Мы и на пятки
друг другу наступим,
дайте лишь пятки.

Мы не печати
на этих листах,
а отпечатки.

Кто-то забыл натянуть
на преступные руки
перчатки.

И в совершенном
злодеянье   
его уличат.

Он не виновен,
и это всего лишь
причуды.

Так и не смог
разобраться, понять,
где грех, а где чудо.

Он узнавал
этот мир с горяча,
через боль, чересчур.

Если
начнем говорить
мы, он замолчит.

Если
мы замолчим –
изольется в речах.

Чем все
проще вокруг тем
быстрее он чахнет.

И у него
на это
хватает причин.

А мы не печати
на этих листах,
так давай помолчим.

Мы ведь и так
злоупотребляем
гостеприимством.
 
А у двери уже
нервно бычкует
рассерженный пристав.

Его оторвали
от рюмки
горького чая,

Ведь кто-то забыл натянуть
на преступные руки
перчатки.

у-лю-лю-лю-лючки
Всех люблю-люблючки
Всех целую в очки,
в ручечки, и в щечки,

прип.:
Всех на свете я люблю,
улюлюлюлюлюлю.

Буду я цветочки
всем дарить девчечкам,
кого повстречаю,
всем скажу:
"приветы, мои хоросые, Ы"

прип.

Все такие пупсики,
усипусипусики.
Все мои любимые,
Все вы мне родимые.

прип.
прип.
прип.
 

Хромаю по тебе.
Думать трудно.
Каждая мысль
в твои упирается

пальцы.
Скользит по руке,
по плечу,
по щеке,
и погружается

в волосы.
Я просыпаюсь,
как будто
от долгого плена
древнего

анабиоза.
И все не в серьез.
Даже то,
что казалось
предельно

серьезным.
Все, вдруг, срослось.
И даже то,
что, казалось,
срастаться

не создано.  
И я качаюсь,
как челн на волнах,
опьяненный
заряженным

воздухом,
рядом с тобою
нелепых постыдных
желаний
рудами

обогащенным.
Но не учло
наш
конгломерат    
изощренное

мироустройство.
Нас разделили
по разнице
наших
химических

свойств.
Хочется криком
прорваться
к тебе.   
Но не достать

даже криком.
И обезумясь
кружусь
с твоей тенью
в сюрреалистическом

танце.
И кружусь
с твоей тенью,
твердя безустанно
в холодном поту:

"Не сломаться бы".
И каждая мысль
в твои упирается
пальцы.
Скользит
по перстам,
по плечам,
по щекам,
по нечаянным трупам,
по чьим-то костям,
по растянутым
меж берегов,
что не могут коснуться
друг друга,
провисшим мостам,
по напряженным,
кожей гусиной
покрытым местам.
Только толку?

я опять опоздал.
Восемь девятых -
И не хватает
лишь
маленькой четверти,

чтобы добраться…
и обезумясь,
с тенью твоей
кружимся

в призрачном танце.

Кружимся в танце…

Улицу мерю
шагом отточенным,
посмотришь - не человек -
лекало.  
Откуда во мне,
словоблуде законченном,
метрическое начало?

А город -
словно ремарковский тыл:
серый, осунувшийся,
немой.
И фонаря свет
сквозь ржавую пыль,
вместо солнца над головой,

стекает медленно,
меня окружая
своею грязно-желтою тушей.
И бескомпромиссный мой шаг
пачкает
жирными лужами.

Вот, в лужах
отражение вижу
мыслей, идущих со мной
нога в ногу.
И терзает меня одно -
такой молодой,
а мыслей так много -

маршем проходят
по мокрой булыжной,
дома с грохотом
размозживая.
И на замену картине прежней,
возводится новая,
и такая живая:

Вот он - тонет
в пшеничном ложе -
я - свежий,
Солнцем помазанный.
И растекся под бархатом кожи
сок
приближающегося экстаза.

Но в витринах,
смотреть тошно,
туча движется измученная.
И тащат ноги
могучую ношу,
мрачную,
сальную, мучную.

И вот, бредет она -
громадина -
витринами множась,
полнея.
И рожа ее в губной помаде
блядей,
которых на себя мерил.
 
Вырвать если б
из себя душу.
Вырваться б
из тела долой.
Да только влип
в эти лужи по уши.
И рушится улица подо мной.

Вы не видели,
Как умирали цари,
Как отнимало у царей
Их Ноги.
Как разлагалась плоть царей,
Растекалась по парчовым  одеждам,
Как растекались умы их по клафтам,
Как растекались цари по узорам полов.
Как воняли царские тушки.
Вы не видели кладок мушиных яиц
В головах царей.
Как окутывали голые мышцы их
кольца червей.   
Вы не видели, как целовали цари
Ноги рабов,
как становились рабами
Цари,
как целовали
Ноги царей.
Как бились лбами цари.
Как стекло, разбивались их лбы.
Как катились глыбы их тел
В котлы удела.
Вы не видели, как раздевались цари,
и тела свои вкладывали в руки друг друга,
Как бережно гладили кончики пальцев тела.
Как сливались губы царей
И сплетались их языки.
И как плакали после цари.
Как плакали в плечи друг другу.
Изнывая от жара стыда.
От едкой боли позора.
От жажды любви.

