Город болел затянувшейся зимой, кашлял слякотью, тяжело переставляя последние дни перед неизбежной весной...

Город редко улыбался. Люди, истребляющие его, давно махнули на него рукой. Город выхаркивал из себя изнеможение...

Город любил всех. Но его любила только маленькая девочка, живущая на девятом этаже серого высокого дома. Она никогда не выходила из дома, поэтому видела Город иначе, чем другие...

Они были одиноки. Город и маленькая Эмма. Им некого было искать, кроме самих себя. Они вместе лепили из себя радость. Девочка выбрасывала из окна в город бумажных птичек, а тот ей задувал из своего большого нутра листочки. Летом - зеленые, а осенью - желто-красные, пахнущие движущейся жизнью.

Город знал, что он жив, пока жива Эмма. Оставалось совсем мало времени. Эмму готовил к Небу ангел...

Эмма оставила после себя рисунок, на котором продолжал дышать Город. Только на нем люди могли увидеть, каким он был на самом деле...

 

У меня был план. И не важно, что он не подходил разуму. У меня было еще время. И чудесные белые крылья, которые так нравились ей и без которых мир давно перестал быть самим собой, захлебнувшись пеплом от прошедшей гражданской войны. Я был готов...

Когда умолкнет последний блюз проснувшейся памяти, когда с балкона птицами улетят в небо сгоревшие конверты от ненаписанных писем, а в кафе на углу за столиком от умиления взорвется недопетый гимн счастью, я войду в твои глаза, взгляну на звезды, нелепо прибитые к старому шкафу, и скажу:

- Дорогая! В моем доме опять ненастье. Мне холодно спать под открытым небом. Я принес тебе новую боль...

Мы с тобой - одного сердца

По эту сторону добра и зла

Словно змея в пустыне, по горячему песку, его рука осторожно скользила к месту, в котором заканчивается благоразумие, мир взрывается множеством вселенных, а ум прекращает внутренний диалог. Это и точка и бесконечность одновременно. От таких прикосновений обычно зарождаются монады. Но ... далеко не у всех...

 

Какой он?

Дождь пробудил во мне память.

Отодвинь от себя грусть. Посмотри в мои глаза. Вчера в них жила только боль. Но боль убежала в Присутствие. И теперь только тихо дышит. Возьми мое солнце с собой. Мне оно не нужно. Мой светильник внутри меня. Он может зажечь и тебя, если ты выплюнешь нужность, успокоишь ум и пойдешь собирать остывший от жадности пепел. Ты спросишь: зачем все это? Я отвечу - не знаю! Я давно уже сплю в своей собственной сказке. Впрочем, каждый строит скорлупу из своих собственных мыслей. И у многих она развилась из гордости. Но у тебя она растворилась в нежности.

Когда вратник спросил его, что ему больше всего запомнилось из жизни, он сказал:

Сквозь замерзшее стекло я наблюдал вечное движение. Время не спешило. Ровно шло своим чередом в виде одиноких прозябших прохожих, урчащих недовольно машин и погрустневших птиц. Время в такую пору никогда не спешит. Оно, словно на холостых оборотах, набирает силу для скачков в минуты ответственные, исполненные важности, впрочем как всегда - кажущейся. Ибо нет ничего нового под солнцем, а все ценности человечеством перепробованы и найдены несколько обветшалыми.

Одним словом, я смотрел в жизнь, читал ее скрытые символы и мечтал о спасении всего человечества, а не только себя, как отдельной боевой единицы нашей сумасбродной эпохи.

Напротив окна виднелся грязный мусорный бак, вечно переполненный смердящей дрянью, отходами жалкой городской самодеятельности. У бака копошился человек смиренной наружности. Это был бомж, каждый день обходивший свою обширную территорию в поисках удовлетворения нужности. Он всегда появлялся первым. Значит, был человеком не ленивым. Его собратья подтягивались гораздо позже, скопом. Галдя налетали стаей на бак, выворачивая все наизнанку, оставляя после себя поле побоища. После приходила недовольная дворничиха и делала зачистку. А этот - смиренный... этот- нет. Приходил тихо, с большой сумкой в руках и рюкзаком за спиной. Аккуратно делал свое дело, не спеша, с умением, а потом со странной блаженной улыбкой уходил. Выглядел как-то уж слишком добродушным, не от мира сего. Жертва обстоятельств и тупой неспособности наверху убить в своих мутных внутренностях стремление к обогащению только себя.

Правда всегда одна. Правда всегда входит в дверь. Правда не любит грязных окон. Она плюет на время. Ей надо только одного. Чтобы человек увидел лестницу Иакова. На этой лестнице - все. На ней каждый перепробует все. И блаженная улыбка бомжа на ней находится на много ступеней выше хитрых слов с рекламного щита ухоженного человека с выеденным сердцем.

Сумерки... Город устал. Я смотрю в темноту. Мне грустно. Я знаю, что железный век еще здесь. Слишком сильный огонь... слишком страстный... и надо еще очень много времени, чтобы убить зверя.

- Эх, Ванга Петровна! Ничего вы не понимаете во внутреннем движении изъеденного бытом сердца. Вам кажется, что любовь есть состояние души, а ведь это не совсем так. Опустошенной душе надо только есть... и это... пить иногда. Бывает умеренно, а бывает и нет. Прикрепление же к инородному телу есть действие непреднамеренное, а иногда и опасное. Ничего вы не понимаете в стремлении к размножению себя. У вас есть только инстинкт, а у меня благородное желание в малиновом пробивании утренннего неспокойного солнца успокоить возбужденных ближних. Мол, встало, и все тут. Удобно, значит всем. И хорошим и плохим. Вот так вот... А вам подавай кофе в постель. Притом весьма красиво. Как-будто от этого изменится ось матушки-землицы нашей и вместо зимы вдруг наступит май с сиреневым отливом в запущенных садах. Ничего вы не поняли, любезная! Никогда вы не примеряли на себя простую крестьянскую лопату. Вы думаете, что дети рождаются из мечты о счастливом благоустройстве будущего. Дудки вам. Картошка растет на поле, а бананы привозят на больших смердящих машинах. Издалека, между прочим. Короче... если вы не хотите детей, вам надо обращаться не ко мне. Я лично всегда за продолжение рода. Особенно своего. До глубины страшно мне близкого. Вам надо или изменить пол, что теперь приветствуется даже на высшем государственном уровне, или забыть начисто , что такое искренняяя бескорыстная любовь.