он что-то кричит мне, а я навострила уши, этому я научилась, что на судне надобно вслушиваться. Атти не может отыскать канистры с резервным бензином, я же подумываю о том, что со мной станется за ночь на лодке при таком холоде? нас же никто не видит, нам ещё далеко до берега. Но затем всё-таки канистра находится, а с нею- воронка. Атти уходит на корму, а я держу фонарь. Я больше не уверена в том, что и вправду мне хочется на берег. Но мотор оживает, мы поднимаем якорь, потихоньку плывём домой, ведь знает Атти, что нам придётся всю провести ночь на воде. Антуанетте мы ничего не скажем, передадим контрабанду приветов с того берега, выдуманных приветов, я ведь забыла фамилии. Я всё сильнее забываю их. И во время ужина мне также не удаётся припомнить, как я долждна или желаю приветствовать Эрну Цанетти, с которой Антуанетта была на премьере, я пытаюсь обойтись поздравлениями от господина Копецки из Вены. Эрна удивлена: "Копецки?" Я извиняюсь, должно быть, ошибка вышла, некто из Вены пожалал поздравить её, должнно быть- Мартин Раннер. -Это похоже на него, он мне знаком,- предусмотрительно молвит Эрна. Я же весь ужин раздумываю. Не просто "похоже", я должна передать ,возможно, нечто более важное, не просто провет, наверное, я должна о чём-то попросить Эрну, не о карте Зальцбурга, не карту озёр или план  соляных пещер, не спросить о парикмахерской или о аптеке. Мой Боже, да что мне спросить, что сказать Эрне?! Мне ничего от неё не нужно, , но я должна о чём-то спросить её. Пока мы пьём кофе-мокка в большом покое, я всё виноватее смотрю на Эрну, поскольку заговорить с нею у меня никак не получается. То же не удаётся мне с людьми из собственого окружения, я забываю, забываю уже и фамилии, поздравления, вопросы, пересуды, сплетни. Не нуждаюсь я ни в каком озере Вольфганг, никакой отдых мне не нужен, я цепенею когда настаёт вечер и беседы длятся, моё состояние примерно то же- только симптомы: я замираю от страха, боюсь разочарования, я вот да что-то утрачу, нечто единственно важное, знаю, как оно зовётся, и я неспособна сиживать тут у Альтенвилей, с иными людьми. В постели завтракать приятно, вдоль озера плавать здоро`во, являться на Санкт-Вольфганг с газетами и сигаретами хорошо и бесполезно. Но знать, что каждого их этих дней мне однажды будет ужасно недоставать, что я кричать буду от ужаса, ибо так провела их, когда на Мондзее жизнь... И тогда ничего не поправишь.

Около полночи я возвращаюсь в большой покой, уношу к себе из библиотеки Атти "Азбуку под парусами" ,"От носа до кормы", "По ветру и против". Страшноватые названия, Атти они тоже не к лицу. Ещё одну книгу я облюбовала, "Узлы, клинья, такелаж" - она кажется мне подходящей для себя, "...книга не предполагает предварительного знания читателем... так же просто и системно излагаются... легко и понятно, от простого к сложному изложены способы вязания декоративных  морских узлов, от гонецоллерновских до кеттенплаттинговских" *. Вчитываюсь в лёгкопонятный учебгик для начинающих. Таблетку снотворного я уже приняла. Что выйдет из меня, коль только начинаю? когда я смогу отчалить, знать бы, как? здесь могла б я ещё скорее научиться ходить под парусом, но не хочу. Я желаю уехать, я не верю в то, что это вот мне когда-нибудь пригодится, всё, что за всю постигла я -это тримминг **. По ветру и против ветра. Веки мои от чтения ещё не сомкнулись, они так и не сомкнутся. Мне надо домой.

В пять утра я крадусь в большой покой к телефону. Не знаю, как рассчитаюсь с Антуанеттой за телеграмму, о которой ей знать не надобно, об этой телефонограмме. -Приём телефонограмм, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста, ждите, пожалуйста... Я жду и курю, и жду. Клацает- соединили, молодой, живой дамский голос спрашивает: "Имя отправителя, пожалуйста, номер?" Я испуганно шепчу фамилию Альтенвиль и номер их телефона, которым непременно сразу же перезвонят, только зазвенел- и я поднимаю трубку, и шепчу так, чтоб никто в доме не услышал: " Др. Малина, Унгаргассе 6, Вена, Третий округ. Текст: прошу срочно телеграмму относительно срочного возвращения в вену тчк отбываю завтра вечером тчк привет"

Телеграмма от Малины приходит перед полуднем, у Антуанетты нет времени, она мельком удивляется, с Кристиной я еду в Зальцбург, которому целиком хочется совершенно точно знать, как живётся Альтенвилям. Антуанетта, должно быть, стала совершенной истеричкой, конченной, Атти ведь- милый, толковый человек, но эта дама так ему подействовала на нервы. - Ах, что вы? -возражаю я в ответ. - Я ничего подобного вовсе не заметила, мне даже и в голову подобное не пришло! Кристина молвит: - Если ты и вправду ладишь с такими людьми, мы бы тебя, само собой разумеется, пригласили к себе, у нас тебе будет обеспечен настоящий покой, мы живём столь оскоменно просто. Я напряжённо выглядываю изавто и не нахожу никаких возражений. Молвлю: - Знаешь, я давно дружна и с Альтенвилями тоже, но нет, не потому, они мне весьма приятны, нет, они правда не напрягают меня, да и как могут?

Я слишком напряжена, постоянно вот да и расплачусь во время этой поездки, когда-то да должен скрыться этот Зальцбург, осталось только ещё пять километров. Мы стоим на вокзале. Кристине подумалось, что должна она тут кого-то встрерить, а перед тем- купить кое-что. Я говорю: -Иди, прошу, Бога ради, ведь лавки скоро закроются! Наконец, я стою себе одна, нахожу свой вагон, эта особа всё же постоянно противоречит себе, я себе- тоже. Почуму это я до сих пор не заметила, что давно почти не выношу людей? Итак, с каких пор? Да что же это со мной сталось? Как в дурмане миную я Аттнанг-Пуххайм и Линц, с  пляшущей вниз и вверх книгой в руке, "ECСE HOMO"***. Надеюсь ,что Малина будет ждать на перроне, но там никто не стоит- и я должна позвонить, но я неохотно звоню с вокзалов, из телефонных станции или из почтовых отделений. Из кабин- ни за что. Пусть меня бросят в тюремную камеру, но из кабины ни за что не позвоню, и из кафе- тоже, также- из жилищ моих приятелей, я должна быть дома когда звоню по телефону, и никто не смеет находиться поблитзости, особенно Малина ибо он не подслушивает. Но этот случай особый. Я звоню, чтоб стереть страх перед вокзальным плацем из кабины на Вестбанхофе**** Мне нельзя, ни за что, я спячу, мне нельзя заходить в кабину.

- Алло, ты, это я, премного благодарна
- Я только в шесть смогу на Вестбанхоф
- Прошу, приезжай, умоляю тебя, уйди же пораньше
- Ты же знаешь, что я не могу, я мог бы
- Прошу, тогда оставь, со мной всё в порядке
- Нет, пожалуйста, только что же, как ты звонишь, однако
- Прошу, ничего особенного, давай оставим, говорю тебе
- Только не усложняй, возьми такси
- Итак, увидимся сегодня вечером, ты ,значит
- Да, буду сегодня вечером, увидимся, точно
 

Я забыла, что Малина на журналистском задании- и я беру себе такси. Кому охота снова взирать на этот проклятый автомобиль, в котором был убит в Сараево эрцгерцог Франц Фердинанд, да ещё в таком кровавой кирасе? Должно быть, я когда-то вычитала в Малининых книгах: персональная коляска марки Graef & Stift , заводской номер АIII- 118, модификация: кузов двойного фаэтона, четырёхцилиндровый, осадка -115 мм, подъём- 140 мм, мошность- 28-32 л.с., мотор нр. 287. Задняя стенка была повреждена осколками первой бомбы, с правой стороны салона видны пулевые отверстия от выстрелов, которые стали причиной смерти герцогини, у ветрового стекла слева- опрокинутый 28 июня 1914 года штандарт эрцгерцога...

