- Девки - радость нашей жизни, так, дружочек?
  Витька ожидал увидеть Яшину руку на коленке Наташи, но тот сидел все так же поодаль, придерживая, ловко нарезал тонкими полосками балык, шуршал газетой. Кивнул на полный стакан и густо умазанный черной икрой хлеб:
  - Давай, фотограф, водка греется, чего пропускаешь.
  Сидя по-турецки, Наташа придерживала пустой стакан на сгибе подобранного колена, спиной опиралась на пухлую кожу дивана, играла у лица прядями, закручивая их на пальцы. И тут же встряхивала головой, смеясь тому, что волосы сваливаются водопадом до самых колен.
  - Вот Натка не греет... Знает, как надо. Давай, Натуська, стакан, чего ты его голубишь, давай. Скучно гостю-то пить одному.
  - А са-ам?..
  - И я, - с готовностью согласился Яша и поднес к свету лампы налитое, - обещал и пью. За знакомство!
  Витька поднял свой, и три посудины, поблескивая гранями, глухо звякнули над столом. ...Отхлебнул хорошо, со злостью. Куснул в полный рот хлебную мякоть с тающими черными зернами, что скользили и лопались на языке.
  - Во-от, - подбодрил Яша, - молодцы! Захорошеет, тогда и разговоры разговаривать. У нас тут, студент, с кем говорить? Деревня. О рыбе можно, о блядях можно. А так, чтоб не о жратве, - с кем? С Петром? Бля... А я ведь не дурак, жизнь посмотрел, думал много. И сейчас думаю. Без мыслей не жизнь, а так - объедки. Пожрать, да поебаться.
  - Яш, - Наташа, придвинув пустой стакан ближе к бутылке, покачала головой с игривой укоризной.
  - Понял, милая, понял. Студент, культурно надо. Не быдло деревенское. Не бзди, студент, могу и культурно.
  Глянул насмешливо - словно бы ожидая ответа, но зная, собеседник промолчит. Лампа мигала, глухо топал над головой Петро, невнятно переговариваясь со вторым рыбаком, что остался без имени и без лица в темноте ночи на палубе. В иллюминатор за Наташиной спиной мерно смотрел маяк, просвечивая край волос черными резкими кольцами. Витька откинулся на кожаную спинку, держа в руке теплый стакан. Скрипнула кожаная обивка. Поморщился, отгоняя картинку, как прилипает к темной диванной коже голая девичья спина, прилипает и отрывается - в такт волнам, поплескивающим в железный борт. И сказал, мысленно отворачиваясь от увиденного:
  - А что, Яша, ты бригадир, возьмешь меня в море?
  - Хо! - рыбак откинулся на спинку диванчика, посмотрел с интересом:
  - Что, земеля, романтики захотел?
  - Поснимать хочу.
  - Поснима-ать? Во, бля... А может, у тебя задание здесь, а, член-корреспондент? Поснимаешь, а после в газетке разоблачение тиснешь?
  - А есть что разоблачать?

