Богу одному ведомо, отчего хромаю. Никогда не припомнить мне: то ли правая нога от рождения короче левой, то ли позже, в младенчестве несчастный случай, а то - болезнь стала тому причиной.
     Издавна я рассказываю, будто родители мои во время деловой поездки из Парижа в Мадрид попали в автокатастрофу, в которой сами были легко ранены, а я пострадал настолько ,что дальнейшие старания искуснейших врачей ничем мне не помогли.
     Из таковой истории нетрудно напрашивается вывод ,будто я ,сын весьма зажиточных господ, а судьба, вначале искалечив, сыграла со мной дурную партию.
     Часто я возбуждаюсь когда про себя начинаю раскручивать эту легенду и размышляю о потерянном, впустую растраченном времени, о том многом мной упущенном в прошлом и недоступном в будущем. Это со мной бывает, когда телефонная станция, где я дежурю коммутируя абонентов, превращается в склеп, откуда не нахожу лаза ,а в моей папке собираются счета-некрологи ,словно обо мне они, а "соболезнующим" невдомёк оставить мне хоть глоток воздуха надежды, той, что выведет меня на улицу, к солнцу, к людям с их радостями и печалями. Где-то она, надежда на утро, на спелую, плотно сжатую гроздь облаков, что вот-вот брызнет сладостью золотого, давно забытого века. Где-то она, надежда полегчать, воспарить, оставить ноги, эту тяжёлую, волочащуюся конечность, которая- гвоздь, она держит тебя на распятии бессилия!
     Но я обхожусь без упования. В моей чистой и комфортабельной могиле чувствую себя замечательно. "Соединяю".  "Пожалуйста, минутку!" "Линия занята". "Соединяю". Этот текст я хорошо заучил, знаю его назубок. Соединяю даже во сне, коммутирую горячих коней, на которых скачу поверх телефонных кабелей, во сне, в котором покоюсь в трясине как великанский телефонный номер и постоянно должен повторять его. "Р 27 303", "соединяю", "Р 27 303", "соединяю". Я коммутирую этот великанский номер, себя, голыми червями и резвыми, прыгучими тварями, над заскорузлой грязью, над собственной головой.
     Но утром я всё, кроме речёвки, почти сразу забываю - и это хорошо, ведь она мне нужна, я не смею забыть её. Этот текст- мой хлеб.
     Но я хотел бы поговорить о чём-то другом, о том минувшем весеннем дне, когда я от огорчения был вне себя. Тогда мне грозило увольнение: нашёлся некий инвалид войны, один ампутированный, который завёл приятельство с директором или был его старым знакомым. Знаю, что этому мужчине нужна была выслуга, но я также в ней нуждался, и не моя вина в том что я не потерял ногу войне, это не моя вина. Я бы охотно расстался с ногой: пожалуй, с нею б- в первую очередь. Я много больше утратил, много больше того, к чему сердце прикипело: в конце войны- маленького декоративного пёсика, с которым мы прошагали за двое суток полстраны. Он будто знал, как нужна мне его симпатия, он мог строить мордочку поумнее некоторых обличий. Или большое, до тротуара, окно, которое являло мне тени пьяниц и надоедливые говорливые лица любопытных, а я не мог обезопаситься от бомбёжки. Или, наконец, дружбу с Анной.
     Но о последнем я даже не хочу вспоминать.
     Мы были недавно знакомы. Однажды она поселилась в соседней комнате той маленькой, запущенной гостиницы, где я обитаю поныне. И что ни день мы здоровались на лестнице. Как-то она постучалась ко мне и попросила починить короткое замыкание. О, я умею кромсать опасные провода, как зачищать повреждённые контакты! Я не заставил себя долго упрашивать и сразу засучил рукава.
     В темноте Анна подсветила мне карманным фонариком. Когда я оборачивался, свет слепил меня, а лица Анны я не разбирал. Но тень её головы двигалась по стене как живой набросок огромного плаката. Я не видел её лица, но взглянул пару раз на этоу тень, которой Анна, великая и необозримая, подбиралась ко мне.
     Когда я справился, Анна сердечно поблагодарила меня. "Вам спасибо, -сорвалось у меня, и я испугался, что она поймёт".
     В конце недели она пригласила меня на прогулку в лес. Я был огорошен её смелостью.
     "Замечательно!- сказал я.- Замечательно! Мы пойдём на природу! Мы сходим в лес, а ногу оставим дома, поскольку ей нездоровится".
     Чтоб усилить впечатление, я похлопал себя по бедру: "Естественно, она не болит. Она никогда не болит". Анна должна была знать, что не всё так просто, как ей хочется.
     Моя соседка и не взглянула на ногу. Мне показалось, что Анна вообще ничего не поняла. Она ничего не знала обо мне, разве что из окна наблюдала мою походку.
     В тот выходной мы не отправились в лес, и после не пошли. Но вечерами я всегда стучался  в дверь её комнаты. Иногда она отворяла и приглашала меня. Часами сиживал я в большом кресле, что угрожающе скрипело от всякого моего движения, и рассказывал ей, что случилось за день: будто директор хочет повысить мне жалованье, что, в силу различных обстоятельств, произойдёт не скоро; что ожидаются новые меры экономии; что одну сотрудницу обвинили в воровстве и что трамвай, на котором я ехал с работы, толкнул грузовик, отчего вагон был легко повреждён.
     Я рассказывал охотно и много, но остерегался ответных реплик. И вышла моя ошибка. Анна тоже хороша.
     "Э т а  ведь короче той?- непосредственно спросила она". В мгновение ока я уразумел, что речь- о моей ноге и всё, всё связано с ней и повисло на волоске. И я, замявшись, подумал, не завести ли мне свою старую историю. Я спросил себя, зачем- и не нашёл ответа. Несомненно, мне стоило выдумать новые обстоятельства. Анна доброжелательно молчала, а дело зашло слишком далеко, когда у меня сорвалось, мол , дал было маху.
     Я скупо и рассудительно поведал ей, что матушка моя, которую бросил отец, умерла вскоре после моего рождения. Я рассказал обо всём без задней мысли: о житье в сиротском приюте, о школе, вплёл достоверные анекдоты, а затем перешёл к личному: "Я хотел стать актёром,- молвил я воодушевлённо.- Я желал чего-то великого. Не только желал: я знал, что мне на роду написаны великие свершения. Но этого ты не понимаешь. У меня не было такого резерва времени и денег, как у других. Мой вид был жалок, но я желал чего-то великого, вслепую и безошибочно- и я был ангажирован".
     Я ненадолго смолк и взглянул на неё. Она положила руку на колено, а другой подпёрла подбородок. Она казалась сонной. Я поднялся, обозлён на неё, и собрался было уйти. "Мне тоже пора? - угрожающе спросила она". Я нагнулся чтоб поднять опрокинутую табуреточку, чтоб её подставить под короткую ногу. Анна не шелохнулась, она только посмотрела на меня в упор, молча и глупо, -мне только показалось, что ждёт она, когда я подопру свою конечность.
     Тогда я пуще разозлился: глупость и безучастность Анны спровоцировали меня. "Я был ангажирован на главную роль. - выкрикнул я вне себя.- Во втором акте я выпрыгнул  из окна моей возлюбленной. На генеральной репетиции я выпрыгнул как обычно, но разбился- и этим всё кончилось. Таков был конец..."
    Я умолк и вытянул свою ногу, и взглянул на стену, откуда больше не являлись тени чтоб прилечь мне на грудь. Я собрался было уйти, но внезапно оказался совсем рядом с Анной и приобнял её рукой, и потянулся к её лицу.
     "Я  пробовал разгневаться как дитя, -сказал я и моё дыхание опалило её щеку".
     "Разгневаться...?- спросила она".
     "Я было отрезал большим острым ножом лапы кошке, совсем маленькой, молоденькой. Затем я долго нёс её к реке- и бросил её в воду. Я слышал её мяуканье ещё когда та барахталась. Казалось, кричит река. Да, река кричала ещё долго, до вечера, а я лежал на берегу и считал вскрики".
     Анна так побледнела, что её лицо казалось сузившимся, а губы, краснея, наливаясь, заметно выпятились. Она позволила поцеловать себя.