______Примечания переводчика:_____________
* Или же, если совсем по-русски, " ...от королевского до тройного плетёного", см. по ссылке http://budetinteresno.narod.ru/morskie.htm ;
** Не только выщипывание шерсти собак, но и ,другое значение этого термина- постановка корпуса судна в желательный лаг, см. по ссылке http://de.wikipedia.org/wiki/Trimmen ;
*** Фридрих Ницше " ECСE HOMO или как становятся самим собой", см. по ссылке текст русского перевода  http://lib.ru/NICSHE/ecce_homo.txt ;
**** т.е., Западного вокзала.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

После ещё одного минувшего часа мне пора в кровать, укрыться толстым бауэрским покрывалом, ведь в "соляной пещере" всегда прохладно, снаружи что-то жужжит, но и в комнате начинается гудение, мне приходится встать, походить, поискать гудящее, порхающее насекомое, всё-таки не найти его, а затем ,вижу, оно тихо греется на абажуре, я могу прибить его, нол именно этого мне не хочется и не можется: оно издаст мученический шум чтоб насладить им меня-убийцу. Из чемодана достаю пару детективных романов, ещё не читанных мною. Но осилив две страницы, замечаю, что знаю остальное. "УБИЙСТВО- НИКАКОЕ НЕ ИСКУССТВО". На пианино разбросаны ноты Антуанетты, два тома "SANG UND KLANG"* ,я ставлю их на разные пюпитры и тихонько пробую пару тактов, которые я наигрывала в детстве. Трепещет Византия... граф Феррарский вздымает Вас... Смерть и Девушка..., марш из "Дочери полка"... "Шампанская песнь" ..."Последняя Роза лета" . Тихонько напеваю я, но фальшивлю- и притом: "трепещет Византия"! Затем- ещё тихо и уже верно :"Вино, что взглядом пьётся..."

Сразу после завтрака, на котором присутствуем мы с Атти, я с ним уплываю прочь на его моторной лодке. Атти повесил себе на шею хронометр, мне он протянул штангу с крюком, когда припекло, я хочу вернуть его Атти -и роняю. -Ну и бестолочь, ты должна пихать им, мы же бьёмся о причал, так что отталкивай лодку!- Атти обычно не кричит, но на судне приходится кричать, и лишь это одно "лодочное" обстоятельство ранит меня. Вот и отплываем мы, он рулит, а я припоминаю все эпохи море- и озёрного плавания, я снова вижу пейзажи былые, итак, вот оно, забытое озеро, здесь сталось это! Атти , которому я настырно стараюсь внушить, сколь я очарована здешними местами, как чу`дно мне мчаться по волне, вовсе нисколько не вслушивается, ему надо только резво стартовать чтоб успеть к финишу. Мы бродим в окрестностях Санкт-Гильгена. Ещё десять минут проходит после первого выстрела, затем наконец звучит второй, и с этой поры каждая потерянная минута стоит баллов. -Видишь, набрали слабаков!  Я хоть и ничего не вижу, но стартовый выстрел слыхала. Мы остаёмся за последними парусниками, которые отправляются в путь, единственное, что я разбираю, это то, что одна яхта, перед нами, идёт галсом*, "попутным" , объясняет мне Атти, а затем мы плывём помаленьку, чтоб не мешать регате, Атти покачивая головой взирает на манёвры этих горе-лодочников. Иван должно быть очень справно ходит под парусом, мы вместе поплаваем, в следующем году, возможно, по Средиземному морю, ведь Иван невысокого мнения о наших озёрцах. Атти кипятится: "Компания неумелых сбилась в кучу-малу, а тот выбился вперёд..."  А я замечаю одну яхту, которая поплыла, в то время. как остальные почти не стронулись. -У него "личный ветер". -Личный что?  И Атти объясняет очень хорошо, а я вижу своё забытое озеро с игрищами на нём, мне хочется здесь поплавать с Иваном под парусом, пусть даже у меня кожа на ладонях слезет и мне придётся ползать туда-сюда под мачтой. Атти ведёт лодку к первому бакену, который всем придётся оминать, он совершенно ошеломлён. Тут уже должно быть полно участников, второй уже потерял по крайней мере полста метров, яхтсмен на одинарной, килевой яхте упустил ветер, и затем узнаю` я ещё что есть "настоящие"  и "ложные" ветры, что мне очень нравится, я вижу уживление Атти и повторяю лекцию: "Что засчитывается яхтсмену. так это "ложный" ветер".
Атти мягко одобряет моё участие, тому мужчине не до шуток, ему надо дальше назад на своём судне, наконец, он трогается. Дальше, ещё, ещё! Это выглядит так мило внешне, но Атти молвит, всё же не сердясь, что вовсе не приятно, мужчина думает только о ветре и о своём судне, и ни о чём другом, а я всматриваюсь в небо, пытаюсь вспомнить, что такое термический ветер, как он связан с перепадом атмосферных темпереатур, и я меняю свою точку зрения: озеро теперь не просто озеро, светлое или едва окрашеное, а тёмные полосы на воде что-то значат, уж вот раскачиваются две лодки -экипажи заработали, а пока едва движутся, матросы ставят ,пробуя, паруса. Мы плывём немного к ним, рядом с ближайшим буйком, который погашен. Атти замечает, что те "отстрелялись" на регате, там никаких призов, ничего не заработаешь, Атти уж знает, почему эта регата не вышла. Мы плывём домой, но Атти внезапно выключает мотор ,ведь нам навстречу плывёт Лейбл, а он живёт в Санкт-Гильгене, и я обращаюсь к Атти: "А что это за большой пароход вон там?"  Атти кричит: "То не пароход, а ..."
Мужчины машут руками друг другу: "Сервус, Альтенвиль!... Сервус, Лейбл!"*** Наши судна рядом, близко, мужчины возбуждённо беседуют. Лейбл ещё не спустил на воду свои яхты, Атти приглашает его в гости, завтра к завтраку. Ещё один прибавится, думаю я, итак это будет удачливый в победах короткочленный герр Лейбл, который выиграл все регаты на своём катамаране, я почтительно киваю, поскольку не могу кричать как Атти и изредка поглядываю в зеркальце. Ведь сегодня вечером этот Лейбл точно расскажет всему Санкт-Гильгену, что видел Атти без Антуанетты с некоей особой, блондинкой. Победоносный герр Лейбл не может знать, что Антуанетта сегодня вечером непременно должна пойти к парикмахеру, что ей совершенно безразлично, с кем шастает по озеру Атти, ведь тот уже три месяца думает только об озере и яхтах, что скорбно поверяет Антуанетта каждому визави наедине, ни о чём другом кроме этого прокля`того озера, вовсе ни о чём.
Поздним вечером нам приходится снова выйти на озеро, на скорости в двадцать или тридцать узлов вдаль ,ведь Атти условился о встрече с мастером парусов, ночь прохладна, Антуанетта покинула нас, она ,должно быть, на премьере "Едерманна" ****. Мне постоянно слышится музыка- и я мечтами уношусь в блаженные дали... я в Венеции, я думаю о Вене, я гляжу поверх волной глади, и в неё, вглубь, в тьму истории. сквозь которую пробираюсь. Суть Иван и я не тёмная ли история? Нет, только не он, я одна- тёмная история. Слышен только мотор, красиво на озере, я встаю и крепко дердусь за раму иллюминатора, на удаляюшемся берегу уже вижу  лишь жалкую гирлянду огоньков, заброшеную и заполуночную, а мои волосы плещутся по ветру.

