- Сарочка. Почему вы опять имеете такой грустный вид?

 - Почему-почему... Как-будто вы не знаете, что обидеть интеллигентную девушку легче, чем отказать ей в разврате. Уходите, Миша от моей физиономии. Вы недостойны больше мне желать полноценной любви в ограниченном количестве. Ваш фатер был явным негодяем. Я это хорошо вижу по вашим карманам. Идите, Миша в тухес своей ненормальной жены. От вас даже кибуц был в полном разочаровании. Черт вас побери - теперь мне опять придется долго поправлять здоровье в Израиле. А ведь там стреляют, Миша...

Педро смотрел на удаляющуюся фигуру женщины, но никакой ненависти или огорчения не испытывал. Несколько лет угробленной жизни с аристократкой, возомнившей себя Сарой Бернар, конечно, радости сильно не прибавили, но и не убавили. Теперь Педро мог с полным правом утверждать, что люди образованные - такие же ханжи как и остальные. Темный народишко, в общем. Он окончательно утвердился в мысли, что нет ничего особенного в кастильских захудалых дворах, а есть только вечная потребность ныть, жаловаться и проклинать на чем свет стоит судьбу. Как будто она виновата в том, что мозги у некоторых неудачников состоят из опилок, а не из высококачественного серого вещества.

Педро подтянул штаны, хорошенько высморкался, смачно плюнул (заметим здесь, что такую вольность вышеупомянутая женщина по имени донна Клементина ему до этого времени категорически запрещала), и произнес громко, словно кто-то его мог услышать здесь, в раскаленных дневным солнцем, безжизненных горах:

- Идите-идите, Клементина! Читайте свои умные книжки. Пейте крепленые вина и мечтайте о высоких чувствах. У Педро не такое тонкое сердце как у некоторых. Зато он имеет в штанах много жизненной силы, первобытной и бесхитростной. Педро книжек не читает, Педро по всей Испании делает здоровых детей...

Стол. А на нем виртуальная жизнь. Капающая в мозги своей разбавленной правдой. А на коленях - надоедливая кошка. Она зовет к себе. В плоскость, где нет иллюзий, а есть желание любви. Простое, доходчивое и непобедимое. Я прогоняю ее, а она вновь и вновь возвращается. Прощает мое равнодушие. Стучит в сердце своей кошачьей мольбой. Мол, пригрей, погладь. А я тебе замурлычу что-то нежное и убаюкивающее.

Но я, как всегда, занят. Меня тянет в Зазеркалье. Туда, где ярко и заманчиво. Где есть потребление на любой вкус. Лишь нет одного. Тепла от того, кто бы рядом шел по жизни...

В лучах рыжего солнца догорала последняя медь. Ты опять готовилась умереть во сне. Чтобы возродиться в новом, открытом для тебя Кастанедой, мире. В котором ты готовилась собрать то, что было разбито еще в юности. Долюбить многократно осколочное деление Вселенной. Давно уставшей для тебя дышать...

Ты помнишь эту комнату? Ее небрежно-неряшливую пустоту? Звонкую, с дребезжащими от проезжавших мимо трамваев окнами. С облезлыми  стенами, грязно-серыми, в жирных пятнах и подтеках. С высоким потолком и дореволюционной лепниной, нелепо свисающей над убогими шкафами. Так же - безнадежно старыми. Просящими своими вечно открывающимися дверцами - свободы. 

- Сарочка, отдай назад мое кольцо. Я передумал на тибе жениться. Я женюсь на Иде Шварцбромель. Она лучше знает ценить мужчин.

Ты любила меня всеми камнями города. 

- Вам нравятся волосы в носу? - спросила стажировщица Снежана у генерального директора Афанасия Сигизмундовича Фельдмановского.

Фельдмановский прищурился и с недоумением посмотрел на девушку. Та, покрасневшая вся, только что подняла с пола упавшую папку и сейчас грациозно поправляла на себе юбку, которую и юбкой то назвать было  сложно.



- Что вы имеете ввиду? - наконец выдавил из себя гендиректор, продолжавший где-то в глубине сознания наслаждаться видом Снежаниного зада, совсем даже неплохого, надо сказать, сейчас уже упрятанного под куском великолепной турецкой ткани, превращенной в глубоком подвальчике на Арнаутской улице в славном городе-герое Одессе, в то, что Афанасий Сигизмундович видел как часть женской одежды, названной для удобства - юбкой, хотя и совсем неудачно. Ибо ее смело можно было назвать также - набедренной повязкой. Вызывающей и отрицающей всякий дешевый снобизм.

- Я имею ввиду то, что человеку привычно смотреть туда, где ему приятность видится. А не туда, где приятности никакой нет, а есть отвращение к жизни. Я уже вижу, Афанасий Сигизмундыч, что вы мужчина, интересующийся исключительно женщинами. Притом именно теми, которые внешность имеют не дурную. Это мне сильно импонирует. Так как я девушка совсем свободная и думающая о красивом будущем. И если вы еще и возьмете меня секретаршей к себе, то познаете всю прелесть весеннего сада.

