Вот они: снова на самом дне, ненужные, отщепенцы, обманутые и обманувшиеся во всех отношениях. Всяк держится за себя и презирает тех ,кто повыше и пониже.
     В таком-то настроении высказывается Барон: "Не сто`ит впредь заходить в это кафе: ни газет, ни обхождения, ничего".
     Двое других в точности того же мнения.
     И так длятся посиделки да за мраморным столиком, который не ведает, чего троица от него хочет. Покоя желается им, только покоя. Поэт продуцирует его сколь ясно, столь же и звукоподражательно: "Чушь, -произносит он по прошествии получаса".
     И снова все согласны.
     Ждётся Бог знает чего.
     Художник заболтал ногой. Он глубокомысленно созерцает её, недолго. Затем, вникнув в суть "маятника" ,заводит:
                          "О, тупость, тупость,
                           да ты- моя забава..."
      Время давно вышло, пора отсюда. Одни за другим уходят они, воротники торчком. Погода в тон им. Хоть вой, хоть реви.
      Чем заняться? Остаётся одно: собраться меж пятью и шестью у Владимира Любовски, посумерничать. Вперёд же: Паркштрассе, 17. Ателье.

     *
     К Владимиру Любовски приходят только ради его работ. Он именно выкуривает, выдувает свои картины, все. Ателье, всё, полнится фантастическим чадом. Счастье твое, коли сквозь Пра-туман отыщешь кратчайший путь к дряхлому дивану, на котором обитает Владимир, день за днём.
     И сегодня как вчера. Он не встаёт, невозмутимо дожидается двоих "обманутых". Те садятся справа и слева от хозяина, каждый- на свой манер и по нраву. Они где-то разыскали зелёный шартрёз и сигареты. Само собой разумеется, они потребляют то и это с минами людей ,постоянно жертвующих собой. Сигареты даже прекрасны: Боже мой, чем же ещё  подсластить жизни несчастные.
     Поэт откидывается назад: "Разве не халтура- жизнь, для мазилок, а?"
     Владимир Любовски молчит.
     Те ,двое, выжидают в охотку. Так хорошо в благоухающей темноте. Сиди себе спокойно, а всё же один да и заговорил:
     "Как вам это удаётся, Любовски: у вас вовсе не пахнет скипидаром?"
     Барон уточняет: "Напротив. У вас где-то цветы?"
     Тишь. Владимир пребывает далеко за своими облаками.
     Но троица терпелива. У них и время, и шартрёз.
     Они знают это: ждать- и он явится.
     И вот, приходит:
     Пых. Пых. Пых, затем- милые, медленные слова, что светом странствуют и вещи издали удивляют. Облака воспаряют столь высоко. Точно домашнее вознесение.
     Например:
     Пых. "Это значит, что люди ищут Бога вдали. Они ищут Его в Свете, который чем выше, тем резче". Пых. "А Бог ждёт где-то ещё... ждёт... в самой сути-гуще Всего. Глубоко. Где суть корни. Где тепло и темно..." Пых.
     А Поэт неожиданно заходил туда-сюда.
     Трое думают о Боге, что угнездился за фасадами вещей... невесть где...
     "Страшиться...?" Пых. "Почто?" Пых.
     "Человек же всегда над Ним. Словно плод, которому некто подставил, держит красную чашу. А коль плод поспеет, он падёт..."
     Вот, Художник разорвал клуб дыма, так- неосторожным жестом: "Ге-р-р-р-р Бог, -молвит он и находит на диване бледного человечка со странно округлившимися глазами". Глаза с вечным трауром за всем глянцем,...столь по-женски радостные. И совсем холодные руки.
     И Художник замирает в нерешительности. Он больше, право, не знает, чего желалось ему.
     Хорошо, что Барон вмешивается: "Вы должны изобразить это, Любовски..." Ч т о ?...Барону неведомо в точности. И всё же он повторяет: "Правда, Любовски". Последнее звучит несколько покровительственно против воли Барона.
     Владимир уже совершил было долгий путь от ужаса через тьму удивления. Наконец ему даётся улыбка, он грезит: "О да, завтра". Пых.
     Для троицы не осталось в ателье простору. Друг дружку толкает. Уходят, все: "До свидания, Любовски".
     За углом трясут с ненужной резкостью друг другу руки. Спешат расстаться.
     Удаляются взаимно.
     Маленькое, уютное кафе. Ни души внутри, только гудящие лампы. Тут Поэту засочинялось: строки легли на оборот старого конверта. И всё торопливее почерк, и всё мельче: строка за строкой, многонько.
     Там, на шестом этаже, в ателье Художника- приготовления к завтрему. Напевая, хозяин, сдул пыль с мольбертов, старую пыль. Явился новый холст наружу, светлый что чело. Хоть венчай его.
     Только Барон в пути. "Половина одиннадцатого, Олимпийский театр, боковой вход!- наказал доверительно он кучеру и пошёл себе дальше". Ведь ещё полно времени для отдыха и туалета. Кому сдался он, тот Владимир Любовски?