... и ни одной живой души кроме неё, и она потеряла ориентацию... это выглядело так, будто всё пришло в движение: волнами заходили ивовые ветви, потоки рыли себе отдельные протоки... неведомый прежде непокой овладел ею и тяжко лёг ей на сердце...

_________Примечания переводчика:__________________________________
* см определение "галс": http://www.wikiznanie.ru/ru-wz/index.php/%D0%93%D0%B0%D0%BB%D1%81
** Что-то вроде "Грохот и хохот", ироническое определение жанра;
*** szervusz(венг.)- привет;
**** драма Г.фон Гофмансталя ,"Едерманн или Смерть Богача", см. по сылке в немецкой "Википедии"  http://de.wikipedia.org/wiki/Jedermann

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Не знаю. Получаю водку с апельсиновым соком. Когда я уже однажды пила этот коктейль? Я всматриваюсь в стакан, будто прозреваю второй внутри, и меня осеняет, мне горячо, мне хочется уронить стакан или выбросить его прочь, ведь однажды я выпила водки с апельсиновым соком высоко в одном доме, во время моей наихудшей ночи, мне хотелось выброситься из окна, и я больше не слышу, как Кэти Мандль говорит об International Racing Union, в котором она, естественно, состоит, я пью в угоду кроткому господину Мандлю, до дна, он ведь знает, какие они, Альтенвили, фанатики пунктуальности, и я не спеша возвращаюсть в сумерки, шёпот и напев слышны вблизи озера, комары и мошки порхают у меня перед глазами, я ищу пути, чтоб сомлеть, назад домой и думаю, что должно быть, выгляжу слишком неосторожной, хорошо смотрюсь, в настроении, никто не смеет видеть меня здесь, с пепельно-серым лицом, пусть оно останется вовне, в ночи , здесь, по дороге, с таким лицом быть мне одной в комнате, и я захожу в освещённый дом, и говорю лучась: "Доброго вечера, Анни!"
Старая Жозефина ковыляет по коридору, а я сияю и говорю ей: "Вечер, Жозефина!" Ни Антуанетта, ни весь Санкт-Вольфганг не погубят меня, не помешают дрожи моей, не станут помехой моим воспоминаниям. В моей комнате, где я должна осмотреть себя, как выгляжу, я никак не могу собраться, поскольку на умывальном столе у фаянсовой раковины сразу же увидела лежащее письмо. Вначале умываю руки, осторожно лью воду в миску и ставлю кувшин на место, а затем сажусь на кровать и беру Иваново письмо, которое он послал ещё перд моим отъездом, он не забыл, он не потерял адрес, я многажды целую конверт и раздумываю, то ли осторожно вскрыть его вручную, то ли пилочкой для ногтей, то ли ножом для фруктов, я рассматриваю почтовую марку: эта видная баба на ней, почему снова? Я не желаю прочесть письмо тут же, но сначала послушать музыку, затем долго полежать не засыпая, подержать конверт, почитать свою фамилию на нём, Ивановым почерком, затем покласть его на полочку у изголовья кровати, а затем его всё же оттудо достать и осторожно распечатать в ночи. Стучат, Анна просовывает голову внутрь: "Ужинать подано, достойная фрау, господа уже в покое". В покое, значит здесь, и если я наскоро причешусь, поправлю макияж и ещё раз улыбнусь Альтенвилевому покою, у меня останется мало времени. После глухого удара гонга снизу, прежде, чем я успеваю погасить свет, вскрываю конверт. Я не вижу обращения, там значатся лишь одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь строчек... точно восемь строк... на листе, внизу которого читаю я "Иван".
Сбегаю вниз в покой и уж могу сказать: "Восхитителен здешний воздух, прогуливалась было я, рассматривала то да сё, была у пары знакомых, но в особенности воздух, природа, после большого города!" Антуанетта обычным своим уверенным, пронзительным тоном называет пару фамилий, рассаживает* гостей. Вначале- суп с потрошками и клёцками, принцип Антуанетты, особенно в Санкт-Вольфганге,- придерживаться традиций старой венской кухни. Ничто ветреное и модное не смеет явиться на стол, также ничего французского, испанского и итальянского, никого не шокируют переверенные как у Ванчур спагетти, или поникший печальный сабайон** как у Мандлей. Вероятно, Антуанетта обязана фамилии Альтенвилей блюсти имена и правила, и она знает, что большинство гостей и родственников осознаю`т её старательность. Собственно, когда венское выйдет, у Альтенвилей будут, пока они живы, будут питаться жареными сливами, императорским картофелем и гусарским жарким, не станет проточной воды, лён для платков станут ткать вручную, а в доме воцарится разговор, который не спутаешь с "беседой", "дискуссиями" и "встречами", но- низкая разновидность вялотекущих мимолётных диалогов, которая любому обеспечивает хорошее пищеварение и доброе расположение духа. Чего Антуанетта не знает, так это того, что её художественный вкус в этой области развился главным образом благодаря духу альтенвилевому, и меньше всего благодаря собственным несколько путаным познаниям и случайными заимстованиями из современного искусства.
Полстола сегодня будет говорить по-французски, из-за непоседливого родственника Атти, некоего дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда принимаются за французятину, Атуанетта находит причину: "Атти, будь любезен, открыто, да, я же замечаю, открыто вон там и здесь!" Атти дважды подымается и распахивает занавески, дергает так и сяк оконные ручки: "Да, это чистая халтура, откуда у этих мастеров руки растут!" -"Mais les artisans chez nous ,je vous en pris, c`est partout la m`eme chose! Me^s cheres amis, vous avez vu, comment on a detruit Salzbourg, m^eme Vienne! Mais chez nous a` Paris, c`est absolutement le m^eme, je vous assure!"*** "Вот как, Антуанетта, я удивлён, как ты тут терпишь!" "Да ,без Антуанетты они бы тут много разворовали!" -"Нет, мы из Италии выписали самый просенький сервиз, из Вьетри, это там, ты уже знаешь, перед поворотом на Салерно! А у меня разбился большой чудесный поднос из Вьетри, оливкового колеру, с орнаментом- листья, пропал как сгорел, мой первая тарелка для фруктов, почему же ныне исчезает не только водка с апельсиновым соком, пропадает и керамика из Вьетри?!"  "Vous e^tes su^re qu`il s`agit pas de fayence?"****- "Езус,- вскрикивает Антуанетта, -дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, пожалуйста, помогите мне, я не совсем поняла: то ли фаянс выписывают из Фаэнцы, то ли это одно и то же?"- "Bassano di Grappa? Il faut y aller une fois, vous prenez la route, c`e`tait donc, tu te rapelles, Marie?"*****- "Non******- холодно ответствует Мари- и старый Бомон нерешительно смотрит на свою дочь снизу вверх, и с просьбой  о помощи- на меня, но Антуанеттна сворачивает, не взирая на холодную Мари, снова и скоро на Зальцбург и тычет вилкой в "фальшивого зайца",******* и шепчет мне: "Нет, что ни говори, а "заяц" сегодня не удался". Остальным громко: "Кроме того ,"Волшебная флейта", ждали вы её? и что вы на это скажете? Анни, скажите Жозефине, сегодня она меня право разочаровала, она знает почему, этого Вам ей не понадобится пояснять. А что же вы скажете о Караяне? для меня этот мужчина всегда остаётся загадкой!"
Атти сгладил складки между пересушенным "фальшивым зайцем", "Реквиемом" Верди ,которым дирижировал Караян без позволения на то Антуанетты, и "Волшебной флейты" поставленной известным немецким режиссёром, чью фамилию антуанетта знает точно, но дважды ужасно искажает вслух, ничем не хуже Лины, которая так часто злонамеренно путает Цошке с Бошке. Но Антуанетта снова при Караяне, а Атти молвит: "Но я прошу вас, для Антуанетты ведь каждый мужчина- загадка, и это обстоятельство придаёт ей чужемирности и очарования в глазах мужчин". Антуанетта отзывается своей супружеской неподражаемой альтенвилевской улыбкой ,ведь коль Фанни Гольдманн по-прежнему является прекраснейшей дамой Вены и речи её самые изысканые, то к чести Антуанетты её улыбки милейшие: "Ах ,ну этот Атти! Мой любимый, ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, но самое возмутительное"- молвит она с кокетством, котрое уже уделяет блюду с манными фламмери********, с которого она, зачерпнув полную десертную ложку, грациозно отставленной ручкой взвешивает её перед собой ужерживая её в некоторой близости от уст (ах, Жозефина всё же неподражаема, именно это и есть фламмери, но я поостерегусь сказать ей о том)- ... самое возмутительное то, Атти, что ты по-прежнему для меня величайшая загадка, пожалуйста, не упрямься!"  Она трогательно краснеет, ведь она краснеет всегда, когда ей что то удаётся, не сказанное ею прежде: "Je vous adore, mon che`ri,*********"- шепчет она нежно и так громко, что все ведь слышат. Ведь если муж остаётся величайшей загадкой по прошествии десяти лет, простите, двенадцати, то нам не следует спешить расставаться**********  с нашими сокровеннейшими тайнами, в них глубочайшая суть, разве я не права? "Il faut absolutement le dise ce soir!***********"- она ищет поддержки, смотрит и на меня и одаряет Атти стальным взглядом, ведь Атти чуть не убрал мою тарелку не с той стороны, но в следующее мгновение она снова в состоянии влюблённо глядеть на Атти. Она откидывает голову назад, и её всклокоченные волосы, слегка завитые и золотисто-каштановые, падают почти удачно ей на плечи, она сыта и умиротворена. Старый Бомон немиловердно заводит речь о былых временах, то были ещё те летние деньки, когда родителей Атти эвакуировали из Вены с полными ящиками посуды, серебра и белья, со служебными судами и с детьми. Антуанета ,вздыхая, поглядывает по стронам, её ресницы порхают, ведь старая история в сотый раз рассказывается за столом, Хоффманшталь и Штраус оставались, естественно, каждое лето при них, Макс Рейнхардт и Касснер, и редкая книга афоизмов Фертша Манфреда, мы должны все наконец её увидеть, и праздненства кастильоне, une merveille sans comharsion, inoubliable, il e`tait un peu louche , но Рейнхард, un autre chose, настоящий господин, il aimait les cygnes *************, естественно ,ему нравились лебеди! "Qui e`tait ce type la`?"**************- холодно спрашивает Мари. Антуанетта пожимает плечами, но Атти любезно приходит на помощь старому господину: "Пожалуйста, дядя Гонтран, расскажите-ка ту презабавнейшую историю о вашем походе в горы, знаете вы, это случилось в годы, когда разразилась мода на альпинизм, дейстительно смешно до колик, знаешь, Антуанетта, что дядя Гонтран был в числе первых лыжников, он освоил на Арльберге эту "арльберговскую технику" ,случилось это во время Христианы и Телемарка? и он был в числе первых испытателей диеты из семечек подсолнуха и солнечных ванн, в то времяч это было чудовищно смело, голышом, прошу Вас, расскажите же!" -"Дети, я умираю"- свидетельствует Антуанетта - я довольна ,что могу объедаться как пожелаю, фигура не важна". Она остро смотрит на Атти, откладывает салфетку , она встаёт и мы все отправляемся в малую комнату рядом сбольшим покоем, ждём кофе мокка, и Антуанетта мешает нам мешает нам ещё раз выслушать историю старого Бомона об Арльберге и лечении в кабачках, о голом солнце  или ещё какой анекдот времён начала века: " Скоро всё-таки замолвлю словечко о Караяне , но не знаю, прислушивается ли муж, к тому, кто постоянно в трансе, прошу ,Атти, не смотри на меня так преданно, я уже молчу. Но что вы скажете об истерии Христины?"  Обратившись ко мне: " Пожалуйста, не могла бы ты мне сказать, чем именно опасна эта дама? она глядит на меня как будто кол проглотила, я всегда мило здороваюсь с ней, но её кулачки вот да обрушатся на меня смолой и серой. Ванчура своей мазнёй , как прежде с Лизель, все нервы истрепал,это общеизвестно, и все музы его упорхнули, надо же давать себе отчёт, когда на виду с таким как он мужчиной, да он от неё свихнулся, ведь она постоянно торчит у него в ателье, и домом занимается к тому же, я-то понимаю, муж купил его первые работы, я покажу их, они лучшие Ксандля!"  