Дальше

  Пятна от фонарей прыгали по шпангоутам лодки, пересекались, качаясь, пока Витька залезал неуклюже, сердясь на самого себя. Бог весть что показали ему на отмели, ничего толком не объяснив, и хотелось идти, думать, слушая море справа. Но, вместо покоя, - темный яшин взгляд над морской водой, как свет фонаря, что прыгает внезапно, не уследишь, смотрел, казалось, из ниоткуда, отделяясь от самого человека.
  "Зверь", - куснуло комаром в основание шеи, - "Зверь... Джунгли...". И закололо иголочками по коже, под одеждой, шевелясь вдоль рисунка - через плечо, между лопаток к пояснице. "Я здесь", напомнила татуировка и Вик увидел мысленно, как струится по его телу цветная широкая лента. А он почти и забыл. Но под яшиным взглядом, выбирая место, куда поставить ногу в качающейся лодке, держа потными пальцами камеру - не уронить бы в черную воду, вспомнил...
  Будто прочитав настороженность по движениям тела, насторожился и рыбак. Следил неотступно, как из темных зарослей. Так пересекается реальность со снами?
  - Ты, фотограф, следи, ногу-то куда ставишь! - хрипловатый голос вплелся в плеск волн о борт лодки и Витька тут же оскользнулся по скомканной мокрой сети, взмахнув рукой с камерой. Больно плюхнулся на деревянную скамью и, уже сидя, пережил, как, булькнув, падает в воду фотоаппарат. В нем же - рыбы, лицо Наташи сквозь толщу воды, закат, и ее сведенные над головой руки...
  Испуг потери был силен и все остальное Витька замечал смутно. Плыли на лодке, вылезали вверх по деревянным плашкам трапа, спускались в салон по узеньким железным ступеням. Только на мягком кожаном диванчике Витька отмяк, расслабился, бережно уложив камеру на коленях. Прикрыл её ладонями и осмотрелся.
  Мотор тарахтел вхолостую, тусклая лампа под низким потолком набирала и теряла свет, словно прислушиваясь к двигателю. Качало, пахло табаком и мужским потом. Блестело темное от старости дерево столешницы. Диванчики сходились треугольно, повторяя очертания носовой части катера. Из тумбочки меж двух изголовий торчал оранжевый хвост ремешка спасательного жилета.
  Было так уютно, спокойно, что Яшу, с его темным тяжелым взглядом и каменно-красивым лицом, хотелось вырезать, с хорошим запасом, отнести на корму, дождаться, когда завихрятся белые буруны на черной воде, и - выбросить вслед за наташиной бутылкой. Пусть они там, вместе в ночном море, навсегда.
  ...Наташа сидела напротив и свет падал на спокойное лицо. Уютно подобрала ноги, скинув на пол кроссовки, и Витьку покоробило, когда, не глядя, а зная, повела руку за спину, - положить на краешек иллюминатора заколку, что выпадала из кармана куртки. Теперь свободной рукой девушка гладила старую кожу дивана. Яша, присев рядом, но все-таки, поодаль, держал руки в карманах. Вася притулился в уголке дивана и его почти не было видно в слабом свете.
  - Петро, принеси угостить фотографа.
  Неразличимая фигура проявилась в проёме и затопала по узкому трапу, хлопнула дверь, впуская погромче звук двигателя и снова отрезав.
  - Мы домой, на маяк, дядь Коля ждет, - голос Василия натянулся.
  - Подождет Колясик. Якорь бросим, тебя на лодке Петро оттарабанит. Не ссы, малой, мы на виду постоим, часок, все путем. Познакомимся поближе, да, фотограф?

дальше

   Огромный маяк смотрел в спину, маленькое красное солнце висело перед глазами, будто пятилось, приглашая в степь, а та, тихая после ветра, расчесанная, с полегшей зимней травой в ложбинах, молчала, слушала себя.
 Вася шел по грунтовке у обочины, не оглядываясь, сильно махая руками, расстегнутый. Жарко. Дорога плавно поднималась от самых ворот маячного хозяйства и с каждым шагом становилось все тяжелее идти через паркий медленный воздух. Витька смотрел, как горят на солнце кончики стриженых волос мальчика и просвечивают красным уши. На краю взгляда - Наташа, идет молча, мелькая коленом в потёртой джинсе. Слева, уже невидимое за холмом, море. Не слышно его, но есть.
  - Наверху покажу тебе, - сказал Васька, оглядываясь, - снимешь. Красота.
  - Тут везде красота, - Виктор придерживал камеру на ремешке, но снимать ленился. Просто скользил глазами по светлым склонам с мягкими тенями в лощинках. Цеплял взгляд за корявые ветки терновника и белые, как старые кости, камни в сухой траве. Летел в небо.
  Справа на горизонте выплыла горсть белёных домиков с черными квадратами огородов и кривым ножиком дороги посередине.
 - О! Я там проезжал, когда Григорьич за мной на машине. Это и есть ваше Прибрежное? А что ж не на море?
 - Да, - сказала Наташа неохотно, - Прибрежное. Верхнее. И за ним, через километр, край мыса и там - Нижнее. Оно к морю спускается. Сверху увидим.
 - Счастливые вы тут, даже не понимаете, какие! Ты вот все, Москва, Москва. А там разве так подышишь?
  - Вить, - после молчания длиной в десять шагов ответила девушка, - ты иди. Мы сами разберемся, со счастьем-то.
  Он посмотрел на хмурое лицо, сжатые губы.
  - Ну... сморозил что-то, да? Прости.
 Помолчала.