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Ты не станешь со мной говорить о духовном,
закопаешь свой носик в гламурный журнал.
Вот и вся маета: ни пленэра, ни схолий,
беспарижие, в зубы- чужого рожна.
В Зауголье порог, а за горкою прорва
волочили на казнь приглашая на бал.
Только рознь и грызня -за квадратами крова:
этот мир невелик, хоть ценою немал.
Ты, тайком от меня, прочитаешь до строчки
то ,что я по ночам ,разболевшись, писал-
и ,за что -не пойму, поцелуешь в височек,
и состроишь такие простые глаза.
Я хвалить не люблю, но хорошее помню:
ты когда-то талантом меня назвала.
Как работа стоит, если дохлые кони
отшуршали листвой ноябрями стола?

 

Что будет после...? Ничего.
Прикатит с куклами вагон;
уедет чёрный катафалк-
рессоры, бархат, кожа, лак.
Походишь с паспортом в ОВИР,
узнаешь как устроен мир
и почему стучит война
в простенки сверченного сна.
Корделия, не отмолчись:
пусть тот , кто помыслами чист
размажет стройные слова
чтоб вздорожавшая халва,
не переломов злая соль,
не тенью вскормленная моль
дарила ласку и уют
тем, кто отмучившись встают.
Что будет...? То что ещё есть.
Я знаю: кладу тайной цвесть.

 