____________Примечания переводчика:________________
* в тексте оригинала "placiert" от "la place" (фр.)- место;
** яичный крем с добавлением вина, блюдо итальянской кухни;
*** "Но наши мастера, прошу вас, в общем такие же! Мои дорогие друзья, вы видали. как они изуродовали Зальцбург, равно и Вену! Да и у нас в Париже- то же, уверяю вас!" (фр.)
**** "Вы уверены, что он не был фаянсовым?" (фр.)
***** "Бассано ди Граппа? Надо туда раз поехать, вы покажете дорогу, быть тому, ты согласна, Мари?"(фр.)
****** "Нет..." (фр.)
******* блюдо немецкой (прусской) кухни из фарша в виде рулета или инача, см. ссылку  http://www.langet.ru/html/z/za8c-fal5qiv3y.html
********* блюдо из сгущёного фруктового сока, фруктов и сливок, десерт; здесь, мне кажется, приготовленный не так, с манной крупой;
********** в тексте оригинала фр. калька "embetiren";
*********** "Я вас обожаю, мой дорогой!" (фр.);
************"Надо полностью открыться ему этим вечером!" (фр.);
************ " Несравнимое чудо, незабываемое, он был немного косоглаз... другое дело... ему нравились лебеди..." (фр.);
************* "Что это ещё за тип был?"(фр.);
Примечания остальные: Арльберг- горнолыжный курорт в Австрии; христиана и телемарк- техники катания на лыжах.

 
продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Приходит смирение, наступает сонливость а неувереность слабеет, я была неуверена, но я снова в безопасности, уж не у сумрачного Городского парка, стенами домов обфлаженная, больше не кружу в темноте, но с каждым шагом немного приближаюсь домой, уже на уровне Унгаргассе, уже голова в моём Унгаргасснелянде- спасена, да и шея из воды показалась. Уже у первых глоток слов и предложений, уже при основах, при началах.

День настанет, когда у людей будут глаза червоного золота и кипучие голоса, когда руки людям даны для любви будут, а поэзия рода их восстановится...

Уже у вычёркивания, у просмотра, у броска в корзину.

... а руки будут даны им для добра, и станут они загребать величайшие всевозможные блага своими невинными руками, ведь не вечные блага те, и людям вечно не бывать, не станут они ждать вечно...

Уже у просмотра, у выискивания.

Чую ключ в замке, Малина вопрошающе смотрит на меня в притолоке.
- Ты не мешаешь, садись ко мне, желаешь чаю, желаешь стакан молока, чего желаешь?
Малине угодно принести себе стакан молока из кухни, он отвешивает лёгкий ироничный поклон, нечто позволяет ему усмехнуться надо мной. Он должен ещё сказать мне нечто: "Если я кстати, nous irons mieux, la montagne est passe`e".*
- Пожалуйста ,без пруссацких выражений, уволь меня, ты и вправду всегла мне кстати, наконец, каждому может полегчать!