  - Ладно... Ты лучше расскажи, как там, в Москве. Этот тип, что меня звал, клялся.., что фигура и вообще. Он правду говорил или кадрил меня так?
  - Н-ну...
  - Ладно, поняла.
  Витька отвел глаза, глядя на Василия, что торчал уже в самом небе, на макушке холма, ждал их. Сказал медленно:
  - Фигура у тебя и правда, хорошая, я думаю.
  - Ага, отмазался... Думает он.
 
Дальше

.

  Утром ветер бился в стекла грудью, заставляя их звенеть. Витька прятал голову под подушку, но в конце-концов не выдержал, встал, и сонный, побрел к окну. Рвал газету и запихивал полоски в узкие щели между стеклом и рамой. Сквозняк резал пальцы, покрывая локти мурашками.
  Еле расслышав осторожный стук, открыл и с трудом удержал в руке дверь. Вошла хозяйка, прижимая к животу блестящий рефлектор:
  - Витенька, вы поди мерзнете. Что ж летом не едете, когда жарко и купаться...
  - Мне хорошо у вас, Дарья Вадимовна. Простите, оденусь пойду...
  - Да я только печку вот. И завтрак принесу, если встали. Я в город еду, потому разбудила, не надо ли чего?
 И, глянув остро в сонное лицо без мыслей, на угол кровати в проеме спаленки, уставилась на россыпь каменных крошек на полу.
  - Ну, вы просыпайтесь, я сейчас, горяченького и пирожки свежие. Гуляли вчера, вижу...
  Виктор пробормотал что-то, но дверь уже захлопнулась.
 За полчаса успел умыться и смел насоренное в угол комнаты. Вернувшаяся хозяйка медлила уходить, переставляла на скатерти чашки и тарелку с горой мягко пахнущих пирожков.
  - Попейте со мной чаю, - не выдержав паузы, сказал Вик.
  - А где Наташа? - вдруг спросила та, разливая по чашкам чай.
  - Где? - удивленно ответил Витька, - а где? В смысле, случилось что?
  - Не знаю, - Дарья Вадимовна поджала губы, - вечером пришла, молчала и ушла к себе быстро. Не поужинала. А с утра, уж на что я ранняя, ее уж и нету. Я думала...
  - Как видите, нет. А куда она могла уйти? В такую погоду?
  Хозяйка помолчала. Звенела ложечка о край чашки и ветер выл, бился в стекло.
  - Сама - никуда. Но приехать могли за ней. Дружков-то много. Слишком даже.
  Виктор кашлянул, и она замахала пирожком:
  - Не собираюсь я рассказывать! Мне оно надо? Только вот предупредить. Ты не местный, ты уж поменьше с ними тут, поменьше, понял?
  Глядя, как дрожит в ее руке надкусанный пирожок, Витька подумал, дело не только в прошлой влюбленности хозяйкиного мужа. ...Как она его на ты, сама не заметила даже.
  - Дарья Вадимовна, не волнуйтесь.