"Амалия!- взревел Оливио - и сводчатые стены откликнулись эхом,- Сойди вниз, да попроворнее! Я тебе гостя привёз, Амалия, да что за гостя!" Но та вышла на крыльцо ещё до крика и оставалась невидимой в тени. Казанова, чей острый взгляд сохранил способность пронзать и ночную тьму, заметил старую знакомую прежде её супруга. Гость улыбнулся- и почувствовал ,что улыбка молодит его. Амалия вовсе , чего Казанова опасался,не разжирела, но выглядела стройной и моложавой. Она его сразу узнала. "Вот это неожиданность! Вот это счастье!- вскричала она незамедлительно ,поспешила ступенями вниз- и подставила для приветствия щёчку Казанове, после чего без всякого стеснения обняла его по праву любимой подруги. "И могу ли поверить, -произнёс он затем, -что Мария, Нанетта и Терезина -ваши любимые дочери, Амалия? Хотя, времени можно доверится..." -"И всему прочему- тоже, -уточнил Оливио,- положитесь на видимое,Кавалер!"- "Твоя встреча с Кавалером,- молвила Амалия хмельным и мечтательным взглядом сверля гостя,- похоже, причина опоздания, Оливио?"- "Так точно, Амалия, но ,несмотря на проступок , нам с Марколиной будет ли чего поесть?" -"Да и мы, однако, с Марколиной за стол не садились, хоть проголодались уж". -" А не могли б вы любезно потерпеть, -спросил Казанова,- пока я немного не почищусь с дороги?"- "Я вас немедленно отведу в вашу комнату, -сказал Оливио , -и надеюсь , Кавалер, вы будете довольны, почти настолько довольны..." Он подмигнул и прибавил потише: "...Как в вашем  мантуйском гостиничном номере, где вам тоже чего-то недоставало". Хозяин вышел вон , поднялся лестницей на четырёхугольную галерею, свернул раз и снова поднялся узкой деревянной лестницей в башенку. Там Оливио отворил особым ключом дверь - и ,стоя на пороге, с многими комплиментами представил Казанове прекрасную гостевую комнату. Затем служанка принесла мешок для одеджы и удалилась прочь вместе с хозяином. А Казанова остался один в  обширном и обеспеченном всем необходимым, но всё же на вид пустом покое.  Через четыре узкие сводчатые окна открывался во все четыре стороны вид на озарённую солнцем равнину с зеленеющими виноградниками, пёстрыми заливными лугами, известковыми дорогами, выбеленными усадьбами с густыми садами. Казанову не интересовали пейзажи, он быстро приготовился к обеду, не столько из чувства голода, сколько из неуёмного любопытства к Марколине, с которой он желал как можно скорее свидеться лицом к лицу. Он не переменил платье, решив явиться во всём блеске к ужину.
     Явившийся к обеду в комнату на первом этаже за обильным столом Кавалер заметил кроме супругов и троицы их дочерей неброско, даже серо одетую девушку деликатного сложения, которая взглянула на него как на домашнего или уже сто раз гостившего тут. Глаза её не полыхнули огоньком привычным для Казановы в годы безвестной шальной юности и в опасную пору зрелости- и тому оставалось принять свершившееся как недоразумение. Да и в последнее время стоило только прозвучать имени авантюриста- и дамские губы складывались удивлённо-ностальгическим бантиком  ,если только не сводила их едва заметная дрожь досады, что давало представление о том, как Кавалера принимали ещё пару лет назад. Но и после того ,как Оливио представил своей племяннице гостя как синьора Казанову, Кавалера Чести, та улыбнулась так, как если бы ей назвали любое иное имя, в котором вовсе не звучали б опасные тайны приключений. А когда он сел рядом с ней и из его глаз устремился сноп искр восхищения и любопытства, та своей  спокойно-умиротворённой миной являла жалкий ответ столь горячему поклоннику.
Вслед за несколькими учтивыми вступительными фразами Казанова дал понять соседке, что наслышан о её учёных устремлениях и спросил её, что за накука занимает её главным образом. Девушка ответила, что занята прежде всего лекциями по высшей математике, читаемыми прославленным преподавателем Болонского университета профессором Морганьи. Казанова выразил своё удивление тем, что очаровательная девушка проявляет столь необычный интерес к столь сложному и ,к тому же ,точному предмету, а та ответила, что по её мнению математика - самая волшебная меж прочих наук и божественно толкует природу. Когда Казанова попросил было пояснений сказанному, девушка парировала тем, что собравшимся, а прежде всего её любимому дядюшке, много интересней было б услышать рассказ о деяниях много странствовавшего гостя , а не философский диспут. Казанова, ответив согласием на живую просьбу соседки, заметил ,что все последние годы он провёл в исполнении дипломатических миссий, которые его ,если упомянуть только крупные города, заставили посетить Мадрид, Париж, Лондон, Амстердам и Петербург. Он честно и открыто рассказал о встречах и совместных предприятиях с лицами обоих полов различного положения, и о провалах миссий не забыл упомянуть он, в частности- о нелестном приёме при дворе Катарины Российской, а о том, как Фридрих Великий едва не назначил его воспитателем в корпус померанских юнкеров, от чего ему пришлось спасаться бегством. Обо всём давно, годы и десятилетия назад минувшем, распространялся он так живо, будто речь шла о недавних событиях. Он радовался вниманию слушателей- и, пока рассказывал и фантазировал, казалось ему что он по-прежнему тот беззаботный, бесстыжий, лучезарный Казанова,который поездил по свету с красивейшими дамами, которому в высшей степени благоволили светские и духовные правители, который тысячи разбрасывал, проигрывал и раздаривал, а не мизерный приживала, которого бывшие друзья из Англии и Испании поддержали смехотворными суммами, притом поистраченными настолько, что пара карточных выигрышей у барона Перотти сотоварищи пришлись как нельзя кстати. Да, он почти забыл, что высшей целью его оставался вид на жительство в отчем городе, заключившем  было его в темницу, а после побега - запретного ему, куда хотелось бы вернуться в качестве мельчайшего мещанина, писаки, нищего, ничтожества, дабы тем и завершить столь впечатляющую свою жизнь.
     Марколина слушала его внимательно, хотя и без заметного интереса, словно ей читали из книги жалкую занимательную историю. Девушку нисколько не трогало то, что рядом с ней сидит человек, мужчина, переживший столько, а ещё о большем умалчивающий, и то ,что он был любовником тысяч дам. Иначе поблёскивали глаза Амалии.  Для неё Казанова остался тем, прежним , для ней голос его звучал призывно, как и шестнадцать лет назад, а гость чувствовал, что слова, сколь не громозди их, не стоят приключениа. Да и что ему дела было до Амалии, когда тянулся он в этот час ,как ни к кому прежде, к Марколине? Сквозь скромное свободное платье чудилась ему нагая плоть, бутоны грудей вызывающе набухли- и когда девушка нагнулась было чтоб поднять с полу свой "карманный" платок, пламенеющая фантазия так живо расцветила позу Марколины, что Казанову едва не хватил обморок. От внимания девушки не ускользнула запинка соседа и странный блеск его глаз- и Казанова заметил, как она ,внезапно отстранившись, взглянула на него с ответным предостережением, даже с некоторым отвращением. Он, однако, скоро поправился и заговорил с пущим воодушевлением, словно оживил его приход аббата Росси, приветствия его собравшимся: Казанова припомнил встречу с духовником, ныне радостно приветствовавшим его, двадцать семь лет назад на плывущем из Венециии в Кьоггья торговом корабле.  "У вас был тогда перевязан глаз,- молвил Казанова, никогда не упускавший возможности блеснуть своей превосходной памятью,- а сельская баба в жёлтом платке предложила вам чудодейственную мазь, которую хриплый молодой аптекарь случайно прихватил было с собой. Аббат кивнул и ехидно рассмеялся. А затем, состроив лукавую гримасу, подошёл поближе к Казанове, будто желая поведать тому некую тайну. Но, в полный голос произнёс он :"А вы, синьор Казанова, присутствовали на свадьбе... уж не знаю,простым гостем или в качестве доверенного лица невесты, в любом случае, поглядывали на молодую поласковее жениха...Ветер залетел, почти буря когда вы начали декламировать в высшей степени предосудительный стих". -"Кавалер пошёл на это, - вмешалась Маоколина- чтоб успокоить бурю".- "Волшебными способностями, - добавил Казанова,- не владею. В любом случае, не бойтесь впредь бури если я начну при вас декламировать".