Упускай.
Упускай тот момент,
когда на географии лиц,
ты достигнешь,
пройдя коридорами лет,
безобразно конечных границ .

Не простой
у тебя эпилог,
опустел твой исчерпанный взгляд.
Не простаивал так,
как стоять бы не мог
увидавший врага солдат.

Ты венок
на себя одевал,
переламывая спины скал.
Ты вином
омывал свой оскал,
а теперь упускай.
Пускай,

отпоют
твой величественный,
бьющий ритм победный шаг.
Но чтоб снять
с благодарных голов -
не найдется и пары шляп.


Не найдется
среди голосов
одного, чтоб тебя обласкал.
На обрывке земли,
между двух полюсов,
ты так тщательно все упускал.

01.08.2009

В моих водоемах пусто.
Во мне беснуются эти.
И ветер в лицо искусственный.
И крепко сжимаю ветер.

А на языке приторно.
Нёбо сухое, вязкое.
Снова срываюсь на крик, но
напяливаю рясу

молча. Без энтузиазма.
Промою липкое горло.
В храме бетонного города
буду молиться, гордый

и покоренный. Ведь
лишь для покорных молитвы.
Их проиграны битвы
изначально и впредь.

Головы их безлики.
Головы их к иконам
сладострастно приникли
и утоляют голод.

Голод грехов, распутства,
жадно вдыхают, как ветер.
И вера их так искусна!
И беснуются эти…

Вышел из храма. Пусто
в душе.
Вслушаюсь в детский плачь.
Кустами райскими устлано все,
а за кустами - искусство…
А за кустами искусство.
Там грешная и палач.

10.07.2009

Тихо.
Ночь зажигает огни.
Но не горят они
как когда-то.
Салюты -
гранаты летят.
И оскалы-остовы
домов.  

Лица ребят
от голов отделились.

Лица рябят
в головах матерей,
что устало склонились,
подперевшись
углями-руками.

Матерей, что смирились
с потерей детей.  
Что сидят пауками

на оскалах-остовах домов,
и губами плетут
паутины бессмысленных слов.

И нечаянный, мимо идущий,
в паутины - как мушка -
аппетитный обед

для голодных
бездушных глазниц.
Он богаче отчаяньем станет.

И растает
среди отделенных от лиц.

Тихо.
Ночь зажигает огни.

07.06.2009

меня... меня
воротит
от человеческой плоти,
от мяса их
теплого и сладкого.
Но что поделать,
когда в моде
есть людей.
И не найдешь инакого.

На прилавках
магазинов
консервы
"сочные дети",
"бабушкИнка свежая",
"импортный дедЫк".
От изобилий этих
"сочного" и "нежного",
вчерашнее срочно
рвется под кадык.

А глаза
у всех красные,
признаться
страшно,
что людей есть -
мне не очень.
Вопьются зубами,
с кишками застрявшими,
будут кишки эти
мне в плоть
вкручивать,

Проснулся -
Слава Богу!
Сон - ну и страшный.
На душе - гнило,
во рту - матерно.  
В душ надо -
мылом смыть тревогу,
а потом
пойду - отъем детятины.

06.06.2009

И  вдруг что-то оживилось внутри. Проснулось, резко открыло глаза испуганные и начало тяжело, глубоко, истерично дышать, чтобы протолкнуть воздух через толщу реальности, так плотно заполнившей рот. Неистово забилось судорогами, пульсациями, нервными вздрагиваниями. И боится все больше, ударяясь об стены, окружившие так плотно. Стало стучать в них руками, водить ладонями по ним, вонзать пальцы, упираться согнутыми в тесноте ногами об них, и спиной. Вдруг тучи, скопившиеся в темную молчаливую угрозу, наполнились низким, густым, утробным раскатом, разошлись жирными боками в стороны, и, словно сверхновая, втянувшись в напряженную, упругую точку энергии, рассыпались дождем. Маленькие осколки-зеркала с  тихим шуршанием посыпались на асфальт, делая его серее, мокрее, на зеленые листья, наполняя их сочностью, тяжестью, запахами, забарабанили по окнам. Что-то увидело себя в этих осколках, подняло лицо к небу, вдохнуло, наконец, полной грудью, вжав голову в плечи, закатило глаза, потом прикрыло их, их протяжно, умиротворенно выдохнуло.  

Рассвет.