Мясо я порезала на равные куски. Лук мелко покрошен. Розовая паприка на столе, ведь сегодня будет пёркёльт (жаркое с паприкой), а до него- яйца в горчичном соусе, раздумываю, не будет ли слишком ещё и абрикосовые клёцки, хотя лучше просто фрукты, но если Иван останется на Новогоднюю ночь в Вене, тогда попробую крамбамбули, который уже моя матушка не готовила, для него жгут сахар. Из поваренных книг черпаю то неподходящие, то едва ли применимые рецепты, и что Ивану понравилось бы, только многовато для меня пауз, "готовить до...", "потрогать после...", о замесе речь, о слабом и сильном огне, в которых я не разбираюсь, и как только его дозировать в моей электродуховке, и достаточна ли для моих блюд из "Старая Австрия просит к столу" и "Малой энциклопедии венгерской кухни"? итак, попробую просто удивить Ивана, который уже отчаялся видеть в ресторанах жареное мясо и лёгкие, шашлык и колбасные лепестки в сотый раз. Я готовлю ему то, что не значится в меню, ломаю голову, как соединить старое доброе время с его свиным смальцем, сливками и сметаной со здравомыслящим новым временем, в котором есть йогурт, листья салата ,облагороженные маслом и лимоном, время превосходства невареных, подсчёта углеводов, умеренной калорийности и обхождения без пряностей. Иван не догадывается, что я уж с утра обега`ла ряды, спрашивала без обиняков, почему так мало трав, где эстрагон и почему вместо него базилик, и как быть с рецептами? У зелёнщиков всюду лежит одна петрушка да порей, рыбнику уже много лет не доставляли свежей речной форели, и так клала я то поверх мяса и овощей немногое, что удавалось прикупить. Недеюсь, что руки мои не будут пахнуть луком, я всё время забегаю в ванную чтоб ополоснуть руки, вывести луковый дух одеколоном и причесаться. Иван должен увидеть только результат: стол накрыт, свеча горит, а Малина станет удивляться: как это мне удалось и вино своевременно охладить, и тарелки подогреть, а между наливанием воды и нарезанием батона крашу я тушью ресницы, подкрашиваю румянами у Мадинового зеркальца для бриться глаза, пинцетом привожу брови в порядок, и эта синхронная работа, которая невероятна, она напряжённее всех тех, что я исполняла прежде. Ведь за неё ожидает меня высочайшая награда: Иван придёт уже в семь вечера и останется до полуночи. Пять часов Ивана равны двум дням отдыха, благотворны для кровообращения, они как лечение. Ничего мне не мешает, в кухне ничто не лишнее, всё мне по силам ради того, чтоб Ивану услужить по-супружески часть его жизни; если Иван за ужином выдумает, что в Венгрии он часто плавал было под парусом, я сразу же стану учиться тому же, с утра пораньше, по-моему, на Старом Дунае, в Императорском заливе, ведь Ивану когда-то захочется снова поплавать на лодке. Но сама не позволяю Ивану неволить меня. Стоя за плитой, поскольку еда готовится быстро, я исследую причины собственной неспособности, вдруг сменившей столько способностей. Меня можно связать лишь обманом, мелкими уступками, тактикой, тем, что Иван игрой зовёт. Он не прочь и меня оставить в игре, да она вся, по-крайней мере для меня, вышла, партия окончена. Я раздумываю над уроком, данным мне Иваном, когда извиняюсь, когда жду, ведь Иван замечает, что я должна оставить его в покое- а я и не должна извиняться. Он также говорит: "Буду следовать за тобой, смотри, не следуй за мной, тебе срочно необходим дополнительный урок, кто же тебе не проподал основ?" Но Иван нелюбопытен, ему не интересно, кто мне не преподал основ, я должна забросить коючок и поймать Ивана, беспредматная улыбка должна выйти у меня, прихоть, плохая манера, но с Иваном у меня ничего не выйдет.
 -Ты слишком проницательна, -говорит Иван- но ведь меня видно насквозь, играй же, разыграй что-нибудь для меня.
Но что мне разыгрывать перед Иваном? Первая моя попытка бросить вызов ему, не позвонившему вчера, забывшему припасти для меня сигареты, марки которых он до сих пор не знает, оборачивается гримасой, ведь прежде ,чем я на звонок достигаю двери, вызова нет и в помине, а Иван считывает с моего лица прогноз погоды: прояснение, потепление, жарче, безоблачно, пять часов кряду устойчивого хорошего климата.

- Почему ты совсем никогда не говопишь
- Что?
- Что снова хочешь прийти ко мне
- Но!
- Я позволяю тебе не говорить этого
- Видишь ли
- Чтоб принудить тебя играть
- Не желаю игры
- Но без неё не обходится

Из за желающего игры Ивана, я изучила группу фраз-дразнилок. Первой я ещё испугалась, но теперь уже стала довольно изобретательной- и жду их, ведь когда Иван начинает дразниться, это добрый знак.

- Орлица ты, да, ты, кто ещё?
- Всегда берёшь меня здесь в плен, да, ты
- Ведь правда, смейся кстати
- Не смотри холодно
- Les hommes sont cochons *
- Тебе французский учить да учить
- Les femmes aiment les cochons **
- Как хочу, так и говорю с тобой
- Бедняжка ты
- Делай со мной что хочешь
- Не отвыкай подучиваться
- Ты слишком глупа, ничего не поняла
- Вырастешь- станешь беднягой
- Хорошо было б: росла себе и росла
- Да, этого хочу, естественно, а чего ещё?
- Ты должна стать совсем другой
- С таким талантом, да, стала, естественно
- Ведьма ты, прекрати наконец
- Тебя они совсем испортили
- Да, такая ты, не пугайся только каждого слова
- Тебе что, закон не писан?