     *

     Владимир притворил дверь и ждёт, пока совсем стемнеет. Затем сидит он, щуплый, на краешке дивана выпростав ледяные ладони. На него находит легко и тихо, без натуги и пафоса... единственное, что он пока не выставлял напоказ, что ему одному принадлежит. Его одинокая суть.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Дети бегут за автобусом. Слабые
ножки топают глухо о мостовую.
Славно под солнечным глобусом
тучи набычились. Будет гроза.
Крым. Предпоследнее лето
кризисом крошится: это отсрочка?
Быт расползается рубищем, южится:
это рабочий надёргал лаванды-
может, продаст отъезжающим;
девушка сонная в кассе растерянно
сдачу считает.
Взрослые что-то жуют
или лижут мороженое. Всё переполнено:
все санатории. Выжжено
протуберанцами рыжими.
Лето татар и пройдох расторопных:
взятки за подписи- тут же попались.
Яблоки спелые в космах укропных:
рынок. Из космоса- в хляби.
Детям сверху сигналят водители:
"Ваши родители где?"

 

     Она сидит и смеётся. Складки вдоль её ног то сбегают вниз, то пропадают... это игра света?... "Дом,- тужится Эрхард,- ...наверное, это старый дом?" Она смеётся молвя :"Да, старый... А почему вы не садитесь, сюда?" И подвигает низенький стул, тоже в меху, поближе к себе. Эрхард снимает, задумавшись, шляпу, кладят её, присаживается... "Вы чужой?" "Да,- возражает Эрхард,- я... так сказать... просто мне дом..." И снова теряется. Он чует: в этой комнате всё ему льстит, подушки жмутся к его тылу, а к ладоням льнёт мех, лижет ласково их по-кошачьи.
     Внезапно откидывается дама назад, заломив руки, кладёт их себе под затылок будто подушку и спрашивает переменив тон: "Как давно мы с вами тут видались?"
     Эрхард обескуражен. "Где-е-е...- мнётся он".
     "Ну, в Берлине-то ,у Кролля..."
     Эрхард совершенно спокоен. "Нет, -говорит он. -Вы, пожалуй, обознались. Я Эрхард Штильфрид, график". И он намеревается уйти. Та, будто не слыша его, бросает в лицо смеясь: "В Мюнхене случилось это..."
     Эрхард снова пытается встать. Но смех кружит ему голову.
     "В Мюнхене! А ты притворяешься, что забыл. На октябрьском лугу..."
     "Нет, -сопротивляется Эрхард, всё неувереннее.- Вы ,пожалуй, ошибаетесь... я..." И в тот же миг он припоминает девушку,...полгода назад... в Мюнхене, да... да, в Мюнхене, ночь... единственная за эти два года ночь... Он тогда, пожалуй, немного перепил, а та девушка... и в тот же миг он осознаёт всё. Конечно, та девушка была ...так ему показалось... худа, костлява, несколько бледна... а  э т а ? Он силится рассмотреть эту. Она избегает взгляда. Она охватывает Эрхарда, играет с ним, позволяет ему упасть себе на колени, овевает его своей шевелюрой, слепит его... При том говорит она бисерными, краткими, равно круглыми словечками, зовёт его на "ты"и ещё одним липким имечком, которое он, Эрхард, ненавидит. И ему становится совершенно ясно: ...нет, та девушка- не эта, верно же. А та, что он только раз, в той мюнхенской ночи повидал было, снова видится ему: бледная, тонкая. И, решительно, он встаёт. Но тут же осеняет его: ну откуда  э т а  знает, что было? И сразу же он успокаивает себя: эта  н и ч е г о  не знает, она только пытается разведать. И молвит он: "Кроме того, я спешу на поезд. Я еду именно..." Он произносит это почти грубо: ему ясно, что будет с ним, а тоска одолевает его, и- счастье. Что за приключение, как глупо! ...думает он (и берёт свою шляпу), ...но это всего лишь эпизод, нечто напрочь нежелательное.
     "Вы- график?- вопрошает она иным, уже третьим тоном и становится рядом". Он кивает. "О, подождите немножко,- любезно просит она. -Значит, вы знаете толк в вещах. Я покажу вам один отрез... можно ли его перекрасить против рисунка... угодно ли вам мне посоветовать?" Эрхард снова кладёт свою шляпу.
     "Охотно, -деловито откликается он.- У меня ещё остаётся немного времени".
     И она пропадает за ковровой дверью, а занавесь легонько смыкается следом. Эрхард смотрит на "луковицу". Пока пять, ещё два часа. Сколько ещё, собственно... а впрочем, всё равно: в десять буду в Данциге, затем- местным поездом... только в одиннадцатом буду дома... он улыбается.
     Она зовёт, изнедалека. Снова, как прежде, слабым ,манящим смешливым голосом. Непроизвольно Эрхард повинуется. Она прикорнула на коленях пред великанским отворённым гардеробом и тянет оттуда нечто: "Я не могу достать вещь, - по-детски искренне молвит она". Эрхард опускается на колени рядом с нею. Он чует зающую силу ,что источают её руки.  Платья, что там наверху повисли, чадят как куст жасмина. Он трудится вытащить отрез, а женские руки, те только трогают предмет, они замечательно слабы. Лоб Эрхарда щекочут края платьев ...или рука? И, неожиданно, нечто рушится на него, будто платье... и поцелуи, множество... и дрожь........................