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Не грусти, записной арлекин,
заслони грудью впалой милорда:
это время сжимает виски
и колотит о камеры морды.
Только-хлебом-един-человек
заряжает слюной макароны,
достаёт паспортину как чек:
у Горацио требует крону.
Только с раком якшается грек
вывозя с Борисфена уловы-
но на донцах зарыбленных рек
не осядет сенсаций полова.
Макаронами вскормлена плоть.
На обитель напали татары.
Умывает домашняя коть
зооморфный хрусталь стеклотары.

 

Катили себе друзья пыльной, разимой полудённым жаром дорогой, а Оливио тем временем пространно и неупорядоченно излагал свои житейские обстоятельства: как он вскоре после женитьбы купил было крохотный участок за городом, устроил на нём овощную лавочку, а затем, поскольку предприятие пошло в  гору, чете понадобилось завести собственный огород; как он, наконец, посредством собственного и благоверной супруги усердия да божией милостью так широко размахнулся, что через три года приобрёл несколько запущенный замок купно с прилегающим к нему винным хозяйством увязшего в долгах графа Мараццони и как он с женой и детьми уютно устроился на дворянской землице. Но всё это, однако ,свершилось не без ста пятнадцати золотых, которые его, Оливио, жена, а точнее- тёща приняла в дар от Казановы. Без чудесного приданого судьба его , в ту пору ершистого озорника сведущего в письме и чтении ,сложилась бы иначе: возможно, остался б он стареющим холостяком, Амалия же- перезрелой девушкой... Казанова не перебивал его и слушал вполуха. Он припоминал ,впервые за долгие годы, одно из пережитых им приключений, малозначительное по сравнению с многими прочими. По пути из Рима в Турин или Париж- он уже забыл, куда- во время краткого пребывания в Мантуе на заутрене в церкви увидал он Амалию, чей бледное , несколько заплаканное личико понравилось ему, обратившемуся к незнакомке с галантным вопросом. Поскольку всё и все в то время были против неё, девушка открыла сердце незнакомцу- и тот узнал, что она, живя в стеснённых обстоятельствах, влюблена в бедного школьного учителя, чей отец, равно же и мать девушки, против их романа. Казанова про себя решился всё уладить.  Он начал с того, что завёл знакомство с матерью Амалии, тридцатишестилетней вдовой не отвергшей знаки внимания приезжего, отчего Казанова столь душевно сдружился с нею, что скоро принял на себя обязательства её ходатая. Как только матушка переменила своё мнение относительно замужества дочери, отец Оливио, обедневший купец,согласился на брак сына, тем более, что Казанова ,представившийся было дальним родственником матери Амалии, великодушно оплатил расходы на пресдтоящую свадьбу и приумножил приданое невесты. Амалии же осталось только от чистого сердца благодарственно отдаваться на лугу благородному добродетелю, который казался ей посланцем высшего мира. И когда, раскрасневшись, оставила она вечером накануне свадьбы обьятия Казановы, в на уме её был уже жених, чьё счастье, всё же, вышло только из любезности и благородства чудесного незнакомца. Казанову не заботило тогда и не беспокоило теперь как отнёсся Оливио к необычной осведомлённости невесты и возревновал ли он тогда слишком опытную новобрачную к Казанове и даже, ревнует ли старый приятель к нему до сих пор.
     Жара всё прибывала. Телега с плохими рессорами и жёсткими седалищами громыхала и трясла нестерпимо, а густобасый добродушный и непрекращающийся сказ Оливио о плодородии его наделов, о великолепии его домашней хозяйки, об одарённости их детей и о достаточно добром соседстве с окрестными селянами и господами уже порядком наскучил Казанове- и тот сердито раздумывал, с какой стати принял было приглашение, которое ничего ему не доставит кроме неудобств, а в итоге может обернуться разочарованием. Он было заскучал по оставленной в Мантуе прохладной гостиничной комнате, где как раз в это время беспрепятственно продолжил бы сочинение антивольтеровской инвективы  и решился сойти у ближайшего постоялого двора чтоб нанять встречную повозку и вернуться назад, как Оливио, услышав встречное "холла-хэ!", замахал руками и ,ухватив спутника за плечо, указал тому на поравнявшуюся с его встречную телегу, близко, как бы для разговоря, остановившуюся. С неё спрыгнули одна за другой три девочки ,да так ,что служившая им седалищем узкая скамья подпрыгнула и опрокинулась. "Мои дочери, -не без гордости обратился Оливио к Казанове и ,как только тот вознамерился было покинуть своё место, возразил - Посидите-ка, дорогой мой Кавалер: через четверть часа будем дома, так что пока послужит нам моя телега. Мария, Нанетта, Терезина, посмотрите: это - Кавалер Чести, старый друг вашего батюшки. Подойдите-ка поближе, расцелуйте ему ручку, ведь без него были б вы..." Оливио осёкся и прошептал Казанове: "Я чуть не сморозил глупость". Затем он громко поправился: "Без него было бы немного иначе!" Девочки ,чернокосые и кареглазые как Оливио и все, даже старшая Терезина, ещё по-детски выглядящие разглядывали Казанову с непринуждённым, несколько крестьянским любопытством, а младшая, Мария, следуя отчему наказу, вышла вперёд собираясь расцеловать ручку гостя втройне. Тот ,однако, не позволил ,но погладил каждую девочку по головке и расцеловал всех в обе щёчки.  Тем временем Оливио перебросился парой слов с молодым парнем, который на тележке довёз было деток, после чего тот хлестнул коня - и укатил в сторону Мантуи.
     Девочки, смеясь и сердечно шаля, заняв скамью в тылу телеги, говорили все одновременно, а отец их также всё не умолкал- так что Казанове поначалу было нелегко разобрать слов. Одно имя, некоего лейтенанта Лоренци, повторилось многократно: будто бы Терезина за несколько мгновений ей уделённых, донесла, что тот обещал явиться в гости нынешним вечером и передал лучшие пожелания батюшке.  Затем поведали младшие, что матушка сама было надумала встретить отца, да из-за сильной жары осталась дома с Марколиной. Та же ещё лежит в постели и ,перед отъездом дети забросали её в окно комнаты из сада орехами и ягодами, "а то б она и по сей час спала".
     "Это вовсе не в её духе, -обратился Оливо к Казанове, - обычно, с шести утра или даже раньше Марколина сидит в саду и штудирует науки до полудня. Вчера-то были у нас гости, и засиделись было мы дольше обычного, да и в картишки перекинулись, не так, как синьор Кавалер мог бы подумать:  мы, беззаботный народ, на деньги не играем. И, к тому же, к нам присоединился наш достойный аббат, так что, синьор Кавалер, вышла затея не шибко грешной".
Заслышав про аббата, девочки рассмеялись и ,наговорив друг дружке Бог весть чего, расхохотались пуще прежнего.  Казанова же только кивал рассеянно: фантазия рисовала ему барышню Марколину, что лёжа в белой постели будучи полуприкрыта покрывалом, спросонья тонкими руками вынуждена была отмахиваться от летящих на неё из окна орехов и ягод- и оттого ненарочно покраснел гость. Он уже не сомневался в том, что Марколина -любовница возлюбленная лейтенанта Лоренци, словно застал их нежно обнимающихся- и готов был возненавидеть неведомого Лоренци ,желанного ещё невиденной Марколиной.
В дрожащем мареве полудня над блёклой зеленью показалась четырёхугольная башенка. Кучер свернул с битой дороги на просёлок. Слева потянулись приземистые холмы с виноградниками, справа же над садовой оградой свисали раскидистые кроны вековых деревьев. Телега остановилась у распахнутых настежь обветренных деревянных ворот. Гости сошли прочь, а кучер, повинуясь кивку Оливио, укатил в конюшню. Широкая каштановая аллея вела к небольшому замку, который на первый взгляд казался облысевшим и запущенным. Казанове в глаза бросилось разбитое окно на первом этаже, также не избежали его взора слишком раздавшиеся во все стороны флигели, отчего башни казались слишком приземистыми и ,к тому же, были несколько разрушены.  Напротив, будучи приятно удивлён благородством резьбы входных дверей, Казанова, ступив в коридор, убедился, что внутри дома царит порядок и достаток вопреки внешнему упадку.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

     На пятьдесят втором году жизни Казанова, гонимый по свету отнюдь не юной жаждой авантюрных наслаждений, но будучи обеспокоен грядущей старостью, оказался не в силах унять душевную тоску по отчему граду Венеции, ту, что подобно стервятнику над умирающим,опускаясь, всё сжимала круги свои. Всё чаще за последнее десятилетие в  речах его проступала ностальгия, а ведь прежде в мастерски сочиняемых памфлетах его лишь упрямство да своенравие и ,временами, циничное самодовольство практика водили пером, а вот и зазвучали всё откровеннее болезненная тоска, почти мольба и честное раскаяние. Он тем вернее рассчитывал быть услышанным венецианскими правителями ,что в числе грехов его давно минувших лет не числились невежество ,интриганство и мошенничество, а сладострастность натуры и вольнодумство понемногу забывались окружением , и к тому же история своего побега из свинцовой темницы в Венеции, которую он преподносил всякий раз как свежую, да и прочие присказки относительно себя, поблёкли ,и тем более ,что письма в Мантую отосланные им два месяца тому назад не могли не дать властным мужам оснований положиться на теряющего внутренний и внешний блеск авантюриста с тем, чтобы удовлетворительно устроить в кратчайший срок судьбу его.
     По причине скудости средств Казанова решил остановиться в скромной, но приличной гостинице, где в лучшие свои годы раз  останавливался, теперь рассчитывая на прощение, а убивал своё время , -не считая прочих не духовных, от которых он полностью отказаться был не в состоянии, развлечений- за сочинением критического памфлета клеветнику Вольтеру, посредством оглашения коего автор надеялся, возвратившись в Венецию ,несомненным образом укрепить собственную репутацию в глазах благосклонных ему горожан.
     Однажды утром на загородной прогулке, когда Казанова мучительно закруглял истребительное в отношении безбожного француза предложение, он внезапно прочувствовал он с необычным, едва ли не телесно мучительным, беспокойством жизнь свою , три месяца коей провёл он в жалком номере, утренние прогулки из городских ворот на природу, короткие вечера свои за картами с мнимым бароном Перотти и его траченной любовницей в оспинах, нежности уже немолодой, но пылкой хозяйки, и даже своё обращение с трудами Вольтера , и его собственный дерзкий и ,как ему казалось доселе, неплохо складывающийся отзыв- всё это показалось ему под соусом нежного, почти сладкого августовского раннего ветерка в равной мере бессмысленным и превратным. Он пробормотал  вполголоса проклятье, не зная, кому или чему оно адресовано- и, стиснув эфес шпаги, что посылал во все стороны враждебные блики, будто таращились  на него из одиночества ,смеясь, невидимые глаза, -внезапно свернул к гостинице дабы тотчас озаботиться приготовлениями к немедленному отъезду. Ведь он не сомневался, что переместившись на несколько миль ближе к желанной родине, почувствует себя лучше. Он поспешил к почтовой станции дабы заблаговременно заказать себе место в экипаже, который на закате направлялся на восток. Ещё оставалось ему отдарить ответным визитом барона Перотти, а ещё полчаса с лихвой хватило бы на сборы, то есть, упаковку пожитков. Он подумал о двух переменах поношенного платья, в худшую из которых как раз был облачён, и о штопанном-латанном, когда-то отличном, белье, что купно с парой коробок да часами при золотой цепочке и некоторым количеством книг составляли всё его, Казановы, имущество. Молодая баба с кнутом в руке проехалась мимо. В возке среди мешков и прочей домашней утвари лёжа храпел пьяный муж. Та взглянула ,сначала насмешливо-жадно, ему, вышагивающему как на параде, бормочущему что-то себе под нос, в наморщившееся лицо, но встретив ответный гневный взгляд, приняли очи бабские испуганное выражение, а , уже отъехав да обернувшись вслед ,возница даже умаслила глазки. Казанова конечно же знал, что ярость и гнев играющие красками молодости означают кротость и нежность, сообразил тотчас, что это был всего лишь наглый вызов её, выразивший готовность по первому требованию притормозить, а затем творить с молодой бабой всё, что ему заблагорассудится, но, хоть и взбодрился он малость случившимся, всё же решил не тратить даже нескольких минут на столь мизерный роман- и возок крестьянский с седоками беспрепятствено укатил в пыльное марево просёлка.  
     Тени деревьев лишь немного скрадывали разящий зной восходящего солнца- и Казанова заметил что устал шагать. Уличная пыль осела на его платье и обуви столь густо, что их изношенность уж не бросалась в в глаза, и оттого Казанову по наряду и осанке вполне можно было принять за владетельного господина ,которому взбрелось оставить собственный экипаж дома. Уже выгнулась было перед ним арка ворот, за которыми совсем близко располагалась облюбованная гостиница, как вдруг ему наперерез с грохотом выкатила сельская, тяжело груженная телега, в которой ехал дородный ,хорошо одетый, ещё довольно молодой мужчина. Он сидел себе сложив руки на животе и покачивая головой в такт лошадиной поступи, да ,случайно задев оком Казанову, сразу ожил, одарил того радостным взглядом. Дородный мужчина сгоряча вскочил с места, плюхнулся обратно, снова приподнялся, пихнул кучера в спину: потребовал остановки, оборотился в ещё катившем по инерции экипаже, не теряя Казанову из виду, махнул тому обеими руками, окликнул его зычным, приятным голосом трижды по имени. Только по голосу узнал Казанова мужчину, подошёл к остановившейся телеге, улыбаясь, пожал обе ему протянутые руки да молвил: "Не может быть. Оливо, это вы ль?"- "Да, это я, синьор Казанова. Вы узнали меня?"- "Почему бы нет? В последний раз видал вас на свадьбе: за это время вы несколько раздались. Да и я-то за минувшие пятнадцать лет не слишком изменился, разве что не в вашем духе".- "Отнюдь, синьор Казанова, -взревел Оливо, -вы хороши как никогда прежде! Вообще-то, через несколько дней исполнится шестнадцать  лет! И, как вы догадываетесь, по случаю юбилея мы вас говорили битый час, мы с Амалией..."- "Правда,- от всего сердца обрадовался Казанова,-  вы помните ещё обо мне?"  Оливо едва не расплакался. Он, будучи растроган, всё не выпускал рук Казановы. "Сколь благодарны мы вам, синьор Казанова! И чтоб мы забыли своего благодетеля?!  А если б тогда..."- ...Давайте о том не будем - оборвал его Казанова, -Как поживает госпожа Амалия? Как прикажете понять: я провёл в Мантуе два месяца, большею частью в уединении, но всё же прогуливался изрядно по старой привычке, -как вышло так, что я вас, Оливо, да вас обоих ни разу не повстречал?"- "Очень просто, синьор Казанова. Мы уж давно не живём в городе, о чём я вовсе не жалею, Амалия же- напротив. Окажите честь, синьор Казанова, садитесь-ка: через час будем у меня дома", - и он скорчил мину, попросту приглашая к себе в телегу старого знакомого. Тот же покачал головой. Ибо вскоре после того, как Казанова ,влекомый жадным любопытством и настойчивостью Оливо, почти было согласился, сомнение одолело его с новой силой- и он заверил Оливо, что вынужден ещё до вечера покинуть Мантую ради неотложных дел. До и что ему, Казанове, ждало в доме старого друга? Амалия за столько вёсен не стала моложе и привлекательнее: с тринадцатилетней дочерью она вряд ли окажется хотя бы приятной собеседницей.  А господин Оливо, прежде бывший поджарым , усердным, что редкость в сельской глубинке и к вящей радости дородного отца-хуторянина, в штудиях юношей, теперь не настолько увлекал Казанову, чтоб тот отложил намеченный отъезд, который приблизил бы его к Венеции на десять-двадцать миль. Оливио же, чтоб покончить с отговорками, моментально настоял на крюке в гостиницу,- и Казанова уже не стал отбояриваться. Хозяйка, дородная дама тридцати с небольшим лет, не застеснявшись Оливио, приветствовала вернувшегося Казанову нежно-многозначительным взглядом, подчеркнувшим особую, с недавних пор установившуюся взаимность. Спутнику же она, как старому знакомому, подала руку- и Казанова тут же усёк, что последний регулярно постаялял на кухню особые, ценные полусухие вина с собственного подворья. Оливио не преминул пожаловаться на Кавалера Чести (именно так хозяйка величала Казанову, а Оливио немедля перенял манеру обращения) ,который жестоко отклоняет приглашение новообретённого старого приятеля под смехотворным предлогом необходимости сегодня, ах! именно сегодня покинуть Мантую. Вытянувшееся лицо хозяйки убедило Оливио в том, что она только что узнала о замысле постояльца- и Казанова постарался убедить её в том, что замыслил было срочную ретираду не желая стеснять собственным пристутствием семейство друга, и ,самое главное, будучи вынужден...нет, обязан в ближайшие дни закончить некий важный рукописный труд, для чего не знает уединения лучшего чем эта превосходная гостиница, где прохладная и тихая комната кстати к его, Казановы нуждам. Оливио же заверил, что его замечательному лучшую честь окажет Кавалер завершив там свой труд. Сельское уединение может только способствовать сочинительству. Если же Казанове потребуются учёные писания и справочники, то таковых имеется в усадьбе целая стопа, которой снадбила его, Оливио, несколько недель тому назад  племянница, дочь преставившегося сводного брата, юная, но не по годам образованная девушка. А если вечером ненароком явятся гости, пусть Кавалер не отчаивается :ведь усталость от трудов и лишений дневных следует развеять весельем да и в картишки перекинуться сильно не повредит. Казанова ради одной только молодой племянницы решившийся было ознакомиться с усадьбой друга поближе, для виду тянул кота за хвост: уступив натиску Оливио, он клятвенно заверил любезную хозяйку  в том, что покинет Мантую не более чем на дань-два и попросил возможную, несомненно важную, адресованную ему корреспонденцию незамедлительно досылать ему нарочным. Как только дело ,к немалому удовольствию и в пользу Оливио, решилось, Казанова отправился в свою комнату, приготовился к отбытию и ,уже по истечении четверти часа, явился в гостевую, где друг его было увлёкся горячей экономического свойства беседой с хозяйкой гостиницы.  Ну, и Оливио мигом прервался, встал и ,приняв стакан вина на грудь, подмигнул хозяйке пообещав ей, что Кавалер, если даже не через день-два, то в  любом случае предстанет перед ней цел-невредим. Казанова же, неожиданно рассеян и тороплив, столь холодно простился со своею приветливой благодетельницей, что та уже рядом с телегой шепнула ему на ушко вовсе не любезность.

продолжение следует
перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

Он внезапно проснулся. Его ладони покоились, как обычно, сцепленные под затылком. Но Густав увидел другой потолок над собой. А вот, выше- Мадонна с Младенцем, а рядом возлежала чужая женщина с плотно закрытыми глазами, а несколько минут назад обнимал было он Терезу, свою умершую жену. Он в ту минуту желал лишь одного: пусть бы эта полежит себе тихонько, не открывая глаз, не поводя губами, пока он не встанет и не удалится. Знал ведь: если эта снова начнёт бросать взгляды, посмеиваться, вздыхать и ,особенно, покажутся ямочки на щеках её, как у той, что уже мертва... он , Густав, не вынесет , а он и не обязан терпеть этого. То ,на что осмелилась эта баба- слишком подло. Он гневно вглядывался в неё. Как только возможно, что эта жалкая баба, что имела сотню ухажёров, всякой миной, всякой повадкой даря ему высочайшее наслаждение, по-обезьяньи копирует бедную мёртвую жену?  А он улёгся тут, рядом... Он задрожал. Он проворно вскочил с постели, но почти бесшумно. Она не двигалась. Он быстро оделся. Затем он стал перед ней, у кровати. Он впитывал взлядом очертания её шеи. Густаву казалось, что эта баба только что совершила неслыханную кражу, а его мёртвая Тереза оказалась ограбленной и преданной... Нет, коль Тереза покоится в гробу с плотью отваливающейся с костей, эти, живые и улыбающиеся не заменят ему Ту ,не возместят прежнее! Он устыдился того, что всё счастье мира не оказалосб в гробу одновременно с ней.
Вот, она потянулась спросонья, именно так, как Тереза было в спальне потянивалась... да сворачивалась калачиком. Эта приоткрыла глаза... да, как она. Она зевнула: да, именно так... Ах, и долго ещё? ... Она, раскинув руки, потянулась к навстречу, будто желала приблизить его к себе... "Говори!- вскричал он". Он хотел услышать её голос. Это бы укрепило слабеющий разум Густава. Но она смолчала.  "Говори!- крикнул он ещё раз деревенеющими губами". Она, ничего не понимающая, посмотрела не него удивлённым взглядом и снова , раскинув руки, потянулась навстречу. Он оглянулся кругом, ища нечто могущее вызволить его. Здесь, над комодом, напротив кровати в стене под его шляпой торчал гвоздь. Он вытащил его и, зажав в левую ладонь, воткнул через рубашку ей в грудь... Хорошо попал. Она судорожно дёрнулась вверх, крикнула раз, повела руками туда-сюда, схватилась за гвоздь, не нашла сил вытащить его.
Густав всё стоял рядом, видел как та вздрагивала, вращала белками, приподняла голову, в последний раз уронила её... скончалась... Тогда-то от выдернуг гвоздь из раны: на нём совсем не оказалось крови. Он вовсе не понимал случившегося- и вдруг всё осознал. Он подбежал к окну в соседней комнате, высунулся наружу по плечи, крикнул вниз что было мочи: "Убийца! Убийца!" Он смог увидеть, как люди сбегались к фасаду, видел, как юркнули некоторые из них в подъезд- затем удалился он от окна, сел спокойно в креслои ждал. У него оставалось ощущение доброго, исполненного хорошо им доброго дела. Он думал о своей жене, которая уже давно лежит в гробу, а черви выползают из её пустых глазниц- и впервые после её смерти Густав ошутил нечто вроде душевного покоя.
Вот , наконец, звонок залился... Густав поспешно встал и распахнул......................................................................

перевод с немецкого Терджимана Кырымлы

"Ах ,не поэтому,- отозвалась она и врезапно поднялась". Теперь она совершенно переменилась. Он ощутил сладостный позыв припугнуть её, позволить себе мелкую грубость. Он казался себе защитником слабой. Густав встал, пожал её руку, взялся за локоть и хотел было сжать его побольнее. Но гнев мгновенно иссяк- и жест вышел лёгким и нежным- и близко, почти прильнув взаимнно, они покинули сад.
По пути домой они не разговаривали. У ворот они остановились. "Благодарю вас за то, что проводили,- молвила она".
 "Смею ли с вами...?"
"Ох!- ответила она,- с чего это вам? Если портье что-нибудь заметит- весь дом узнает. Ну, и потом..."
Глаза Густава горели. Она взлянула на него почти с сожалением, но будучи приятно растроганой.
"Знаете, что...- добавила она тихонько,- завтра пополудни, в четыре... так незаметнее. Вы приходите днём ,прямо ко мне".
Он кивнул с облегчением.
"Итак, адьё, вам пора уйти,- она вынула свою руку из его ладони и поспешила к себе наверх.
Густав не сомкнул глаз ночью. В тяжком полусне думал он об умершей, и мнилось ему, будто должен он отмстить этой, живой за тот же запах, телесное тепло, и страстные желания, которыми покоящаяся в могиле уж не наделитт его, беднягу. Он размышлял ещё о том, что пог бы поиметь ещё сотню, ещё тысячу баб ничем не хуже той, что посидел было прошедшим вечером на скамейке в парке. С доселе небывалой ясностью, он прочувствовал чудовищную несправедливость по отношению к умершёй грозящего ему, Густаву, испытанию подлогом. И когда он думал о предстоящем вечере, то не мог представить в своих обьятьях никого кроме жены. Чувство сосбтвенной беззащитности переполняло его гневом.
С утра в бюро Густав ненадолго успокоился. Некоторое время бедняга решался, не следует ли вообще отказаться от визита к этой особе: тогда он бы наконец вздохнул свободно. Затем явилась иная мысль: навестить незнакомку, но после краткой годины наслаждений одновременно распрощаться равно с бабой и с миром, то есть, уйти в монастырь. 
Он долго сидел за столом, пил лучшее, чем обычно, вино- и затем отправился к ней. День выдался очень жаркий: лучи выбелили мостовую. Но когда Густав миновал зелёную арку, он ощутил приятную прохладу. Улица ,где находился её дом, оказалась особенно тенистой и безлюдной. Окно, в котром он наблюдал свою новую знакомую позавчера, было отворено, а спушённая занавеска легонько развевалась.
Он миновал ворота, взошёл лестницей наверх. И прежде он являлся к любовнице, как правило, в этот час. Двери квартиры оказались незапертыми- он отворил их. Тереза стояла пред ним, но он не рассмотрел как следует её черты в полумраке коридора. Она резко закрыла входные - и отворила следующие двери, в комнату, да так быстро, что  от сквозняка занавеска взлетела к потолку и Густав успел заметить конёк крыши противоположного дома. Двери в соседнюю комнаты оказались нараспашку. Густав поклал шляпу на стол и сел. Она устроилась рядом.
"Вы проделали долгий путь сюда?- спросила она".
Через отворённые двери он глянул в соседнюю комнату. Над кроватью он увидел плохую картину маслом, представляющуюю Мадонну с Младенцем.
"Нет, совсем короткий,- бросил он".
Она была одета в бордовый шлафрок с широкими рукавами и открытым воротом. Её взгляд показался Густаву наглым, её лицо- моложе, чем прошлым вечером. Он уж подумал было, что лучше бы сразу удалиться не коснувшись и кончиков её пальцев.
"Здесь я живу,- молвила она- но совсем недавно". Она снова заболталась, рассказывала о предышдущей своей квартире, которая "ему" было не понравилась, отчего "он" ей снял эту вот, затем поведала она о своей сестре, которая вынла замуж в Праге, затем- о своём "первом", о сыне домовладельца, котрого она осадила было, затем- о поездке в Венецию, предпринятой ею совместно с неким "иностранцем". Густав , не перебивая её, не шевелясь, сидел себе за столом... Во что он ввязался! Он, который ещё несколько месяцев назад был супругом добродетельной дамы, что принадлежала ему, и никому -до него...Чего желал он здесь? Что он намерился сотворить с этой? К чему стремился, чего жаждал?... Он встал как бы желая отстраниться. Она поднялась следом, обвила руками его шею и предстала перед ним. Он был так близок, что мог различить только огоньки её глаз. Снова одурманил его дух  плоти, а рот несчастного ощутил горячее прикосновение чужих губ... В самом деле, это был не тот поцелуй, испытанный им прошлой осенью. В нём пристуствовала та же прохлада, та же теплота, та же близость, та же страсть...

окончание следует
перевод с немецкого Терждимана Кырымлы

В маске из пробки осёл напролом
роботом движется. Даже ротвейлер
воет забившись под урну. Алеет
грязный от старости сердца рулон.
Бабушка мямлит :"А ты его клеем..."
Боже, они за кастратов болеют!
Выборы снова: до белой горячки
три московита за зелень ишачат.
Встретился с первым, стихи ему смылил,
вымыл из мозга алмазов напылы.
Видел второго: рогами трясущий
гнал на закат волоокие тучи,
те, что бомбят западэнцев глазами.
Третий играл на трубе тормозами.
Вместе они замесили чужое.
Дедушка крикнул :"Подайте ружжо им!"
Дети играли годами на "Сега",
ждали зимы из Финляндии, снега,
не реагировали на опасность-
вот и попались подмётками в масло.
Я попрошу вас, а вы уберите
Юлю и этих...и страшного Витю.
В чёрных доспехах козёл наступает,
три стрекозы из пахучего мая
бомбы и тонны несвежего гноя
мечут на нас: оттого паранойя.