Дальше

  - А ты, наверное, думаешь, кто такая, а? Что за девушка... Да?
  Наташа шла по длинному бревну, балансируя раскинутыми руками, изгибала спину под толстым свитером. Витька шел следом, прижимая к вспотевшему животу ее куртку. Над зеркальной водой величаво поворачивалось солнце, будто показывая разные бока. И - тихо. Так тихо, что страшно дышать - не наморщить бы стоящую перед лицом тишину.
  - Думал, да?
  Витька пожал плечами. Но когда оглянулась, поспешно согласился:
  - Конечно. Что за девушка, думаю, такая...
  Наташа согласно кивнула. Жестом, подсмотренным в телевизоре, округлила поднятые руки, сводя пальцы.
 - И что?
 - Что?
 - Что надумал?
 - Н-ну...
 - Да ладно тебе. Уж не стесняйся, - поразился?
 - Чему?
 - Ну, как бы, я такая и вдруг - тут, среди степи, на маяке...
  Наташа потрогала воду носком старого кроссовка, картинно убрала от лица упавшие волосы и глянула, улыбаясь.
  ...Над ней медленно разворачивался закат, смешивая красные, алые, желтые краски с чуть темнеющей голубизной.
  Витька отошел к большой куче серых камней у обрыва, и, аккуратно пристроив куртку, нацелился объективом. Силуэт на фоне бесконечного неба мал, но нужен. Тонкая черточка фигуры, почти неразличима, но в каждом кадре поворот плеч или руки, раскинутые в стороны. Человеческое - среди песка, воды и травы. И неба... Грациозное женское.

Читать дальше

Вчера ночью я закончила писать роман "Татуиро", третью его часть. Писала в общей сложности четыре года, но по-настоящему работать над текстом научилась года два назад и, наверное, это и надо считать временем работы над книгой.

29.

Прежде, чем я успел сообразить, показались солдаты. Они кричали точно так, как мы, зато- маршировали, широкими двойными шеренгами, с офицером впереди и с барабанщиком на фланге. Они были при винтовках с примкнутыми штыками наготове, они шагали сквозь дождь, растаптывая говно- и вся плотная солдатская масса печатала марш как машина.
Командный крик понукал послушную массу. Двойные разомкнулись- солдаты стояли здесь как жидкий лес, далеко друг от друга по всей рыночной площади.
Они окружали весь квартал, толпу в отеле- и затворили узкий проулок.
Звонимира я больше не видел.

30.

Я всю ночь прождал Звонимира.
Было много убитых. Наверное, Звонимир оказался среди них? Я написал его старому отцу, что сын умер в плену. Зачем должен я рассказывать старику, что смерть настигла его крепкого сына по дороге домой?
Многих возвращенцев постигла смерть в отеле "Савой". Она шесть лет преследовала за ними, на войне и в плену,- а кого смерть преследует, тот ей попадается.
На фоне сереющего рассвета высились полуобугленные останки отеля. Ночь была прохладна и ветрена, она кочегарила пожар. Утро подало серый, косой дождь- он гасил подугасшее пожарище.
С Абелем Глянцем иду я на вокзал. Следующий поезд должен отправиться вечером. Мы сидим в пустом зале.
- Знаете, что Игнац и был Калегуропулосом?.. А Гирш Фиш тоже сгорел в отеле.
- Жаль, -отзывается Абель Глянц,- хороший отель был.
Мы медленно катим с югославскими возвращенцами. Они поют. Абель Глянц затягивает своё: "Когда я прибуду к своему дяде в Нью-Йорк, то..................
Америка, думаю я, Звонимир говаривал так, постоянно- "Америка".

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

28.