     Неожиданно, словно маятник великих часов. Слабые руки толкают его прочь. А маятник ходит...туда... сюда, туда... сюда. Эрхард прислоняется тылом к платьям, которые колышутся на вешалках- они жестки и холодны. Безумный страх одолевает его. Мне надо прочь... думает он и слышит: маятник- громче. И сдаётся ему, что уходит он, убегает... а в действительности -застыл пред гардеробом, уставился на дверь. Там- красноголовый мужчина, которого Эрхард уже где-то видел.  Г д е  ж е ? ... Ого, мужчина ,похоже, говорит? Он кривит так рот. Нет, он ошибается. Он мертвецки нем (Эрхард готов поклясться), мертвецки нем. И сразу же он, Штильмарк, осознаёт: теперь до`лжно умереть, естественно. Дальнейшее не имеет значения. Тут- всего лишь промежуточная станция, одна...
     Крик, ясный, ужасающий, мешает ему. Ага...думает Эрхард, уж тот убил её. Кого? обдумать нет времени. Ведь великан колышется,...  Дверь, стена, всё- сплошной бычьеголовый мужчина.
     Снова страх, секунду, только одну секунду... затем мужчина съёживается, обретает свои пропорции, что необычно успокаивает. Всё равно, тот толкает супостата... падение, глубоко, глубоко и- звёзды, миллионы звёзд...
     Но снова, издалека, доносятся мысли, ах! даже разговор с кем-то: "Это нечто абсолютно нежелательное, пара часов... я мог бы с равным успехом поспать..."
     И снова -падение, ужасное.
     И больше никаких мыслей.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Крупная ситцевая фабрика купно с шелкографией Вёрманна и Шнайдера в Данциге открыла в Эрхарде Штильфриде талант замечательного графика. Он, ещё молодой человек едва за тридцать, со временем стал незаменимым в фирме. Его замечательный талант требовал постоянной подпитки как эстетическими образами так и техническими сведениями. Эрхарду назначили годичную стажировку в художественно-ремесленной школе и ,затем, ещё год обстоятельной практики по специальности на крупных фабриках Парижа, Вены и Берлина. С этим предложением фирма обратилась к Эрхарду вскоре после его женитьбы. Разумеется, о том чтобы отправиться в командировку вместе с женой ,не стоило и думать, поэтому решение далось Эрхарду тяжело. Но, собственно, его благополучие зависело от него, да и жена посоветовала мужу принять предложение. Она ждала первенца - и после удачных родов муж отбыл.
     И вот, он уже в обратном пути. Он в третьем классе удобного поезда уже миновал Берлин. Своеобразное довольство. Приятная дрожь переполняет его до кончиков пальцев. Радостное предвкушение не покидает его сердце. Попутчики присматриваются к нему- Эрхард утыкается в какую-то газету, размышляет себе. Как это минуло? Два года -и не поверишь. Ну да, оба- в трудах, которые скрадывали бег времени. А сколько всего сделано им: то-то начальство удивится. Он ведь недавно уведомил шефов о своих успехах, но самые выдающиеся достижения представит им самолично. Модель нового красильного пресса, например. Чудно-то! Именно ему, Эрхарду, принадлежит идея. Бедняга, помучился было с расчётами, что куда и как. А теперь, за опытным образцом запатентуем изобретение- и пойдёт дело. А тот, кто уже изобрёл пресс... да где же это было? В Париже, правильно! "В Париже" снова странно звучит для него, Эрхарда. Жена недавно черкнула было: "Ты уже повидал мир..." Мир? ...Собственно, повсюду он только с в о ё  искал ,словно шарил в тёмной комнате в поисках определённой вещи. Он так и не познал мир. Ну ладно, пусть так. Позже можно будет поездить по свету ради удовольствия, когда дитя подрастёт. Да, ребёнок! Как он может выглядеть... что за личико? Эрхард видел его только новорождённым. А у столь малых деток лица не разобрать. То ль он в него пошёл... то ли в неё? ...а затем он подумал было о жене. Испытал прилив тепла, не бурлящего, просто тепла. Она тогда была несколько бледна, но это- после родов. А скоро они заживут получше. Можно будет позволить себе жаркое дважды в неделю... может быть, и рояль устроить... не сразу... ну, к Рождеству. Вот остановился состав. Народ забегал туда-сюда. Крик "выходите! высаживайтесь!" Двери распахиваются, холод несётся в купэ. Носильщики в форменных холщовых куртках явились. Он ещё медлит. Затем слышит чью-то реплику: "Ну да посидим ужо!" Он пугается. "Простите?" "А-а?- кто-то сердито отозвался,- прицепка тут, посмотрим, когда отправимся..." Тогда он покидает вагон. Он ищет станционного смитрителя, продирается без оглядки сквозь толпу- к служащему. "Мне надо ехать дальше, немедля!- кричит вне себя". "Но, господа хорошие,- равнодушно молвит ему и всем смотритель,- я не могу иначе. Ваш состав опаздал на двадцать минут. Данцигский уже ушёл. Я не переставляю рельсы". "Но ещё будет оказия?..." Служащий обращается к Эрхарду: "Успокойтесь. Уже два. В пять в Данциг отправляется скорый. Итак, в пять часов. Куда вы едете?" Смотритель уже говорит с другим. Эрхард с сумкой стои`т на медленно пустеющем перроне. Внезапно его осеняет: а где же мы? Он читает большие буквы, прямо перед собой: МИЛЬТАУ. Мильтау, да отсюда пара часов поездом до Данцига, а значит,примерно пять- экипажем. Решено, взять экипаж. Он справляется у служащего. Тот, раздражённо :"Тогда идите в город, а здесь- нет". "Город далеко?" "Нет". После пары шагов Эрхарду становится смешно: во что этот экипаж обойдётся... и на что так спешить? Действительно пять часов -препятствие? Он улыбается. Не следует мне волноваться, думает он, мелочь-то какая, я уже почти на месте,... в прихожей,... скажем так.