Дразнится только Иван, ведь я ему не отвечаю, только выкрикиваю частенько "но, Иван!", с каждым разом всё покладистей.
Что знает Иван о законе, который писан для меня? но всё же удивляюсь тому, что Иван лексикон свой узаконил. 

_________Примечания переводчика:________________
*- Люди суть свиньи (фр.);
** - Женщины любят свиней (фр.)

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Моё отношение к Малине многие годы слагалось из досадных полувстреч, глубинного непонимания и некоторых моих фантастических домыслов.  При том должна добавить, что эта пропасть оказалась куда шире тех, что меж мною и прочими. Я, в самом деле,  с начала оказалась  п о д  ним и рано призналась себе, что ему суждено было подчинить меня, что место Малины было занято им предже, чем он появился в моей внешней жизни. То ли он приберегал себя до поры, то ли я береглась от слишком раннеё нашей встречи. Всё началось с пустяка на остановке трамваев Е2 и Н2 у Городского парка. Там оказался Малина с газетой в руке, а я, притворяясь будто не замечаю его, украдкой посматривала на него поверх своей газеты и не могла понять: то ли он всерьёз углубился в чтение, то ли уже заметил, что я фиксирую, гипнотизирую его, принуждаю к ответному взгляду. Это я принуждаю Малину! Мне подумалось, что если первым подойдёт Е2, то всё будет хорошо , если б только ,Бога ради, не шмыгнул неприятный Н2 или даже редкий G2 - и тогда ,действительно, первым подъехал Е2, но когда я вскочила на подножку второго вагона, Малина исчез с пятачка- он не сел в первый вагон, и во втором тоже его не оказалось. Он мог разве только опрометью добежать к своей остановке за тот миг, когда исчез из моего вида- испариться он, конечно, не мог. Поскольку я не нашла объяснения странному случаю, то принялась мысленно толковать наши жесты и сценарии поведения - это заняло целый день. Но это осталось далеко в прошлом, а теперь нет времени говорить о нашей первой полувстрече. Годы спустя эта истроия с нами повторилась в одном из актовых залов, это сталось в Мюнхене. Малина очутился рядом со мною, затем пару раз шагнул вперёд навстречу потоку студентов, поискал себе места, пошёл назад- и я слушала, вначале возбудившись, томясь от бесилия, полуторачасовой доклад "Искусство в эпоху техники", искала взглядом в той обречённой внимать массе Малину. Поскольку я не собиралась останавливаться ни на  искусстве, ни на технике, ни на эпохе, которыми не занималась ни поодиночке, ни в связи, позже тем же вечером мне стало ясно ,что желаю Малину ,а всё, что хочу знать, придёт от него. В конце я вместе со всеми разразилась бурными аплодисментами; несколько мюнхенцев сопроводили меня из зала: один держал меня под руку, некий умно обо мне рассказывал, трое обращались ко мне с речами, а я всё оборачивалась назад ища Малину выше на лестнице, а тот всё выходил из зала, но- медленно, то есть, мне пришлось поспешить- и я сотворила невозможное: я толкнула его, будто меня "уронили" на него- и я вправду упала на него. То есть, ему не оставалось ничего другого, как только заметить меня, но я не уверена, что Малина увидел меня, а всё же в тот раз я впервые услышала его голос, спокойный, корректный, на одной ноте: "...прощение(я?)..."
Я ничего не поняла, -так ко мне никто ещё не обращался: то ли он попросил меня о прощении, то ли простил меня; слёзы столь быстро навернулись, что я уже не могла смотреть прямо и, наклонившись, достала носовой платок из папки и шёпотом попросила поддержать меня. Когда я снова осмотрелась, Малина исчез в толпе.
Я не искала его в Вене, мне придумалось, что Малина -иностранец , поэтому, ни на что не надеясь, я регулярно ходила на остановку у Городского парка поскольку тогда ещё не обзавелась автомобилем. Однажды утром я кое-что узнала о нём из газеты, именно  не о нём: в некрологе упоминалась Мария Малина, её похоронная церемония впечатляла, её размах был по обычаям венцев под стать киноактрисе. Среди гостей я нашла брата Малины, высокоодарённого, молодого, известного писателя, который прежде был неизвестен ,но благодаря журналистам вдруг обрёл "одноразовую" славу. Ведь Марию Малину сопровождали в последний долгий путь на Центральное кладбище министры и домовладельцы, критики и специально нанятые гимназисты- она в этот день не нуждалась в брате, который написал одну книгу, о которой никто не слыхал, в брате, который был "вообще никем". Три слова "молодой", "высокоодарённый" и "известный" были необходимы ему в дополнение к траурному платью на той церемонии.

Об этом, третьем неаппетитном волнении благодаря газете, которое испытала я тоже ради Малины, мы с ним не говорили, как будто оно никак с ним не связано, касается его ещё меньше, чем меня. За то прошедшее(пропавшее) время, когда мы так и не познакомились, не поговирили о жизни, он был прозван мною "Эвгениусом", ибо "Принц Эвген, достойный рыцарь..." - первая песня, которую я выучила- и среди мужский имён очень нравилось мне именно это, как и среди названий городов "Белград", чья экзотика и значимость вначале стали для меня окаянными, а затем выяснилось, что Малина родом не оттуда, но- из югославского приграничья, как и я, но всё же изредка, так повелось с первых наших дней, мы перебрасываемся словенскими или вендскими фразами: "Йвз ин ты. Ин ты ие йаз".  А впрочем, нам незачем вспоминать первые дни: последующие всё краше- и мне остаётся только смеяться над временем, когда я гневалась на Малину, поскольку он уступил было мне его, которое я промотала на другое и других,  довольно, времени, когда я изгнала его из Белграда, воображала его то аферистом, то обывателем, то шпионом, а под настроение извлекала его из действительности, помещала в сказку, прозывала его Флоризелем, Дроссельбартом(Дроздобородом), но охотнее всего- св.Георгом(Георгием), который убил Дракона, отчего возник город Клагенфурт из болота, где нечего не было прежде, чем из него не явился мой первый город, а после многих часов вынужденной игры я ,обескураженная ,возвращалась к мысли, что Малина живёт всё-таки в Вене, а я в этом городе, где столько возможностей встретиться, всё-таки постоянно разминаюсь с ним. Я некстати начинала заговаривать со многими о нём. Неприятная память о том осталась, хотя она мне уже не болит, но я ведь должна была поступать так - и с улыбкой сносила комичные историйки о Малине и фрау Йордан из чужих уст. Ныне(сегодня) я знаю, что у Малины с фрау Йордан ничего "такого" не было, что ни разу Мартин Раннер не встречался с ней тайно на Кобенцле: ведь она же его сестра- итак, Малину нельзя заподозрить в связях с другими женщинами. Но последнее не значит то, что с Малиной дамы знакомятся через меня: он же знает многих, и дам тоже, но с тех пор ,как мы стали жить вместе, это не имеет абсолютно никакого значения, никогда ничего подобного я не думала, поскольку мои подозрения и замешательства тонут, столкувшись с Малиной, в его недоумении (изумлении, удивлении- прим.перев.) Также и молодая фрау Йордан- не та дама, о которой долго ходил слух: та вымолвила раз славный афоризм "я провожу внешнюю политику" ,как ассистентка своего мужа на коленях моя пол, растерялась- и всем стала понятно её презрение к собственному супругу. Всё было иначе, но это другая история, да и к тому же всё у них стало на свои места. Из персонажей слухов вышли правдивые фигуры, вольные и великие, как для меня сегодня Малина, который уже больше не достояние слухов, но ,освобождённый, сидит подле меня или идёт рядом со мною по городу. Для остальный исправлений время ещё не подошло, им быть позже. Они не для сегодня.

Пытать прошлое дальше мне незачем: как сложилось между нами, так и вышло. Кто же мы теперь друг для дружки, Малина и я, столь непохожие, столь разные? И дело не в поле, породе, крепости его натуры и лабильности моей. В любом случае, Малина никогда не вёл моей конвульсивной жизни, никогда он не тратил своё время на пустяки, не звонил всем подряд, не принимал на себя лишнего, не встревал куда не надо, тем более- не простаивал у зеркала до получаса кряду чтоб рассмотреться, чтоб затем нестись куда-то сломя голову, всегда опаздывать, бормотать извинения, медлить с вопросами и ответами. Думаю, что сегодня мы ещё меньше заняты друг дружкой: один(одна), терпит, дивится (изумляется, недоумевает) другой(другим), но моё удивление- жадное (а вообще, удивляется ли Малина? мне верится всё слабее), а неспокоит меня вот что:  его не дразнит моё присутствие, хотя он его принимает, если угодно, а неугодно- не замечает, будто сказать нечего. Так их ходим мы по квартире не встречаясь, не замечая друг дружку, не сыша за чередой обыденных дел. Мне тогда кажется, что его покой - от моего Малине знакомого и неважного Я, будто он меня выделил как некий отброс, лишнее человеческое существо, будто я, ненужный придаток, создана из его ребра, но также -и неизбежная тёмная история, которая его историю сопровождает, желает завершить её, светлую, которая розниться фактурой и не граничит с моей. Оттого-то мне приходится кое-что выяснять в своём отношении к нему, а прежде всего я себя могу и должна "выяснять от него". Он не нуждается в объяснении, нет, он- нет. Я убираю в прихожей, я хочу быть поближе к двери ибо он скоро придёт, ключ провернётся в замке, я отступлю на пару шагов чтоб он не налетел на меня, он притворит дверь- и мы молвим одновременно и живо "доброго вечера". А пока мы курсируем вдоль коридора, я всё-же кое-что скажу:
- Я должна рассказать. Я расскажу. Ничто больше в моей памяти этому не помешает.
- Да, - отзывается не глядя Малина. Я иду в гостинную, он проходит коридором дальше потому, что последняя комната -его.
- Я должна, я буду,- громко повторяю я про себя: ведь когда Малина не спрашивает и не желает знать ничего больше, то это правильно. Я могу успокоиться.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

  Мужчина пытливо глянул в лицо врачу: "Неужто, вы полагаете, что Бруннеру и Майнцу по нутру такие книги? Да, насчёт политики они горазды посудачить, но -как дети, без мыслей. Я тоже прежде мог без мыслей и книг обходиться. А теперь я уж не знаю, что из меня выйдет. Что выйдет из меня, доктор? Что выйдет из такого как я? Чтоб вы поняли: я не хочу выскочить из собственной шкуры, не учиться, но - остаться таким как был. Я охотно пойду на стройку, всегда без понуканий ходил. Но я больше не могу. Я там брожу,- настолько чужим стал. Знаете, что Маунц недавно сказал мне?" Мужчина взглянул на собеседника с хитрой подначкой: "... Он сказал, мол наметём ужо тебе".
      Уходя, у двери доктор огляделся- и увидел смятую постель, а в комнате, до последнего угла, в чём и желал убедиться,- всё сильно изменилось. Порядок улетучился отсюда вместе со свежим воздухом. Две пары брюк валялись на полу у кровати, и скомканные носки- рядом. Одна из двух оконных занавесок сорвалась с карниза и повисла. Всё ,что увидел, доктор осудил оценивающим взглядом. А мужчина покачал в ответ головой% он всё понял и не принял. Для себя отрицал он, как тот ,кто по собственному желанию прозрел, но уж никакой практической выгоды для себя из этого не извлечёт.

     Райтер сидел в кафе за третьим бокалом пива. По-прежнему, в долг.
     - Я вот читаю интересную книгу,- сказал он. Доктор оборвал его презрительным жестом.
     - Хорошо, -молвил мужчина,- умолкаю.
     - Ваша жена умерла- и вы в том виновны. Вы слишком поздно обратились ко мне.
     - Бедная Рози, -сказал мужчина, -она, пожалуй, хотела умереть. Вы невиновны. Не то, чтоб она не доверяла врачам, но свегда ходила по шарлатанам. Помогли б вы верящей в маятник... таким всё против шерсти. Ей эта мура важнее здоровья, а мне книги важнее...  Мужчина замолчал и отхлебнул из бокала.
     - Я читаю книгу, - он снова завёл своё, - из которой следует: в Конце и в Начале всё ра`вно. Жизнь и Смерть. Я читаю другую книгу, а в ней- что всему одна цена. Я читаю книгу, в которой сказано ,что мы должны изменить Миръ. И ещё одну: в ней говорится, в общем, о том, что вам и не снится. О Небо, которое всё принимает и нависает маревом. И я смотрю вверх, а лежу внизу  в говне и латаю вам трамвайные шины,- и спроси`те меня, как нам сойтись, мареву и мне?"
     - Это вы представляете, - бросил доктор и отпил из бокала.- Один чинит проводку, другой печёт хлеб, третий шьёт ботинки, четвёртый делает оружие. Вы -рабочий, понятно, и это неплохо. Остальное вас не касается.
     - Вот, оно!- вскричал мужчина.- Меня не касается! Но, разумеется, вы прописываете им аспирин, суёте ложечку в горло, колите шприцы в вены. Вам всё равно- и оттого не замечаете вы, что лежите подобно мне в навозе ,и прекрасного облака, что плывёт над вами, не видите. Но нас это должно коснуться. Должно.
     - Это высокое, -молвил доктор.- Я пас. Играйте.
     Мужчина вскочил ,ринулся к игровому аппарату. "Нет, я тебя не оставлю, -вскричал Райтер.- Я не оставлю тебя, Дух мой".  Ручка с треском подалась вверх- и шары заплясали. "Поймите вы, -орал мужчина,- должна быть связь- иначе плевали книги мне в лицо, а нет- я плевал им! Должна быть взаимозависимость или нет?!"
     - Кому знать?
     - Кому? Мне, натурально. Я должен знать это, иначе всему нет толку. Если я не знаю, то всё равно, едет ли трамвай, испечён ли хлеб насущный, строится ли улица, пишется ли книга.
     - Смысл останется при всём ,даже если вы ничего не постигнете,- самодовольно пробормотал доктор.
     - Я должен сказать слово.
     - Пьянствовать. Вонять. Вот всё на что вы способны.
     - Но послушайте же меня. Вслушайтесь.
     - Нечего сказать, срам и только.
     - Вашим пациентам Бог является только в снах.
     - Смотри-ка. Но вам всегда не поздно покаяться.
     - Долго этому не длиться: и так уж затянулось.
     - Утро вечера мудренее.
     - Похоже, меня что-то укусило.
     - Я вам не красный фонарь.
     - На сон грядущий и на божий свет.
     - Сползите с холма, будьте проще.
     - Вы, пожалуй, мудрость ложками, как икру, жрали.
     Доктор оттащил сопротивляющегося Райтера к столу. Старшой, подойдя, прибрал немного и прошептал врачу: "Уберите его, герр доктор".
     - Франц ,счёт,- крикнул, услышавший всё Райтер, - нет, запиши.
     - Я плачу за двоих, - молвил доктор и пихнул сварщика на стул.
     - Видите стол, там, у окна?- взволнованно спросил Райтер.- Видите ,герр доктор, под тем столом в темноте лежала она, книга, с которой я начал. Там моя рука и настигла её, и сгорела.  Тут... моя рука ещё болит. Тут... мои глаза, моя голова. Эти боли. Там это стряслось. Это особенное место? Нет, урочное. В назначенном мечте в урочный час происходит это, начинается. Не знаю, как и где это произойдёт с вами, герр доктор. Иное место, иная година вам прописана свыше. И станете вы страдать, вопиять в нощи, и станете немилы сами себе ,и не сможете жить как прежде. И спрашивать станете, вопрошать- да так, что тысяча пресных, пушистых, сырых ответцев за здорово живёшь провалятся в жерло Единого Пылающего Вопроса... Я приглашаю вас. Не будьте таким унылым, грузитесь, ибо вы так здо`рово смотритесь в коллективной буче. Выпейте со мной ещё, на посошок, товарищ  Доктор, милый Товарищ, вы- добрый чувак. Вы пойдёте с нами на баррикаду когда речь зайдёт о колбасе ( нем. фразеологизм. Т. е., "о самом главном"- прим.перев.), но это будет иная Баррикада. Кто тут стоит? Глядите! Это я, наверное? Так мы и сошлись, властные господа, мы, которым и колбасных обрезков довольно, и которым Прегромаднейшей Колбасы в мыслях мало. Прекрасные облака, они восходят... Что за крик гремит в ночи!

     Труп Андреаса Райтера, 35 лет от роду, сварщика муниципальных мастерских, который было бросился с Флоридсдорфского моста в Дунай и сломал позвоночник у основания черепа, на следующий день течение вынесло к берегу у возвышенности Йедлезее. Несчастный наложил на себя руки от тоски: его жена незадолго до самоубийства умерла от туберкулёза оставив вдовцу двух деток-одногодок.
     Капелла рабочих округа сыграла на могиле "Светлую память" и "Был друг у меня".
     Доктор в сопровождении старшого Франца удалился с кладбища. - Был друг у меня, -громко ,с возмущением, произнёс начальник. - Да это стыд и срам! - воскликнул доктор. Старшой вглянул на него искоса и промолчал. -Если знал бы кто, что знаю, - пробормотал доктор. Затем он добавил уже вслух: "Но всё же, если б кто знал, что знаю я, он подтвердил бы. Кто вник да оценил бы, тот согласится".
     - Мой почтение, - сказал старшой на прощание.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Большой летний фрахт.

Багаж огромный лета был погружен,
корабль солнца к выходу готов,
когда метнулись чайки вдоль бортов.
Багаж огромный лета был погружен.

Корабль солнца к выходу готов,
ростральные и первые фигуры
открыто ухмылялись, как лемуры.
Корабль солнца к выходу готов.

Когда метнулись чайки вдоль бортов,
получен был приказ открыть кингстоны,
открой глаза - ты в зареве утонешь,
когда метнутся чайки вдоль бортов.

Перевод Аллы Старк ,см. по ссылке  http://www.stihi.ru/2003/11/02-748

Die grosse Fracht

Die grosse Fracht des Sommers ist verladen,
das Sonnenschiff im Hafen liegt bereit,
wenn hinter dir die Mowe sturzt und schreit.
Die grosse Fracht des Sommers ist verladen.

Das Sonnenschiff im Hafen liegt bereit,
und auf die Lippen der Galionsfiguren
tritt unverhuellt das Lacheln der Lemuren.
Das Sonnenschiff im Hafen liegt bereit.

Wenn hinter dir die Moewe sturzt und schreit,
kommt aus dem Westen der Befehl zu sinken;
doch offnen Augs wirst du im Licht ertrinken,
wenn hinter dir die Moewe stuerzt und schreit.

Ingeborg Bachmann

Обуза Лета сгружена в Порту,
Корабль Солнца к Рейсу предназначен,
коль Чайка по тебе голо`сит-плачет.
Обуза Лета сгружена в Порту.

Корабль Солнца к Рейсу предназначен:
смеются Галеонныестатуи,
оскал Лемуров напоказ рисуя. 
Корабль Солнца к Рейсу предназначен.

Коль Чайка по тебе голо`сит-плачет,
идёт Наказ с Заката погружаться;
да ты испей Глазами вволю Жа`ру,
коль Чайка по тебе голо`сит-плачет.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы   
 
Тяжёлый летний груз опущен в трюмы,
и солнечный корабль ждёт на рейде,
раз за тобою чайка бьётся и кричит.
Тяжёлый летний груз опущен в трюмы.

И солнечный корабль ждёт на рейде,
и с неприкрытою усмешкою лемуров
разводят губы галеонные фигуры.
И солнечный корабль ждёт на рейде.

Раз за тобою чайка бьётся и кричит,
приходит с запада команда к затопленью,
но не закрыв глаза, тебе тонуть в лучистом свете,
раз за тобою чайка бьётся и кричит.

перевод Олега Эйриха,  см. по ссылке http://www.stihi.ru/2003/11/02-748  

                                                    Тайна принцессы фон Кагран

Жила когда-то принцесса фон Кагран или фон Шагре из рода, который в более поздние времена прозывался Кагран. Её современник, св. Геогр, который убил Липового Червя и тем избавил местных жителей от опасностей, чем способствовал основанию града Клагенфурта, творил дела свои в Мерхенфельддорфе (равнинном селе на реке Марх) по ту сторону дунайского потока, о чём свидетельствует церковный сказ, здесь же, у раздольного заливного луга.

Принцесса была очень молода и красива, и был у неё воронок, на котором она опережала конных всадников. Свита уговаривала ,умоляла Принцессу не слишком удаляться одной, поскольку край тот придунайский был весьма неспокоен, границу его никто не осмеливался стеречь: позже хлынули через неё реты, маркоманы, норики, тезы, даки, иллирийцы, паннонцы. Тогда ещё не было никоких Цис- и Транслейтании: продолжалось великое переселение народов. Однажды нагрянули в край Принцессы венгерские гусары из пу`сты (степи), из раздольной,  в неизведанное к востоку простирающейся Венгрии. Они вторглись на своих диких азийских лошадках, резвых, как воронок Принцессы, сея повсюду страх.

Принцесса утратила власть и удел, она попадала из плена в неволю, ведь она и не билась за своё, и не желала идти в жены ни к старому королю гуннов, ни к старику-кагану аваров. Её стерегли как добычу стражники- множество красные и голубых всадников. Будучи настоящей принцессой, она скорее наложила б на себя руки, лишь бы не достаться старому королю, и вот как-то поздним вечером терзалась-мучилась она, та, которую захватчики готовились вывести вон из крепости дабы отдать в жёны то ли гуннскому, то ль аварскому хану. О побеге раздумывала Принцесса, надеялась, что стражники задремлют в сгущающихся сумерках, но надежда её всё иссякала. Воронка оставили Принцессе, а она не ведала, как только из табора выбраться да в свой край голубых холмов возвратиться ей. Без сна лежала она в своём шатре.

Тёмной  ночью почудился ей голос, не говор и не напев, баюкающий шёпот, обращённый именно к ней не из стана, звук неведомого Принцессе наречья, которая не смогла разобрать ни единого слова. Заворожённая, встала принцесса, распахнула полог шатра, всмотрелась в бескрайнее тёмное небо Азии- и с первая увиденная ею звезда мигнула пленнице, именно ей. Голос. одолевавший Принцессу, наказал ей загадать себе нечто -и она, зажмурившись, увидела укутанного в долгий чёрный плащ незнакомца не из чиста красных и голубых всадников. Он скрывал в ночи лик свой- и ,хоть Принцесса не смогла разглядеть его, поняла она, что именно этот незнакомец взывает к ней внушая иссякшую было надежду на вызволение.  Под узду воронка взял незнакомец, а Принцесса спросила его: "Кто ты? Как звать тебя, мой спаситель? Чем мне благодарить тебя?" Тот, приложив палец к устам своим, наказал молчать Принцессе, дал знак ей следовать за ним, запахнул её полой чёрного своего плаща- и повёл её, чернее чёрноты ночи, и воронка её, который легко ступал копытами и не всхрапывал, прочь из табора и дальше в степь. Принцессе всё чудился завораживающий её напев, которому силилась вторить она. Только Принцесса собралась было попросить незнакомца сопровождать её весь, как тот молча передал вольной пленнице поводья и дал знак ей пустится на коне вскачь.  Тут и пропало сердце Принцессы, которая так и не рассмотрела лица незнакомца, сокрываемого им лица, но послушалась она наказа, а и не могла ведь ослушаться. Она оседлала коня, онемевшая, глянула сверху на незнакомца, желая молвить ему что-либо на своём, и на его языке на прощание. Она сказала это глазами. А тот же оборотился да и пропал в ночи.

Воронок пустился вскачь, к Большой реке, чуя влажный дух, помчался он. Принесса всплакнула врпервые в жизни- и долго ещё находили народные старатели одинокие речные жемчужины в этой местности , которые подносили они затем первому властителю своему в Корону Св.Стефана, дарили купно с стариннейшими благородными каменьями, которые к нашему веку вышли все.

Обретя волю во степи вольной, ехала Принцесса день за днём, пока не достигла она местности, где Поток терялся в несчётном хаосе застойных рукавов. Очутилась она посреди сплошной ,поросшей сгорбленными карликовыми ивами топи. Вода ещё не пибыла- а деревца уже гнулись да шумели листвой под крепчающим ветром Равнины, от которого и выросли они такими убогими. Кротко шатались они как трава- и Принцесса потерялась, растерявшись: всё тут пошло волнами- ивы и трава. Равнина жила, а никакая живая душа не могла прижиться на ней. Сонные потоки Дуная подмывали будто нерушимые берега, торили себе пути, терялись в лабиринтах рукавов, чей ток резал расшатанные острова, крепчал и раздавался то накатами, то исподволь. Насторожившись меж вскипающими стемнинами, рокотом и хлестом, поняла Принцесса, что вода подмывает песчаные плёсы и  глотает ломти берега со всей порослью ивняка.  Острова то исчезали, то вздымались из хляби, будто в день первый Творения всяк миг меняя свои очертания, и таковою была жизнь Равнины до Большой Воды, когда под восстающими волнами судилось бесследно пропасть ивам и островам. На небе застыло грозовое пятно- и нисколько не виднелись вдали голубые холмы края Принцессы. Не знала она, где очутилась, ничего не ведала она о Тебенских высотах (Татрах), отрогах Карпат, которые тогда пока все пребывали безымянными, не нашла она речки Марх, впадающей теперь здесь в Дунай, а ещё меньше догадывалась она, что когда-то здесь посреди потока протянется граница меж двумя названными странами. Ибо не было тогда ни стран, ни границ к ним впридачу.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Этот год сломал ему кости. Он лежал на койке в клинике с парой искусно зашитых сине-красных шрамов и не считал дней до срока, когда ему обещано было снять гипсовый панцирь: под ним, обнадёживали пациента, всё заживёт. Неизвестный водитель, больной это узнал, умер. Он мельком подумал об усопшем и уставился в потолок. Он подумал о водителе как о погибшем у себя на родине, представил себе его ,такое ясное, сосредоточенное лицо, молодые и цепкие руки на руле, как наяву увидел его бешено мчащимся в гущу мрака- и там охваченного пламенем.
Наступил май. Цветы в палате, свежие и душистые, ежедневно меняли. В полдень ролеты на окнах не вздёргивали- и нектаром пахло в палате.
Силой воображения рассмотрев лицо покойника, убедился, что водитель погиб молодым. Раненый же, хоть и чувствовал себя стариком, был в действительности молод, а сутулился и опускал голову: собственные мысли и планы тревожили его. В юности он хотел было себе ранней смерти, не желал дотягивать до собственного тридцатилетия, а теперь вот жаждал жизни.
Прежде в голове его топорщились знаки препинания, а теперь сгустились первые предложения- посредством их он ступил в миръ. Прежде он считал себя способным всё домыслить до пределов, и даже замечал за собой шаги первопроходца в неизведанное- теперь оказалось, что они все вели в сторону. Долго не знал он, чему верить, и разве не стыдно вообще верить во что-то? Теперь он опёрся на собственный авторитет, обрёл доверие к себе.
Незадолго до выписки из клиники он посмотрелся в зеркало чтоб причесаться- увидел себя мало изменившимся, но немного осунувшегося на кисейной подушке, а в глубине растрёпанной своей шевелюры- нечто серебристое. Присмотревшись, он нащупал седой волос!
Сердце учащённо забилось.
Он безумно и отстранённо рассматривал свои волосы.
На следующий день, боясь обнаружить уже несколько седых волос, он снова рассмотрел свою шевелюру- но там белел по-прежнему лишь один. Наконец, пациент сказал себе: "Я ведь жив и желаю жизни. Седой волос, этот светлый свидетель моей боли и начала зрелости, как он мог напугать меня? Он отрастёт немного, а затем выпадет- и в памяти останется послевкусие страха! Мне ли бояться жизни, что ведёт к старости, жизни- процесса, который дал мне тело?
Я ведь жив!"
Он скоро выздоровеет.
Ему скоро тридцать. День настанет- но никто не ударит в гонг чтобы взбодрить юбиляра.
Нет, не настанет- он уже минул, первым в веренице дней ушедшего года. Года, который минул в муках.
Он живо думает о службе, стремится устроиться, поскорее миновать врата жизни- прочь от несчастливого, дряхлого, выморочного.
Говорю тебе: "Встань, иди! Твои кости целы".

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Однажды, ещё даже не двадцати лет от роду, в Венской Государственной библиотеке он было всё обмыслил- и тогда узнал ,что живёт ведь. Он улёгся на книги как хмельной и думал, а зелёные лампочки в читалке горели, а лёгкие тапки посетителей пошаркивали, слышалось лёгкое покашливание, шелест страниц- тоже лёгкий: читатели словно боялись разбудить духов, которые угнездились в переплётах. Он  м ы с л и л- если кто-то понимает, что это значит! Он точно помнит тот миг, когда настиг было свою проблему познания, удобно упаковав все её члены в собственной голове. И покуда  д у м а л   и   м ы с л и л, взлетал он будто на качелях, выше и ближе к потолку, и голова не кружилась- и ,чудесно ускоряясь, почуял он, что вот-вот налетит на потолок. Неведомое дотоле счастье осенило его, ибо в тот миг решалось, постигнет ли он нечто высшее. довлеющее над всем и вся. Он проломится со следующей мыслью!.. Это произошло. Он ещё раз взлетел- и ударился головой: явилась сдерживающая боль, он замедлил поток мыслей, растерялся- и спрыгнул с качелей. Он разогнался было так, что побывал там, куда ещё никто не забирался. Вверху, на макушке, щёлкнуло что-то, щёлкнуло угрожающе- и тут же умолкло. Он подумал, что спятил: сгрёб ногтями свою книгу. Он покорно уронил голову и зажмурился, бессилен в полном сознании.
Он побывал у Предела (Конца).
Он был ближе к Пределу, чем если бы при женщине находился и если бы в его мозгу случилось короткое замыкание- он надеялся на скорую гибель собственной Персоны, он чувствовал себя ступающим в Империю Брака. Но вот ведь что погибло в этом просторном старом зале при свете зелёных ламп: слишком высоко взобравшееся создание, летун, который в закатно синеющем коридоре нащупывал свой путь по лучу, а если быть точным- человек уже не в качестве противостоящего субъекта, а возможного со-знателя Творения. Он был уничтожен как возможный со-знатель- и отныне не заберётся так высоко, но будет тормошить логику, на которой подвешен миръ.
Он ощутил себя поглупевшим, неспособным- и с того часа наука внушала ему ужас, ибо он уже взлетел было, так высоко- и с тем был уничтожен. Он мог только то да сё подучивать, как ремесленник, содержать свой умственный инструмент в порядке- гибкости, но это его не интересовало. Он бы охотно вышел за предел, взглянул бы поверх барьеров- и оглянулся бы, оценил  себя, миръ, язык, связи и правила. Он бы охотно вернулся с другим, умалчиваемым, языком, который под стать узнанной тайне.
Ну да было -и кончилось ничем. Он жив, он живёт- это ощутил он тогда впервые. Но с тем он узнал, что жив в клетке, что ему следует в ней устроиться и ,почти срываясь от гнева, освоит это фальшивое наречие чтоб совсем не потеряться в ней. Он вынужден будет дочёрпывать ложкой свою похлёбку , а в последний ,достойный ли, жалкий, день свой почтительно или дерзко взовёт к Богу, который "сюда не явился, а туда не пустил". Да, осталось ему, ничуть не богу, только мудрить с этим миромъ здесь, с этим языком. Нельзя быть Богом в этой химере. (die Wahn- также илллюзия, мечта, заблуждение- прим.перев.), нельзя быть в ней, можно только с ней иметь дело, поскольку эта химера есть и нет ей никакого конца!

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Однажды я была стоячим Древом,
затем Птенцом из грязного Яйца:
проклюнулась на Волю ладно с Ветром
потусторонь посмертного Конца.

Опомниться мне как? О, если б знала,
отколь явилась и куда иду:
меня Беглянка-Серна воплощала,
теперь в Кусте терновом Смерти жду.

Сегодня я дружна с Листвою Клёна,
а завтра стану Голытьбой Ствола.
Когда Греховоротом поимённым
я, Семечко, подхвачена была?

Пока во мне поёт одно Начало,
то ли Конец, вращаясь во Плоти`,
я со Стрелой делюсь своей Печалью,
когда настигнет Уточку в Пути.

Немая не заметит Камнепада-
меня ли чей-то Оклик окрестит?
Недостаёт лишь Слова! Зваться надо
чтоб за Помин из Речи не уйти.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы 

Wie soll ich mich nennen?

Einmal war ich ein Baum und gebunden,
dann enschluepft ich als Vogel und war frei,
in einen Graben gefesselt gebunden,
entliess mich berstend ein schmutziges Ei.

Wie halt ich mich? Ich habe vergessen,
woher ich komme und wohin ich geh,
ich bin von vielen Leibern besessen,
ein harter Dorn und ein fluechtendes Reh.

Freund bin ich heute den Ahornzweigen,
morgen vergehe ich mich an den Stamm...
Wann begann die Schuld ihren Reigen,
mit dem ich von Samen zu Samen schwamm?

Aber in mich singt noch ein Beginnen
- oder ein Enden -und wehrt meiner Flucht,
ich will dem Pfeil dieser Schuld entrinnen,
der mich in Sandkorn und Wildente sucht.

Vielleicht kann ich mich eimal erkennen,
eine Taube ein rollenden Stein...
Ein Wort nur fehlt! Wie soll ich mich nennen,
ohne in anderer Schprache zu sein.

Ingeborg Bachmann 

Мир раздолен, и Дорог из Края в Страну,
и Краюшек суть много, я видела все как одну,
со всех Башен рассматривала я Города,
Людей, у которых многое ещё впереди и тех, которые уже уходят, навсегда.
Широки были Поля от Солнца и Снега морозного,
меж Путями и Трассами, меж Горой и Озером.
А Рот Мира был широк, и многогласен на мой Слух-
и слагался мною Ночами Перепевов всемирных Круг.
Вино из Пяти Кубков пивала я на одном Дыханьи;
мои влажные Волосы сушили четыре Ветра в их Доме непостоянном.

Вояж завершён,
я же вернулась ни с чем, меня не осталось:
всякая Местность часть моей Жизни забирала,
всякий Луч Глаза мои выжигал мне Глаза,
на всякой Тени остался обрывок Одежд моих мал.

Вояж завершён,
но я всё ещё к Далям прикована, хоть и нет,
нету Птицы, Границы чтоб с ней покорились мне,
нет из Устий Волны,
чтоб с Лицом мои слиться- вниз гляжу я, а Сны
никому не нужны, не желают бродяжить они.
Знаю Мир тот, что близок и тих.

Потусторонь Мира вырастет Дерево
с Листьями из Облаков,
с Кроной из Синевы.
На Коре его из красной Лентысолнца
вырежет Ветер Сердце наше
и Росой охладит его.

Потусторонь Мира вырастет Дерево:
у Вершины его- Плод
в золотой Парче.
Позволь нам заглянуть,
когда он Осенью Времени
в Боговы Руки падёт!

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы   

Наша Пашня это Небо:
в Поту Моторов видна,
ввиду Ночи,
под Вождеством Сна -

выспанная на Токах Черепов и Копнах Волос,
под Крышей Мира, чья Черепица
снесена Ветром- и вот Дождь, Дождь, Дождь
в нашем Доме, а в Мельницах-
слепые Метанья Летучих Мышей.
Кто жил там? Чьи Руки были чисты?
Кто Архипризраком будучи бледным
Ночью мелькал?

В Стальномопереньи сокрыты, внимают
Датчики Пространства, Хронометры, Шкалы
Обла`чности, и простирается Любви
Сердец наших забытый Язык:
кратко и долго-долго... Лишь Час
Град осыпает Барабан Ушей,
что, нам нежелателен, слушает, терпит.

Нет, не сникают суть Солнце с Землёю,
только подобно Созвездиям бродят, неузнаваемы.

Мы выступили из Гавани,
куда нет Возврата,
ни Груза не ждут, ни Улова.
Пряности Индии и Шелка из Японии-
Торговцам,
как Рыбы Сетей Достояние.
Только вот Духом повеяло
Комет Траекторий,
разорваны Ткани Эфира
Падучими Звёздами.
Назови это Состоянием Одинокой,
в котором Диво пленяет.
Ничем кроме.

Мы на ноги стали, а Монастыри опустели
пока мы трудились: Орден, что не святит и не учит.
А нам не даются Приборы Пилотов. У них
Ориентиры в Глазах, на Коленях простёрты
Мира Ландкарты, который ничем нам не служит.

Живёт кто внизу там? Кто плачет...
Кто там теряет Ключ от Дома?
Кто не находит Кровати себе, спит кто
на Лестнице? Кто, когда Утро настанет,
осмелится Струнамсеребряным кликнуть: гляньте, вот я...
Когда снова и снова Вода давит Мельничноеколесо,
кто осмеливается Ночи напоминать о себе?

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы