В детстве меня настораживало слово Гробки. Радуница по-нашему.
Несколько школьных одноклассников ее так называли, когда ездили с семьей на свои исторические сельские родины. От Гробков веяло чем-то нехорошим. Черная рука, гроб на колесиках и прочие пионерлагерные позитивные байки.
Чтобы довести ситуацию до абсурда,
люблю это дело, я начал называть кладбища могильниками. Могилы есть? Есть! Значит могильники.
Потому как меня реально бесит вот это все: клумбы возле памятников,
чтобы все, как у людей; прием пищи, да сама сакральность места.
С какого перепугу, вообще, могила считается святым местом? Для тех, кто верит в душу, сообщаю – души там точно нет. Гниющего трупа лет через десять – тоже. А после кремации, так прямо сразу нет ничего. Хоть картошку сажай.
Между прочим, православная церковь категорически порицает пищу на могилах. Есть, пить и оставлять еду нельзя, ибо это отголоски язычества.
У моей маменьки ПГМ с каждым годом усиливается. В прошлом году она была на кладбище восемь раз, хотя ей трудно ходить. По церковному расписанию. И я дважды, по ее настойчивой просьбе, убирал могильники. У меня их два – на Лукьяновском кладбище и на Берковцах. Сама она уже убирать не в силах. Кроме меня некому.
Вы спросите, причем тут Валентинки? Да так:
Я думаю, для того, чтобы молиться за усопших, не надо ни специального места, ни специального повода.
А память... У меня есть смутное подозрение, что некоторых умерших я вспоминаю чаще, чем их близкие родственники.