     Он заходит в ресторацию. Он заказывает коньяку. Он согревается. Затем сидит он ,будто забыв, что делать собирался. Наконец, осеняет его: думать, натурально, как прежде. И он пытается: его жена, его мальчик, которому почти два с половиной года. В таком возрасте разве дети говорят? Но нет, с думаньем не выходит. Тут не то что в поезде, где всё движется. З д е с ь  з а с т ы л о всё как в тумане, в этой ресторации, в пыли. И мысли замерли, за компанию. Но ведь ему столько раз приходитлось дожидаться разных составов. Разных? Ох, нет, совсем других! И чем он тогда коротал время? Ну, не такие долгие стоянки... ходил, бывало, в город. Вот ещё оказия. Он выпил ещё коньяку и вышел вон.
     Вначале- дорога в угольной золе, чёрная, грязная. Вдоль старого дощатого забора, прямо, не сворачивая. Затем- мост через нечто отвратительное, канаву с отбросами. Он рассмотрел внизу ржавое, помятое ведро в иле. И, внезапо- фабрика. Трубы, высокие стены из жести. Словно великанская банка сардин, нечто бессмысленное! И, наконец- нечто вроде города: дом справа, лужища... дом слева... а затем- улица. Лавка с туфлями, зубными щётками, карманными часами-луковицами. Ненадолго он задержался. Затем пошагал до самой площади. Он заметил новый дом на углу. До самого тротуала- громадная зеркальная витрина с цветами внутри. Снаружи -вывеска "Коффэ и Кондитерская". Может, кофейку испить, подумал было Эрхард и направился ко входу. И эта дверь -зеркальная, а сверху значится "ENTREE`" ("ВХОД", фр.- прим.перев.) по-столичному... Но Эрхард прошёл мимо.  Не сто`ит, подумал он ,перекусить- так в простеньком кафе! Я ведь уже почти дома. Это -всего лишь промежуточная станция, нечто абсолютно нежелательное... И снова вперёд. Ему навстречу донёсся голос, густой, животный, как рампа "расцветающая" в особых варьете: сначала- точка, затем- бурлит в зале, отврятительная, отталкивающая, густо сияющая... Голос зычный: "Нет... я точно знаю. И я поймаю её след! Но когда я его найду... убью его..." Эрхард взглянул на голосящего. Здорвяк, грузный, тот шёл с одним маленьким, костлявеньким, мимо него, Штильфрида. Здоровяк красномордый, грозный, а рот его имел форму слова "у б и т ь "... "Что за мужчина!- подумал Эрхард". Пожалуй, его следует бояться! ...Затем пошёл он своей дорогой. Жалкая брусчатка. Что за площадь, унылая, несчастная, пустая! Дома казались ему столь далёкими- и нависали над ним. А на той стороне... Среди тех домов, похожих на личики глупых, тугоухих, дефективных деток- некий иной дом. С ампирно-утончённым фасадом, с двумя вазами на крыше, справа и слева, по краям покатого фронтона.
     Эрхард подошёл ближе. Всё же, дом оказался невелик, даже маловат, несмотря на свои выкрашенные полуколонны с гирляндами цвета сепии. Два окна на втором этаже и одно, овальное- на первом, у входной двери, к которой вели три ступени. Но дверь и лесница казались непроходимыми. словно дом был декорацией, а... И снова задумался Эрхард: "Где этот дом я уже видел?..."  Ну да, так обычно думается тебе: где я уже ...? Эрхард приблизился к фасаду ещё. Внезапно заметил он, что дёрнул за шнурок звонка. Что за глупость? И хотел было ретироваться, да тут зашуршало у входа- и он устыдился просто убежать.
     "Желаете?- это была дама, довольно молодая, с неуверенным взглядом".
     "Я...- замялся Эрхард,- ах, простите... я..."
     "Пожалуйте. Холодно ведь,- молвила дама, и- вовсе не удивлённо".
     На улице было вовсе не холодно, в феврале-то, но Эрхарду показалось прохладно- и он потянулся следом за хозяйкой. Сени были сырыми и душными. Входя, Эрхард задел шаль, в которую куталась дама- и ощутил слабость. Она, хозяйка стояла уже так близко. "Сюда наверх,- сказала она и зашагала узкой, скрипучей лесенкой". Комната. Сумерки в красных сполохах: может быть, это- от занавесок из красного тюля. Или догорает где-то тайная лампада?
     "Присаживайтесь, - сказала дама". Она куталась в мягкой шали и поглаживала шкуру, что лежала на диване. Её руки- нагие, её платье- свободно, движения прихотливы. А голос её- как платье. Эрхард присматривается к ней. Внезапно он приходит в себя. "Простите, - говорит он в своей учтивой манере,- я вторгся сюда..." Она смеётся и зарывается в шкуру, которая заглатывает её. "Я...- тянет Эрхард, всё робея,- я вижу, дом... он очень выделяющийся, этот дом!"