- Ну что же. Как говорится, посмотрим. Однако, освоили ли вы кроме искусства обольщения еще и навыки работы с документами?

Девушка с улыбкой посмотрела на вспотевший лоб начальника, провела по нему пальчиком и ответила:

- Я думаю, что это весьма вторично, Сигизмундик. Весьма вторично. А вот волосики из носа мы все-таки выстрижем. А то при близких и правильных отношениях это не способствует большой потенции. Совсем даже наоборот.

Ноябрь раздирал озябшее нутро Ольги на части. Два года холодной постели, из которой вместе с Олегом ушло и тепло, давали о себе знать, настойчиво подгоняли ее к тому, что она больше всего не хотела. Плюнуть на все моральные устои, когда-то вбитые в ее голову школой и строгой матушкой. Совсем не нужные в этой новой жизни, где все можно было купить по сходной цене, были бы только деньги.

 А ведь были... были у нее деньжата. Эти милые баксики, рублики, тугрики... Только не было его! Того, который разогрел бы, наконец, ее постель. Пустынную, как осень на задворках Москвы, или, даже как сама пустыня в какой-нибудь далекой Монголии, если она, конечно, там есть...

Зайдя в осточертевшее кафе, дорогое и неуютное совсем, Ольга увидела его. Нового посетителя заведения. Парень как парень. Худенький, со впавшими щеками. Она проходила мимо его столика. Паренек проводил ее взглядом. Его глаза показались ей необычными. Внутренний огонь, казалось, разрывал, черные как уголь, зрачки. В нем явно что-то было. Сила, упрятанная за милой тщедушностью. Он смотрел на Ольгу и у нее вдруг стали подкашиваться ноги. Она вдруг представила его в постели. Как ее тело извивается под его руками. Ласковыми и неопытными. Неожиданно для самой себя почувствовала четко и ясно вкус его губ. И этот вкус был не сравним ни с чем. Разве что, едва-едва напоминал имбирь. У нее потемнело в глазах. Больше она ничего не помнила...

- Так... А это у нас кто? Молодая и красивая... Что скажете, коллеги?

- Так... это, Валентин Григорьевич, пациентка, которую вчера привезли. Совсем плохо выглядела. Авитаминоз там...  и нагрузки по работе. Нервный срыв. Длительный покой и витамины в изобилии нужны.

Ольга смотрела на врачей ошалелым взглядом и злобно думала: "Ага, нервный срыв. Вам бы такой срыв. Ведь, вечером же, запихав свои взятки в карманы, пойдете покупать любовь за деньги у вчерашних птушниц. А мне-то что делать? Куда свои гормоны всунуть, чтобы они работать не мешали. Разве что переодеться шлюхой и вам же отдать то, что в народе честью зовется..."

- Изыди! - сказала Марина Соломоновна подвыпившему мужу, с детской непосредственностью влезшему в ее теплую постель. Аарон Пантелеймонович посмотрел на жену грустными собачьими глазами и сказал:- Никогда ты не понимала моего душевного трепета. Если бы не твое отношение к жизни, я бы щас лежал в трехэтажном доме на Атлантическом побережье. А вместо этого я провел три часа с Гешей Ройтманом в гадком подвале с дешевым кислым пивом. И все ради того, чтобы помечтать о моей богатой исторической родине, которую ты не захотела видеть из-за вредного для тебя климата. Излить душу официанту с подозрительной ориентацией, упрятанной в жалких мыслях. А потом явиться к своей законной супруге со светлыми чувствами и услышать от нее, что я уже в этом доме, на краю Жмеринки, не хозяин, а потому могу отправиться отдать остатки бухгалтерской зарплаты какой-нибудь Мане, которая за деньги всем предлагает изысканную любовь, проявляя тем самым большое сострадание к несчастному человечеству, в котором неожиданно подло оказался и я.На пламенную тираду обиженного мужа Марина Соломоновна отреагировала весьма своеобразно:- Арончик! Все хорошие слова я тебе уже сказала двадцать лет назад. В первую брачную ночь. Остались только те, которых ты заслужил. Так что закрой, пожалуйста, то место, через которое столько лет портишь чистый воздух этого погрязшего в грехах города, ложись на кушетку, а завтра перед работой не забудь долго с потупленными глазами извиняться. И не выкидывай никогда из своей неправильной головы, что я дочь известного на всю Винницу ребе, а ты родился в семье астматика-сапожника, где и следовало тебе оставаться всю жизнь. Если бы я в свое время не потеряла на трое суток голову и все для того, чтобы испортить жизнь себе и всем своим детям...