У Ивана справляюсь, вспоминал ли он уж хоть раз, и что думал прежде, и что теперь думает о любви. Иван курит, он просыпает пепел на пол, молча ищет свои туфли, нашёл обе, он оборачивается ко мне, ему трудно это, слова находить.
- О ней ли вспоминают? и на что мне вспоминать? западню мне готовишь, моя барышня?
- Да и нет.
- Ну если не готовишь...
- И ничего не чувствуешь, ни презрения, ни антипатии? а если и я ничего не ощущаю?- выжидающе расспрашиваю я и хочу руками ухватить шею Ивана ,ведь он недалеко, до него меньше метра, нет, коль я спрашиваю впервые.
- Нет же, какое презрение? ты желаешь каких-то осложнений? Я прихожу- и довольно. Боже, что за невозможные вопросы задаёшь ты!
Я торжествующе молвлю: "Именно это желала я узнать, есть ли невозможные вопросы. Большего я не жалала узнать".
Иван оделся, у него не осталось времени, он говорит: "Сколь смешной ты иногда бываешь".
-Нет, всё же не я, -отвечаю поспешно,- но другие, которые прежде одарили меня этими тупиковыми воспоминаниями, я-то так не думала, не презирала, не брезговала, а есть некто Иной во мне, он не позволяет себе отвечать на с трудом задаваемые ему вопросы.
- Он безымянный, Иной в тебе?
- Нет ,он- Иной, он неразделим со мною. Иной. Говорю, Иной, а ты уж верь мне.
- Моя барышня, мы же настолько женственны, уж это я сразу было определил, уж ты поверь мне.
- Уж нетерпелив ты, и не хватает тебе выжержки выслушать меня, дать мне высказаться!
- Сегодня я весьма нетерпелив, не всё моё сегодняшнее терпение для тебя!
- Ты должен лишь немного потерпеть- и мы всё моё с тобой растолкуем.
- Уж ты меня выводишь из терпения!
- Боюсь, и моё терпение на пределе, оно твоё истощает...
(Конец предложений терпения и нетерпеливости. Очень краткий раздел.)

День настанет, когда наши дома рухнут, авто обратятся в хлам, самолётами и ракетами мы вызволимся, запретим колёса и ядерную физику, свежий ветер снизойдёт с голубых верщин и окрылит нам грудь, мы станем двшать замертво, так будет продолжаться всю жизнь.

Пустыни одолеет вода, мы снова заселим их и увидим открытое нами: саванны и воды в их чистоте станут зазывать нас, алмазы останутся в каменных россыпях- они станут светить нам всем, чаща примет нас из ночного леса наших воспоминаний, мы предадимя думанию, сожелениям- таково будет избавление.

Многоуважаемый господин президент,
от имени Академии Вы поздравили меня с днём рождения. Позвольте доложить вам, сколь я напугана именно сегодня. Вовсе не сомневаюсь в Вашей тактичности, но я имела честь несколько лет назад во время церемонии открытия... имела честь с Вами познакомиться. Но вы вот разыгрываете тот день, возможно даже- определённый час ,и тот безвозвратный миг, интимнейшее достояние моей матушки, смущаете и меня, и неизбежно касаетесь дела моего отца. Разумеется, мне лично о том дне ничего особенного не было доложено, я лишь оказалась обязанной отмечать эту дату, я должна её чёркать на всяких листках, анкетах в каждом городе, в каждой стране, будь я только проездом там. Но я ведь давно никуда не выезжала...
 
_____Примечание переводчика:_____________
*- нам полегчало, гора позади(фр.);

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Мы хоть и с детьми говорим, но- и поверх их голов тоже, намёками, прыгучим немецким, и, если не обойтись- с примесью английских фраз, но о SOS нет речи, не перейдём на английскую азбуку Морзе, значит, с Иваном и его детьми мне уже хорошо. Но когда дети присутствуют в разговоре, я держу дистанцию и , вместе с тем, словоохотливее, чем с Иваном наедине, ведь теперь я воспринимаю его не просто как Ивана, но в качестве отца Белы и Андраша, только в самом начале я была неспособна обращаться к детям по именам, пока не завметила, как они сами так поступают, но Андраш, собираясь захныкать, иногда звал отца "папа`!", должно быть, словом из прежней их жизни. В последний миг Иван решил взять меня за компанию в Шёнбрунн, ведь Андраш вправду, я это сама заметила, спросил было его: "Она с нами не пойдёт? она должна пойти с нами!" Перед обезьянником они же вдвоём повисли на мне, Андраш царапал мне руку, я предусмотрительно прижимала его всё сильней к себе, я не знала, что детские тельца теплей и чувствительнее, чем тела взрослых, Бела ревниво всё плотнее жался ко мне, лишь в пику Андрашу, с напористостью, которой я вовсе не ожидала, будто им долго недоставало той, к которой они могли бы жаться и карабкаться на неё, Иван помог нам скормить зверям бананы и орехи, пока мы карабкались и смеялись, а Бела притом успевал бросать орехи. Я старательно объясняла всё о павиане и шимпанзе, я оказалась неподготовленной к лекции в зоопарке, мне надо было бы перечесть "Жизнь животных" Брема, насчёт змей я изрядно "поплавала", не знала ,ест ли вон тот уж белых мышей, что желал услышать Бела, или- жуков и листья, что предполагал Андраш, у которого уже разболелась голова, я крикнула: "Да отойди ты!"  Но Бела с Андрашем желали ещё увидеть ящериц, и саламандр, а там-то Иван не прислушивался- и я навыдумывала , чтоб избавиться от вопросов,  невероятных историй о нравах и повадках из жизни пресмыкающихся, я знала, из каких краёв они родом, как произошли, когда спят, как жрут, как соображают, сто или тысячу лет живут они. Если б Иван получше чувствовал себя, не болела его голова от недосыпания! ведь нам понадобилось заглянуть и к медведям, мы кормили тюденей, у болшого птичьего дома я придумала всё о коршунах, и об орлах, а для певчих птиц у нас уже не осталось времени. Я должна была сказать детям, что у "Хюбнера" все получат от Ивана по мороженому, но только если добежим туда поскорее, иначе не видать нам угощения, я сказала: "Иван очень рассердится на нас!" Ведь только так можно было охладить их. "Пожалуйста, Иван, не мог бы ты нам мороженого, я уверена, ты обещал его детям (поверх детских головок в сторону: "Рlease, do me the favour, I promised them some ice-cream), ты охотнее всего выпьешь двойной кофе со сливками". Иван заказал всё неуверенно, он должно быть, совершенно утомился, пока мы втроём толкались ногами под столом, всё теснились, Бела истерически хохотал: "Что у неё за туфли, её туфли дурацкие!". За это Бела получал от меня всё новые лёгкие пинки, а Иван потерял выдержку: "Бела, уймись, а не то сейчас же уедем домой!" Но нам пришлось ехать независимо от поведения детей, Иван затолкнул их на заднее сидение, я же на миг задержалась и купила два воздушных шара, Иван этого не заметил, у меня не оказалось мелочи, некая дама пособила мне, разменяла пятидесятишиллинговую банкноту, она с грустью нежно молвила мне: "Это, наверное, ваши? У вас ведь славные детки!"  Я растерянно ответила: "Спасибо, тысячекрат спасибо, это так мило с вашей стороны!" Я неуверенно села в салом и вручила каждому из милых деток по шнурку с шаром. Иван, лишь отъехав, сказал мне: "You are just crasy, it was not nessesary!" Я обернулась назад и бросила: "Ваша сегодняшняя болтовня! Вы совсем распустились!" Бела и Андраш согнулись от смеха: "Мы болтаем, буль-буль-буль, мы болтаем!" Когда ух стало невмоготу, Иван запел, Бела с Андрашем приутихли и подпели, фальшиво и в ноту, густо и жидко:

Debrecenbe ke`ne menni
pulyakakast ke`ne venni
vigya`zz kocsis lyukas a kas
kiugrik a pulykakas*

Поскольку песни я не знала, да и петь не умею, то вздохнула про себя :"e`ljen!"**

Иван оставил нас в девятом номере, ему понадобилось отнести в бюро копии некоторые документов, а я с детьми играю в карты, Андраш подсказывает мне, он мне всегда благоволит, в то время, как Бела насмешливо говорит: "Да ты не по правилам играешь, ты идиот, извини, итдиотка!" Мы играем в сказочный квартет***, но Бела пасует, ведь сказки кажутся ему слишком глупыми, он в сказаках ничего не соображает, эта игра для Андраша и меня. Мы разыгрываем звериный и цветочный, автомобильный и самолётный квартеты, мы выигрываем и проигрываем, я чаще всего проигрываю, отчасти непроизвольно, отчасти нарочно, на счастье Белы и догоняющего нас Андраша. В городском квартете Андраш сдаётся, он не знает названий городов, я подсказываю ему, мы мешаем карточки, говорю: "Гонконг", Андраш не понимает, Бела гневно швыряет карты на стол, как господин на знаменательной конференции, которому по горло то, что остальные присутствующие не на высоте, Андраш за сказочный квартет, он прохаживается пока я предлагаю: "Сыграем же в "чёрного Петера". В него они должно быть играли тысячу раз, но они снова пышут раздражением, Бела тасует, я раздаю, карты поделены, мы сосредоточены и разделены. В итоге я оказываюсь "чёрным Петером", а Иван входит, Бела и Андраш каткются со смеху и кричат надрывая животики: "Чёрный Петер, чёрный Петер!" Уж нам приходится раз сыграть с Иваном, и мы с Белой сдаём позиции, но Бела первым вытаскивает "чёрного Петера"- и прочь швыряет карты, он хрипло кричит: "Иван, она стерва!" Мы с Иваном обмениваемся взглядами поверх детских голов. Иван разражается нутряной угрозой- и Бела уж не желает говорить. Иван "в честь праздника" угощает нас старым коньяком, Бела даже простит позволения сервировать стол, он дважды бегает на кухню, отдельно приносит рюмки, а мы с Иваном сидим и молчим, всяк -скрестив ноги, дти осмотрительно играют за столом да в тихий цветочный квартет, а я ничего о себя не строю.  Но затем я замечаю, что взляд Ивана мечется между мною и детьми, оценивающе вопрошая, пожалуй, добрый.
И так мне вечно? надо ли мне это? и надо прождать всю жизнь?

________Примечания переводчика:__________________
* -детская песенка, ничего особенного;
** - Идём! (венг.);
***- разновидности лото.

На  Тухенлауб мы договорились зайти в итальянское кафе. Иван сказал так, что дети не заметили: "Алло! что с тобой?"  По пути я обращалась с Иваном так, будто недели не виделя его. Да и времени у нас оставалось мало, Иван ,не опрашивая нас, заказал чеыре смешанные порции, ведь Беле предстояла тренировка на удалённом стадионе, она была постоянной проблемой Ивановой матушки и очень часто -Ивана, да и для Белы, которому физкультура не нравилась. Иван критиковал наши школы и их учебные планы, особенно в отношении этих  идиотских  физкультурных занятий, которые проводятся непонятно где и всегда пополудни. Да неужто эти люди здесь полагают, будто у каждого пара авто и две домашние бонны?! Никогда предже не слышала я от Ивана что-нибудь о городских порядках, он ничего не сравнивал, ни о чём не рассказывал, он весь, казалось мне, был поглощён разъездами ближними и дальними, и ещё чем-то неизбежным. Лишь по поводу этих занятий сегодня он изрядно потратил свои нервы, он говорил "у вас"- и это мне, словно  в часовой школьной тренировке отразился весь мир, к котрому принадлежу я , столь неуютный, но тогда, пожалуй, я всё порядком напугавшись, нафантазировала лишку, не знаю, как обстоят дела со школьной физкультурой там у них в Венгрии. Иван расплатился, мы вышли с детьми на улицу к авто, Андраш кивнул мне, но Бела, точно он, спросил: "Она с нами не поедет? почему же она не может поехать с нами?" Затем они все втроём прокатили по Тухлаубен, исчезли за углом свернув к Хохен-рынку, их заслонил дипломатический автомобиль. Я всё гляжу и гляжу им вслед, который давно уже простыл, я медленно  пересекаю Петерпляц к "Грабену"  ,в противоположном направлении, я бы купила пуловер себе, особенно сегодня мне хочется купить себе нечто красивое, ведь они исчезли, Иван, естественно, не мог при детях сказать, позовёт ли меня.
Я слышу, как Бела говорит: "Нет, она должна поехать с нами!"

В "Грабене" купила я себе новое платье, домашнее платье, для послеполуденного времяпровождения, для пары особенных  домашних вечеров, знаю, для кого, оно понравилось мне, такое ниспадающее и долгое, оно так много объяснит домоседу, уже сегодня. Я бы не жалала ,чтоб во время примерки здесь присутствовал Иван, Малина- уж подавно, могу только, ведь Малины здесь нет, многократно обернуться перед зеркалом, многомильно, многосаженно, небесно высоко удалённая от мужчин. На протяжении часа могу пожить вне времени и пространства, с глубоким умиротворением, уйдя в легенду, где реальны лишь запах мыла, щекотка лосьона, хруст белья, макание кисточки в лодочку с пудрой, многомысленный росчерк контурного карандаша. Завершается композиция: дама готовит себя к домашнему платью.  В укромной сосредоточенности вот и решится, что есть дама, в этом присутствует нечто от начала Творения, с его неповторимым ореолом. Надо двадцатикратно расчечать волосы, ноги должны быть присыпаны тальком, а ногти отлакированы, волосы с ног и подмышек должны быть удалены, душ начат и закончен, в ванной клубится пудра, это должно смотреться в зеркале, это должно быть спрошено у него, что на стене, должно быть, наступило воскресенье*.

Однажды у всех  дам ,они станут носить золотые туфли и платья, глаза окажутся золотыми, и станут они чесать золотые свои волосы, те посекутся, нет! по ветру разовьются её золотые волосы, будто на вороном своём она Дунай пересекла и в Ретию ступила...

День настанет, когда глаза всех дам будут из червонного золота, волосы из червонцев золотых, а поэзия рода их снова возвысится...

Я подошла к зеркалу, я исчезла в зеркале, я заглянула в грядущее, я снова наедине и не в ладу с собою. Я мигаю, снова наяву, ресницами штрихуясь. Возвращаюсь. Мгновения пробыла я бессмертной, и я , я здесь была не для Ивана, и не жила в Иване, он ничего не значил. Вода из ванной утекает. Я затворяю полку, я убираю кисточки, пудреницу, флаконы, спреи в туалетный шкаф, чтоб Малина не сердился. Домашнее платье будет повешено в шкаф, оно не для сегодня. Мне бы подышать воздухом, прогуляться перед сном. Из предосторожности, напуганная близостью Городского парка, его тенями и тёмными силуэтами, я заворачиваю на Хоймаркт, делаю крюк по левой стороне тротуара, гонимая, ведь мне этот отрезок пути не по душе, но только до Беатриксгассе, ведь он для меня снова безопасен, а с Беатриксгассе иду я по Унгарнассе до самой трассы, поэтому не могу узнать ,дома ли Иван. На обратном пути снова осмотрительна, не вижу ни 9-го номера, ни богатой панорамы Мюнцгассе. У Ивана должна оставаться свобода, личное игровое пространство, и в этот час тоже. Я взбегаю вверх, шаг- две ступени потому, что ,кажется, заурчал телефон, я рывком распахиваю дверь, она остаётся открытой за моей спинной, ведь телефон надрывается, это как сирена тревоги. Я подымаю трубку с аппарата и говорю на выдохе и удивлённо:

- Я только пришла, прогуливалась я
- Одна, естественно, как ещё, только пару шагов
- Так ты дома, как мне только
- Я с до трассы и обратно
- Я, должно быть, забыла взглянуть на твоё окно
- Я бы лучше на обратном пути
- До Сенного рынка мне не подходит
- То, что и ты уже у себя дома
- Относительно Городского парка, не знаю
- Куда я только ни смотрела, а вот
- На Мюнцгассе, там уже и мой припаркован
- Тогда лучше всего, я тебе позвоню, итак, позвоню завтра

____________Примечение переводчика:_____________________
*- буквально, если "der Sonntag", то и :"солнечный день".

продложение следует; перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

К Ивану я обращаюсь на "ты", и к Малине- тоже, но эти "ты" разнятся печатями и оттисками, а как? ни измерить, ни взвесить. С обоими я с самых начал обходилась без "Вы" , которое употребляю почти всегда в иных ситуациях. С Иваном познакомилась я слошком мгновенно, и не было у меня времени посредством речи приблизиться к нему,  я и до первого слова попалась ему. Напротив, о Малине я столько лет вспоминала, меня так томило по нему, что наша совместная жизнь оказалась свершившейся без того, что иные пары преодолевают в реальной жизни. Мое "ты" для Малины точно и естественно подходит нашим разговорам, наших объяснениям. Моё "ты" для Ивана приблизительно, оно может оказаться раскрашенным, затушёванным, светиться, оно может быть чопорным, мягким, нежным, с неогграниченной шкалой экспрессии , оно также само по себе, будучи снова и снова произносимо после долгих пауз, множество раз оказывается сиреноподобно маняще новым, но всякий раз, когда я неспособна в присутствии Ивана некое слово вымолвить,  произношу его не тем тоном, не тем "оттиском", что соответствует моей "внутренней печати". Не в его присутствии, но наедине с собой однажды я завершу это своё "ты". Быть Совершенному.
В иных случаях к большинству я обращаюсь на "Вы", это моя неизбежная обязанность, также- предрассудок, говорить "Вы", но я употребляю по крайней мене две разнвидности этого обращения. Одно "Вы" предназначего для большинства, другое же, опасливое, богато уснащённое "Вы" ,которым не могу обратиться ни к Ивану, ни к Малине, предназначено для мужчин , которые бывали в моей жизни до Ивана. Ради Ивана отхожу я от былого в этом непокоящем "Вы",  размягчаюсь.  Это труднонаписуемое "Вы" ,изредка понятное, довольно странное, но всё же уместное в своей напряжённости, ведь не бывать запанибратскому "ты". Да ещё, разумееется, ко многим всевозможным людям я обращаюсь на "ты": к своим школьным и университетским однокашникам, к бывшим коллегам по работе, но это ничего не значит.  Моё "Вы" , конечно, отличается от аналогочного междометия Фанни Гольдберг, павлиньего, естественно- вследствии слухов, навязчивого адресуемого было ею всем своим любовникам. Конечно, она так же обращалась и ко всем мужчинам, которые не были её любовниками, и она должна была однажды полюбить мужчину, к которому она б обратилась прекраснейшим "Вы". Дамы как Гольдманн, о которых постоянно судачат, ничем себе помочь не могут, и вот, циркулирует в городе слушок: "Вы, что ль, на луне живёте? что. вы этого ещё не знаете? она -любвеобильнейшая!", и было немного их, обойдённых аховским этим "Вы". Сам Малина, который который ни о ком не говорит ни плохого, ни хорошего, однажды  вспомнил, что "сегодня познакомился с Фанни Гольдберг, и она оказалась в числе приглашённых к Йорданам", и ещё вырвалось у него: "Я ещё не встречал дамы ,произносящей "Вы" настолько изящно".
Меня всё же не интересует, что думает Малина о Гольдберг, он же никаких сравнений не проводил, ведь наконец эта дама научилась обращаться, а я не обучилась никакому дыханию животом, не могу по желанию модулировать слова и вставлять нарочитые паузы. Кроме всего прочего, уже время сна- и я должна, в страхе своём, поговорить с Малиной, для начала, как познакомилась лишь с двумя детьми, которыми Малина вопреки всему не интересуется. Что он только усвоит, как он называет мои историйки, не до`лжно быть проинесено. Всемирные и городские события не долнжны комментироваться, Малиною- нет,  мы же не за гостиничным столом сидим. Говорить должна я о том, что меня окружает, что меня держит в осаде. Это ли есть духовное отчуждение? Имеется жертва оного, значит, было,  отняли право на последние потуги при думании? Ещё воздастся ли?
Спрашивать смею я о невозможных вещах. Кто изобрёл шрифт? Что такое шрифт? Он- собственность? Кто первым оформил право на собственность им? Allons nous a` l`Esprit? Мы ли низшей расы? Должны мы лезть в политику, ничего не предпринимать и огрубеть? Мы неугодны? Малина встаёт, он опустошил мой стакан. В глубоком гневе буду я во сне думать над собственными вопросами. Зверей стану молить во сне, чтоб увели меня силой от святейших образов, при всякой лжи держали меня, озверею сама я во сне- и себя убью, как зверь.

Когда засыпаю,  дрожь пронзает мне голову, молния внутри, искрит, темнит меня, жуть снова, это страсть уничтожения, а Ивану, которого здесь нет, молвлю я очень остро: "Малина никогда, Малина иной, ты не понимаешь Малину". Ещё никогда я к Ивану резкого слова не обращала, ни громкого слова не бросала в него. Само собой разумеется, и Иван ничего не говаривал против Малины, а потому как же он мог позавидовать Малине, что я с ним живу? Притом, он вовсе не упоминает Малину, как не говорят в семье о своём тюремном сидельце или о душевнобольном, из чувства такта , а когда, бывает, я гляжу растерянно- то лишь по причине возникающего жуткого напряжения, в размышлениях о Малине- и это доброе, чистое непонимание правит в нашем треугольнике, да ,оно господствует, правит нами. Мы суть единственные управляемые ,которым вполне хорошо, живём мы в некоем настолько богатом помешательстве, что никто из нас не подымает голоса против другого, и против власти- тоже. Оттого вовне нашей троицы нас приводят в замешательство другие люди, ведь те не упускают собственных прав, данных им, унаследованных ими, ведь и не по праву притязают они.  Иван сказал бы: "Травят друг дружке жизнь, все". Малина сказал бы: "Все они, с их взятыми напрокат убеждениями, дорого ещё заплатят".
Мои заёмные взгляды уже уступают. Всё легче я расстаюсь с Иваном и снова встречаюсь с ним, ведь я не столь властно думаю о нём, могу часами выпускать его из собственного мыслеоборота, чтоб во сне не чесались его локти и колени, я больше не вяжу его или- не так крепко, как прежде. Он не так часто морщит лоб, его морщины разглаживаются, ведь диктатура очей моих и моих нежностей смягчилась, очень кратко и редко я злобно околдовываю его, чтоб легче нам было вместе наедине: некто выходит из двери, некто садится в своё авто и бормочет нечто вроде: "Когда будет без двадцвти четыре, то я вовремя не явлюсь: съезжу на ярмарку, а ты?" -"Я тоже могу опоздать ,нет, ничего особенного, завтра с одним еду в Бургенланд, нет, не с ночёвкой, ещё не знаю, что мои друзья..." Тишайший шёпот, ничего не поймёшь, что с этими друзьями, с этой ярмаркой, с этим Бургенландом, какой жизни принадлежат эти слова. Я только было пообещала Ивану получше, покрасивее приодеться, я только было резко пообещала Ивану вовремя кушать и не выпивать. В крайней спешке я дала Ивану слово, что буду спать, отсыпаться, глубочайшим сном спать.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Не позже, чем через месяц время котят выйдет, их вернут в Хохе Варте (местность, где живут матушка и дети Ивана- прим.перев.) или в село, Франсе скоро вырастет, станет юношей, тогда его надо будет стерилизировать, Иван того же мнения, с ним я обсудила будущее Франсе, Иван не против, а я не задумывалась над тем, что Франсе вырастет, не выйдет из квартиры в жару, думала, что он так и станется котёнком, не одолеет юности, ведь по мне всё бы оставалось прежним, чтоб мы с Иваном не старели что ни месяц. И этого я не смею сказать господину Копецки, который знает о кошках всё, ведь он когда-то держал двадцать четыре одновременно и теперь содержит четырёх, он также всё знает о содержании рифских обезьян , и о крысах, об их разнообразных подвидах, но я не могу даже выслушать его, не то что содержать тех животных, что он, слишком роскошных, особенно- слушать его рассказ о кошках, о ревности сиамских, о Розе Стамбула, о самоубийстве его персидской любимицы Авроры, которая, как- он до сих пор не может понять, выбросилась из окна. Франсе не персианин, не сиамец, он просто нежно-полосатый среднеевропейский дворовый кот, беспородный, а Троллоп, его брат, вышел белым, с несколькими чёрными пятнами на меху, флегматиком, само удовольствие, он не бродит как Франсе, хороший мурлыка , который прыгает ко мне на кровать, сидит на моей спине когда читаю, даже взбирается на плечо и смотрит со мной в книгу. Ведь Франсе и Троллоп охотнее всего читают со мной. Когда я их прогоняю, они карабкаются на библиотечные полки, забираются между книг, они упорно работают там пока не расшатывают пару томов, которые с треском валятся на пол. Тогда я по крайней мере знаю, где котята бесчинствуют. нахожу котят, а они разыгрывают неведение. Уже самое время вернуть котят Бела и Андрашу или матушке Ивана, а та передаст их кому-нибудь в село. Господину Копецки я только сказала, что держу их до той поры, пока мои друзья, какие- нибудь, без уточнений, вернутся в Вену, из поездки. Малину же прошу потерпеть, он ничего не имеет против кошек, но котят в нашей квартире, которые разбрасывают его бумаги, метят его письменный стол, а в самые неожиданные для нас моменты сбрасывают на пол книги он не в состоянии терпеть. Малина снова и снова чует по всей квартире запах кошачьей мочи, я привыкла, но Лина с Малиной заодно, она ставит ультиматум: "я или кошки".
Малина молвит: "Это ещё один твой счастливый случай: ты не приучила их к ящику с песком, они не считаются с тобой, займись морскими свинками или канарейками, или попугаями, нет, лучше не этими, для меня они слишком шумные!" Малина никак не понимает гуляющих по квартире кошек, которые принадлежат двум детям, Малину заботит собственный покой, он не находит Франсе и Троллопа забавными, смешными и симпатичными. Но когда я забываю покормить этих симпатичных котов, Малина помнит: он кормит их как ни в чём ни бывало, он этого не забывает, мне в укор.

Сегодня Лина всерьёз напомнила мне, что я хотела было накануне Нового года переставить мебель, не всю, разумеется, только три предмета, и стоило только Лине заикнуться, что время настало, как я бросаю вскользь: "В следующий раз. И ещё мы кликнем двух мужчин в подмогу!" Лина сопит: "Мужчин! Милостивая сударыня, для этого нам не нужны мужчины!" Она уже сдвинула на пять сантиметров мой секретер, а я помогаю ей, в конце концов, это же мой секретер, который не поддать не расшатать, он кажется тяжелее тысячи кубометров дубовых дров. Я предлагаю Лине вначале освободить секретер от его содержимого, вынуть по`лки, я бормочу: "Не могли б вы по такому случаю, кстати, немоного осободить полки, нет, я этого не сказала..." Я благоговейно взираю пыль. скопившуюся за годы. Лину сегодня нельзя упрекать, иначе она непременно скажет, что каждую недель "туда добирается". Лина страшно пыхтит: "Ручка, ручка, крепче будь: ну и тяжек ларь этот!"
Я: "Но, Лина, лучше уж позовём двух мужчин, дадим каждому по пиву и по десять шиллингов- и баста". Итак, Лине следует подумать, насколько она дорога мне, насколько ценен её труд: ведь я готова давать много раз на пиво многим мужчинам, без которых нам с Малиной не обойтись. Мы с Малиной не желаем, чтоб один она тут надорвалась или получила инфаркт, не надо ей двигать шкафы и тумбочки. Не я, Лина, она сильнее меня: вместе мы по сантиметру двигаем секретер, восемьдесят процентов усилий, еслественно, приходятся на долю Лины. Не смотря на это, сегодня я зла на Лину, ведь Лина не желает мне добра, она завидует мне, а теперь ещё ревнует к грузчикам, которым я желала выдать двадцать шиллингов, "выбросить в окно", полагает Лина. Мы с Линой фатально взаимозависимы, нас связывает нечто особое, хоть только она смеет вслух порицать, но негромко, меня, которая и её иногда критикует так и сяк тайком. Оттого я рисую себе день, когда ни один человек не будет зависим от другого, день, когда я буду жит в квартире совершенно одна, когда пара малых машин заменят Лину, достаточно будет нажать на кнопку, чтоб поднять секретер как былинку и переставить его. Никто никого не будет поминать чтоб помочь другому и затем втайне гневаться на ближнего. Никто не будет замешан в приготовлениях и в последствиях. Но я уж вижу себя поучаемой Линой насчёт покупки электрических машин, она ведь раз в год делает это, и сегодня снова советует мне. Она полагает, что в наше время никто больше не может обойтись без электрическиой кофемолки и электрической давилки апельсинов. Но я ведь всё-таки редко пью кофе, а для апельсинового сока Малине моей силы достаточно. Хоть у меня есть пылесос и холодильник, Лина раз в год желает видеть моё жильё обращённым в фабрику, она веско молвит: "Теперь это есть у каждого, во всех домохозяйствах это всё имеется!"

Настанет день, когда у людей будут чёрно-золотые глаза, они смогут видеть красоту, они освободяся от боли и от всякой обузы, они станут парит в воздухе, они будут ходить под водой, забудут свои мозоли и нужды. Придёт день -и все станут свободными, все люди будут вольны, и от свободы, которую они было поминали- тоже. Настанет некая большая свобода, быть ей поверх всех мер, для всей, без остатка жизни будет она...

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы 

248

     Why -- do they shut Me out of Heaven?
     Did I sing -- too loud?
     But -- I can say a little "Minor"
     Timid as a Bird!

     Wouldn't the Angels try me --
     Just -- once -- more --
     Just -- see -- if I troubled them --
     But don't -- shut the door!

     Oh, if I -- were the Gentleman
     In the "White Robe" --
     And they -- were the little Hand -- that knocked --
     Could -- I -- forbid?

     1861

248

     Почему меня на небе --
     Ангелы -- не слышат?
     Слишком громко я пою?
     Можно -- тише!

     Вот бы ангелы меня
     Испытали
     Выслушать вполне могли,
     Но не стали.

     Если б я была мужчиной --
     в "Белой робе"
     Не было б отказа мне
     В этой пробе.

     Перевод Л. Ситника

Что -- Меня не пустят в Небо?
Песне громко -- литься?
Но -- могу в "миноре"
тихо, Птицей!

Ангелы б меня послушали --
вот -- ещё разок --
вот -- ах -- побеспокоила --
двери -- на замок!

Если б -- "белые одежды",
проповедей жгут --
А они -- изящной Ручкой --
Я -- Меня -- не ждут?

перевод с английского Терджимана Кырымлы