окончание следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Всё решено:
убью тебя ломтем "казацкой":
хватит казаться, кусаться,
прятаться за обещания,
работать по два дня в неделю
ради счастья утончённого
иноязычных комариных поколений
когда зарплаты не хватает
даже на тапочки,
колбаса- метафора Ленина
или как мать Тереза: нежирная,
также- святая,
прилагаема к телу укушенного
невидимым и во сне страшном,
беспробудном как независимость евреем,
несводимым как конопушки затюканной Европой девочки,
зарубкам, загрызам и замылам на постаментах,
куда уже взбираются живые зажимая анусами включённые микрофоны,
а зубами -валютные взятки:
иначе можно заблудиться,
влюбиться в кого-нибудь помладше Истории,
наконец -жениться...
Жало иметь здОрово,
особенно на трезвую голову,
или- тупому.
Всё решено.

Черкнёшь им весточку,
две- какая нам разница:
не интересно там, на селе,
нет, нам они не обрадуются.
Конверты с приговорами
"Адресат выбыл"
по` ветру, следом- хромающий ворон,
череп на го`ловне,
в трещинах, череп кобылы.
Парень какой-то в трениках.
Кеды на нём китайские.
Вы ему -о варениках,
он вам прошепчет о святости.
Только не спрашивайте: и так
всё видно и ясно.
"Мир" не "спасёт красота"
если под нож- биомасса,
фонды там производственные...
гвозди считать по осени.
Все устремятся в город:
не добитые самогоном и безработицей.
Село, особенно современное - это вам не пушкинский лицей. 

 

     Мощный Крааль широко и тяжело уселся на обочине изборождённого просёлка. Тьяна -на корточках рядом. Она уткнулась детским личиком в коричневые ладони, большеглазая, прислушивалась, поджидала, вглядывалась в осенний вечер. Перед путниками на вылинявшем, больном лугу стояла зелёная кибитка, а цветные пелёнки тихо развевались у входа. Из узкой железной трубы кудрявился лёгкий голубой дымок, он, дрожа, рассеивался по ветру. Там, на широко волнующемся косогоре бродил мерин :кляча торопливо щипала скудную поросль. Иногда он останавливался, вскидывал голову и кротко озирал вечерние огни в дальних деревенских приветливых окошках.
     "Ты,- дико отрезал Крааль,- он из-за тебя тут".
     Тяьна молчала.
     "А то что Прокопп ищет здесь?- угрюмо заключил Крааль".
     Тьяна пожала плечами, мельком сорвала долгую серебристую тростинку, играючи зажевала её сияющими белыми зубами. И застыла, будто считая огни деревенские.
     Там зазвонили вечерню "славься".
     Пронзительный перезвон утомлённо стих. Он оборвался внезапно. Будто жалоба застыла на воздусях. Юная цыганка завела назад руку, опёрлась о косогор. Прижмурилась. Тьяна слышала робкий стрёкот кузнечиков и тихую колыбельную сестры, слабым голосом доносившуюся из зелёной кибитки.
     Прислушивались они недолго. Затем дитя в кибитке заплакало, тихо, долго, беспомощно. Тьяна оборотилась к цыгану и насмешливо молвила: "Не пойдёшь, не поможешь своей бабе, Крааль?! Дитё раскричалось".
     Тогда Крааль схватил её за свободную руку ,которую прижал к земле. Тьяна, будто распятая, кусала губы чтоб не раскричаться. Грозно Крааль навис над девушкой. Тьяна больше не видела вечера. Она видела только его ,заслонившего собой кибитку и деревню, и блёклое небо. Девушка на секунду зажмурилась и ощутила: "Крааль- "король" по-немецки. И этот такой".
     Однако, в следующий миг она со стыдом восприняла горячую восприняла боль в запястьях. Она приподнялась, быстрым приёмом вырвалась и встала перед Краалем, смерила его дикими ,блещущими очами.
     "Чего ты желаешь?- простонал тот".
     Тьяна слегка усмехнулась: "Танцевать".
     И она вскинула узкие, по-детски нежные руки, позволила им тихо и медленно колыхаться вниз и вверх, будто чтоб стали они крыльями. Она запрокинула головку, далеко, так, что застуились вниз чёрные кудри, и одарила Тьяна странной улыбкой первую звезду. Лёгкие, гибкие ноги нащупывали ритм, её жесты и поступь являли осознанную усладу и невольное самоотречение поровну, что свойственно целуемым закатами цветам на длинных стеблях.
     Дрожа в коленях, стал Крааль пред нею. Он внимал бледной бронзе вольных её плечей. Смутно осознал он: Тьяна танцует любовь...
     Всякий порыв ветра с лугов ласкался к ней, легко и льстиво жался, а все цветы видели её в первом сне и так же кланялись, колыхались.
     Тьяна парила ближе и ближе к Краалю, клонилась столь странно и чуждо ,что руки цыгана парализовал холодный страх. Будто раб стоял Крааль слушая бой собственного сердца. Жар, исходивший от овевавшей его Тьяны, накрыл цыгана. Затем её взгляд скользнул вдаль, далеко назад, и она гордо, победно улыбнувшись, подумала: "Он всё же не король".
     Цыган медленно приходя в себя, следовал за нею, лунатик, крадучись, наощупь. Внезапно он замер. Что-то прибавилось к тьяниным парящим
 покачиваниям. Лёгкая, текучая песня ,что давно казалась дремавшей в танце, она отныне всё богаче и полнее распускалась, цвела с каждым движением. Плясунья тянула. Её жесты становились всё медленнее, легче, ещё чутче. Она бросила взгляд Краалю, обое восприняли песню как нечто гнетущее, тяжкое. Они обое оглянулись в одну сторону и узнали: доро`гой приближался Прокопп. Его мальчишеский силуэт помалу проступал из серебристо-серого сумрака. Прокопп беззаботно, как спящий, шествуя, наигрывал по-крестьянски на тонкой дудочке. Его видели всё ближе и ближе. Тогда метнулся к нему Крааль и выхватил из губ юноши дуду. Прокоп, быстро собравшись, ухватил обеими руками кулак захватчика, крепко размял его и вопрошающе принял враждебный взгляд Крааля. Мужчины стали лицом к лицу. Всё вокруг замерло ,а зелёная кибитка щурилась вокрест едва мерцающими изнутри двумя окошками-глазами, ждущими печально и пытливо.
     Без единого слова цыгане вдруг расслабились. Оба посмотрели на Тьяну. Крааль- с пылким упрямством , молодой мужчина- с тихой, пытливой настойчивостью в тёмных зрачках. Под взглядами этих обоих Тьяна замерла. Вот, ей захотелось подойти к Прокоппу ,поцеловать и спросить его :"Откуда твоя песня?" Но она не сыскала на то сил. Она присела на корточки у обочины ,беспомощная как перепуганная детка, молчала. Молчали её уста. Молчали очи её.
     Недолго ждали мужчины. Тогда метнул Крааль тому другому враждебный, вызывающий взгляд. Прокопп не упорствовал. Тьяна печально прощалась, только взглядом. Она дрожала. А затем стройный, тонкий силуэт, постепенно обращаясь в тень, теряя очертания, пропал в пути, которым пришёл Крааль. Тьяна внимала замирающему эху шагов с луга. Она затаила дыхание и вслушивалась в ночь.
     Вздохнуло пологое поле, тихо и мирно что спящее дитя. Всё стало чистым и тихим, а из просторной тиши донеслись слабые возгласы младой ночи: шорохи листьев старых лип, плеск ручья оттуда же, веское, зрелое падение яблока в высокую осеннюю траву.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Примечание переводчика: "Кысмет"- судьба, доля, из турецкого.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     Подумается этакое иногда... Вчера к примеру. Сижу вот как сейчас ,рядышком с фрау Люси в её дачном палисаднике. Молодая волоокая блндинка помалкивает, созерцает атласно-белое закатное небо, обмахивается ради прохлады брюссельским кружавчиком. А нектар что щекоткой нервы мне пробирает: от платка он этого или от куста сирени того?
     "Эта пышная сирень,- молвил было я ради зачина, не более". А молчания таиственная тропинка петляла глухими думами. Итак, только не молчать!
     Она зажмурилась, и головку запрокинула так, что весь свет вечерний лёг на патинку едва различимых жилок век. Ноздри её легко трепетали что крылья мотылька пьющего от утренней росинки. Рука её покоилась на поручне моего стула ,совсем рядом с моею. Верно, я ощутил кончиками пальцев её дрожь... Не только ими. По всем членам до макушки пробрало меня - и думы ,кроме одной , прояснились... И эта одна клубилась, сгущалась что туча грозовая в раздумье: "Эта дама- другого, она не моя".
     Вот чорт! Я же знал это давно. И тот, другой даже был моим другом. Но сегодня эта странная мысль всё томила меня - и я чувствовал себя нищим деткой засмотревшимся в витрину кондитерской.....................
     "О чём задумались, моя госпожа?- вырвался я из тоски".
     Она улыбнулась: "Вы столь похожи на него!"
     "На кого?"
     Она уже очнулась от грёз: "На моего почившего братца!"
     "Вот как. Он умер в молодости?"
     Она вздрогнула: "Очень юным. Он застрелился. Бедняга! Каким он был замечательным, бравым парнем. Погодите, я ещё покажу вам его карточку".
     "У вас ещё есть братья?- уклончиво продолжил я".
     Она ,казалось, не расслышала. Его взгляд полный голубого покоя смутил и упокоил меня. Взгляд великий что всё небо.
     "Брови, ресницы, этот рот...- спросонья молвила она".
     Я постарался, глядя в её лицо, не выказать волнения. Это удавалось мне с трудом. Она долго всматривалась. Затем подсела поближе ко мне, а голос её обрёл интимное, доверительное звучание. Она говорила тихо, а я вдыхал аромат её волос. Ожившие было радостные и горькие воспоминания зажгли её взгляд, согрели лицо. Черты покойного в горячке показались мне знакомыми, будто я и был тем дражайшим покойником, которого она припоминала.
     Эти очи,... этот рот,... думал я, это  м о й  облик, только облагороженный, утончённый.................
     И когда она наконец, с дрожью в голосе, умолкла, а нежную головку утопила в брабантском кружеве, то я готов был воскликнуть: "Это я! Это я! Заживо осчастливленный, оплаканный такой вот дамой"... и ,не знаю как вышло, я легонько погладил её согретое вечерней зарёй темечко. Она не противилась.
     Затем она взглянула на меня, светло и проникновенно: "Ах, если б он не умер!"- молвила она задумчиво: "Мы бы не расставались, а я не вышла б замуж..."
     Я насторожился.
     Тогда её натура взяла своё :она расплакалась вволю, неистово.
     Я видел как умирает солнце и думал: "Она не моя".
     Но её плач заглушал её размышления.
     И прежде, чем краешек солнца полностью погрузился за фиолетовые холмы, её головка покоилась на моей груди ,а растрёпанные золотые волосы щекотали мой подбородок. А затем я сцеловывал росные слёзы белокурой фрау Люси, а с первыми бледными звёздами расцвела улыбка на её алых устах...
     ... Когда я через час встретился у садовых ворот с её супругом, то заметил как раз в тот миг, когда он протянул мне руку, былинку на своём галстуке. Эта былинка! Я не упустил её из виду и озаботился ладонью смахнуть её в то время, когда вторую поспешно протянул навстречу его...

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Бедные люди отовсюду сбредались на хутор Индиго просто посудачить.
На самом деле они были богаты, но не знали этого или тщательно скрывали.
Посредине хутора высилась доска объявлений.
Сюда, на левую сторону позорища, всякий вывешивал свою писульку.
Плевками хуторяне "нащёлкивали рейтинг".
Самые популярные творения сами собой перекочёвывали на правою сторону чудесной доски, в "народную рубрику".
Хозяин опиекурильни предлагал , почему-то даром, разные снадобья.
Рябая девушка покрикивала :"Хозяин, не люб ты мне, однако".
Делец показывал ей язык и ,расстегнув штаны, ещё что-то :"У тебя не вырос?"
Некий блондин умильно улыбался, ему уже похорошело.
Несколько прихожан бились в конвульсиях, некоторые просто тузили друг дружку.
Я ,в затрапезе, стараясь не слиться с толпой , стоял подальше от раздачи.
Моя фуфайка на голое тело была расстёгнута и живот неприлично отвисал.
Я подумал, что неплохо бы делать по утрая зарядку, но нам предлагали "народный" опиум.
Ещё я ,тужась не забыть, тихо бормотал несколько слов: "Благородство, Целомудрие..."
"Достоинство!- раздался крик хозяина".
Низкий брюнет в пенсне расстрегнул мотню, окинув победным взглядом соседку: "Мужское, да!"
Та не спасовала, достав из трусов, ведь в толпе кошелёк- "слабое звено", а лифчик -на посмешище, крупную банкноту и показала жало... нет, семидюймовый язык противному визави.
"Честь!- делец читал мои мысли".
"Потеряна в 12 лет! Могу предоставить... документ,- киевлянка ведьмовского пошиба опередила многих товарок, но те следом продемонстрировали аттестаты покруче".
"Талант! Ты ! У тебя его нет!- вопль был, судя по реакции крикозависимых, обращён ко мне".
"Да нет у меня таланта! И вообще ничего нет!"
Блажен муж иже не иде... какого чорта я припёрся?
Ах, да! Я любопытен. И способен, взглянув на происходящее несколько иначе, рассказать вам об увиденном начистоту. Клянусь своим животом, это немало.
Последние услышанные мною, улетающим! да, именно так, ведь я пришёл налегке! слова проповедника были :"В христианстве огромную роль играет Свобода Воли верующего, а если у него возникла зависимость которая им управляет - вот это уже трактуется как грех, от которого необходимо избавиться".
Безгрешный неверец, я не могу совладать с любопытством. И ещё, я многого не попробовал и не собираюсь этого делать. Но кое-что необычное испытал и продолжаю тешиться этим... Да зачем вам так, напрямки? И с вами ,верю, бывало и будет, непременно. А оттого, что прокричим и покажем, легче не станет. Ну, вестимо- веселее, но их, хуторян, всё равно весельем нам не переплюнуть.     

Полюбила Баба стриптизёра,
захотела мальчика раздеть.
Мужа, многодетного шофёра,
обрекла на медленную смерть.

Муж её работал на маршрутке,
девочек молоденьких возил,
не чураясь выпивки и шуток,
под певца известного косил.

Подключилась Баба к Интернету,
полюбила чатиться она:
посылала милому приветы.
Верно, двуедина Сатана.

Тот, который лихо раздевался,
сам себя ,красивого, любил,
за монеты бабам продавался:
что ещё умеют кобели?

Баба, сидя в чате ,рассегала
пуговицы всюду на себе,
бедного супруженька ругала:
"Он- не муж мне, потому- кобель".

Оцени ,читатель, безупречно
мой простой, корявый, пошлый стих.
Баба Мужу уступила вечность,
а сама ушла в эфирным миг.

Стриптизёр на сцене раздевался.
Муж, любя девчонок, умирал.
Порт-Артур япошкам не сдавался.
Беревестник молнии искал.