Утро, как и все предыдущие, началось косым дождём. Перед отелем "Савой" стоит полицейский кордон. Полиция заперла оба конца узкого проулка.
Толпа с рыночной площади мечет камни в пустой проулок. Камни заполняют середину его. Хоть бери да мости заново.
Полийейский офицер со своими дико-жёлтыми перчатками стоит у входа. Он гонит нас со Звонимиром обратно.
Звонимир обманывет его. Мы крадёмся, прижимаясь к стене, чтоб избежать камней. Мы минуем полицейски кордон, продираемся сквозь толпу.
У Звонимира много друзей- они окликают его.
- Друзья,- речёт мужчина с баррикады, - ожидаются войска. Сегодня вечером они непременно прибудут.
Мы идём по городу- он тих, лавки закрыты. Нам попадается еврейская похоронная процессия- носильшики вприпыжку с гробом, а женщины ,крича, трусят следом.
Мы знаем, что больше никогда не вернёмся в отель "Савой".
Звонимир лукаво ухмыляется: "Мы не оплатили постой".
Мы минаем табачную лавку, на которой висит доска с выиграшами лтерейки. Я вспоминаю о тираже.
- Вчера был, -молвит Звонимир.
Лавка опасливо ограждена и всяко заперта, но номера висят рядом с зелёной дверцей- доска приколочена к стене. Я не вижу своих чисел,- наверное, их вчера написали мелом, а дождь их смыл.
Абеля Глянца встречаем мы в еврейском квартале. Он ,однако, не ночевал в отеле. Он делится новостями:
- Вилла Нойнера разнесена; Нойнер с семьёй уехал прочь на автомобиле.
- Уничтожить!- кричит Звонимир.
Мы возвращаемся в отель- толпа ещё на взводе.
- Вперёд!- кричит Звонимир.
Пара возвращенцев кричит то же.
Мужчина продирается через толпу вперёд. Останавливается. Вдруг вижу я, как он выбрасывает руку- грохот, кордон смешивается, толпа валит по проулку.
Полицейский офицер пронзительно вопит, приказывает. Раздаётся пара жалких выстрелов- двое рабочих падают, некоторые женщин ползут.
- Ур-ра!- кричат возвращенцы.
- Пропустите меня!- взывает Тадеуш Монтаг, рисовальщик. Он длинный и тощий, он выше всего на голову. Он кричит впервые в своей жизни.
Его пропускают, а за ним следуют другие. Многие насельцы отеля напирают толпе навстречу, к рыночной площади.
Директор отеля стоит на площади, незаметно он туда пробрался. Он сложил ладони рупором- и кричит ,запрокинув голову, восьмому этажу:
- Герр Калегуропулос!
Я слышу, как он кричит- и торю к нему дорогу. Столько всего происходит здесь, Но мне же интересен Калегуропулос.
- Где Калегуропулос?
- Он не желает спуститься!- кричит директор.- Не хочет, и всё!
В этот миг отворется люк на крыше- и является Игнац, старый лифтовой мальчик. То ли он так высоко загнал сегодня свой "стул"?
- Отель горит!- кричит Игнац.
- Спускайтесь же сюда, -зовёт его директор.
Тут вырывается из люка сноп пламени- голова Игнаца пропадает в нём.
- Нам надо спасать его, -говорит директор.
Жёлтый сноп огня скачет над крышей, как зверь.
Седьмой этаж весь занялся- в окнах видны языки пламени.
Шестой горит, пятый. Горит на всех этажах в то время, как толпа штурмует отель.
Я замечаю в сутолоке Звонимира- и зову его.
Тяжко бьют куранты, едва превозмогая многоголосый гам.
Звучит барабанная дробь, слышны грубый топот подкованных сапог и обрывки команд.

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

27.

Однажды утром пропали Блюмфельд, Бонди, шофёр и Христоф Колумбус.
В комнате Блюмфельда лежало письмо для меня- Игнац его доставил.
Блюмфельд отписал:

"Многоуважаемый господин, благодарю Вас за вашу помощь и позвольте мне передать вам гонорар. Мой внезапный отъезд вы поймёте. Если ваш путь протянется в Америку, то будьте любезны, не забудьте посетить меня".

Я нашёл гонорар в особой бандероли. Он оказался воистину королевким.
Совершенно тихо убежал Блюмфельд. С погашенными фарами, на беззвучных колёсах, без гудков, во тьму ночи бежал Блюмфельд от тифа, от революции. Он проведал было своего покойного отца- и никогда впредь не вернётся на свою родину. Он приструнит свою тоску, Генри Блюмфельд. Никакие препятствия не в силах очистить мир от денег.
Вечером  собирались гости в баре, они пили и говорили о внезапном отъезде Блюмфельда.
Игнац приносил экстренные выпуски газет из соседнего города- там рабочие бились с войсками из столицы.
Офицер полиции рассказывал, что уже срочно звонят насчёт военного подкрепления.
Фрау Джетти Купфер явно покрикивала: голым девочкам пора на выход.
Тут громыхнуло.
Пара бутылок свалилась с буфета.
Слышен был звон расшибаемых оконных стёкол.
Офицер полиции метнулся вон. Фрау Джетти купфер зарперла на дверь на засов.
- Отворите! -кричит Каннер.
- Думаете, нам угодно с Вами подыхать?- взывает Нойнер- и пятна горят на его скулах, будто кармином подмалёваны.
Нойнер пихает прочь фрау Джетти Купфер- о отворяет дверь.
Портье истекает кровью в своём кресле.
Пара рабочих стоят в фойе. Один метнул ручную гранату. Извне в проулок напирает громадная толпа, и кричит.
Гирш Фиш в кальсонах спускается сюда.
- Где Нойнер?- спрашивает рабочий, который бросил гранату.
- Нойнер дома!- отвечает Игнац.
Он не знал, то ли ему бежать к военному врачу, то ли -в бар, чтоб предупредить Нойнера.
- Нойнер дома!- говорит рабочий толпе в проулке.
- К Нойнеру! К Нойнеру! - кричит женщина.
Проулок пустеет.
Портье мёртв. Военный врач отмолчался. Я никогда ещё не видал его таким бледным.
Всё барное общество разбегается. Нойнер -особенным образом, в сопровождении офицера полиции.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

26.

Звонимир сказал однажды: "Революция здесь".
Сидя в бараке и с возвращенцами судача,- снаружи шел косой дождь- мы учуяли революцию. Она идёт с востока- и никакая газета, ни одна армия не в силах остановить её.
- Отель "Савой", -говорит Звонимир возвращенцам,- это богатый дворец и тюрьма. Внизу в хороших просторных комнатах живут богачи, друзья Нойнера, фабриканты, а наверху- бедные собаки, которые не способны оплатить постой ,а Игнац пломбирует их чемоданы. Владельца отеля, он грек, никто не знает, и мы с ним- тоже, хоть и смышлёные мы ребята.
Мы все ужё долгие годы не лёживали на таких перинах, которые у господ, собирающихся внизу, в баре отеля "Савой".
Мы уже давно не видывали таких красивых голых девушек, а господа в баре отеля "Савой" щупают их каждый день.
Этот город- могила для бедного люда. Рабочие фабриканта Нойнера глотают пыль- и все через пятнадцать лет умирают.
- Тьфу!- кричат возвращенцы.
Рабочего, его выпорол Ингац, не выпускают из тюрьмы.
Что ни день собираются труженики у отеля "Савой" и у тюрьмы.
Что ни день в газетах горячие заголовки о стачках текстильщиков.
Я внимаю запаху революции. Банки- это рассказали мне у Христофра Колумба- пакуют свои авуары и рассылают их в другие города.
- Полицию непременно усилят, -сообщает Абель Глянц.
- Хотят возвращенцев интернировать, -рассказывает Гирш Фиш.
- Я еду в Париж, -молвит Александерль.
Я думал, что Александерль уедет в Париж не один, а со Стасей.
- На этот раз не убежать, - стонет Фёбус Бёлёг.
- Тиф разразился, -рассказывает военный врач пополудни в "пятичасовом" зале.
- Как уберечься от тифа?- спрашивает младшая дочь Каннера.
- Смерть всех нас унесёт!- разъясняет военный врач, а фрёйляйн Каннер бледнеет. Между тем смерть пока унесла только двоих рабочих. Дети болеют- и ложатся в госпиталь.
Закрывают кухни для бедных, чтоб пресечь заразу. Итак, голодающим впредь не перепадёт супу.
Возвращенцев уже не интернируешь в бараках. Их, пришельцев, слишком много.
Собираются здоровенные толпы.
Офицер полиции, что идёт набор- ищут пополнение. Полицейсий офицер не нервничает. Он при табельном пистолете, а встаёт уже не в десять утра, а в девять. Он помахивает дичайше-жёлтыми перчатками, словно никакой эпидемии и не бывало.
Болезнь одолела двоих бедных евреев. Я видал, как их хоронили. Еврейские дамы страшно голосили- криком полнился город.
Десять, двенадцать душ умирает что ни день.
Дошдь косит, окутывает город,- а сквозь дождь текут возвращенцы.
В газетах полыхают ужасные вести, и каждый день собираются рабочие Нойнера у отеля и у тюрьмы.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы