***

Мне не нужно от белых медведиц
звездной каши и теплого меха,
от кота, что лакает из лужи
облака, не возьму облаков.

Мне не нужно от ветряных мельниц,
что неспешно и неуклюже
дышат временем, сладостно дремля,
бесконечных сказочных снов.

Мне не нужен магический клевер,
чтоб  у старого лепрекона
выкрасть скарб в дикой чаще зарытый,
ни к чему мне тот ветхий рундук.

И для радости новых открытий
не нужны мне ни окна, ни двери.
Прикоснуться бы к твоим локонам,
жадно пить из твоих сильных рук

будто зверь. Я, тобою прирученный, 
спрятав когти и еле дыша,
с замирающим сердцем жду случая,
чтобы сделать еще один шаг.

Весь мир (во все цвета)

Ты -
как живой упрек мне,
как разверзнувшаяся твердь,
как на все вопросы ответ
по-звериному - молча, лишь

ощетинившись и рыча,
на вопросы мои отвечаешь
обещаниями отчаяния,
гибели и пусто-

ты.
Ты случившись во всех местах,
обернувшись во все цвета,
окружая по всем фронтам
широты и долготы

отвернешься, и в этот миг
от меня отвернется весь мир.
И уйдет от меня весь мир.
Ну да Бог с ним, раз ты уйдешь.

12.08.2012

Не найдено

Искомое не найдено.
Аскомина. И платье
истомленной
драной наяды
изодрано.
От оной
пахнет спермой и болью.
Сперва - болью.

огечин - янем тО

От меня  
ничего не осталось. 
От тебя - ничего. 
Ничего,  
как-нибудь...  
как-нибудь. 

Ведь моя  
молчаливая старость 
(бью ей низко челом) 
на ногах еще, 
сможет пройти этот путь 

не челном, не верхом, 
не по рельсам, 
полуночным экспрессом скребя 
геометрию этой прогрессии, 
где помножено все на тебя... 

не мельканием  
копий копий, 
тиражируемых в зеркалах, 
не стремлением вражеских копий 
устремиться к врагу от врага, 

а ногами.  
Чтоб убегая,  
стопы в кровь, 
до кости истоптал... 
Жаль, не выпустит амальгама - 
Строгий стражник мира зеркал. 

Он ревнив, 
он блюдет мою меру, 
чтобы из зазеркалия я 
не протягивал к точке-экстремум 
бесконечные многоточия. 

07.01.2012

Лука

  • 06.01.12, 03:10
Когда Лука писал письмо, он уже не помнил, кому оно адресовано. Обстоятельства отдалялись от него, как одинокий кружок света в длинном темном туннеле, превращаясь в маленький бесполезный грош. Чаша реальности, из которой ранее так жадно и уверенно пил Лука, пустела на глазах, осушалась, и недавно еще мучавшая его жажда понимания таяла в нем, - от нее остался лишь легкий призрак. Легкий привкус чего-то прошлого и забытого, чего-то, с чем он уже распрощался.

Лишь легкий привкус, тающий призрак остался от Луки, когда он писал письмо. Его и ранее трудный для глаз читателя почерк с каждой строчкой становился все менее и менее понятным. Каждая следующая буква бросалась в пляс сильнее предыдущей, строчки скорее напоминали кардиограмму, а последние и вовсе расплывались, как чернильные разводы. 

Он уже с трудом удерживал перо. Оно то и дело выпадало из его ослабевающих рук. Но он брал его снова, прилагал нечеловеческие усилия, и писал, писал свое письмо. Его тлеющее сознание уже окончательно утеряло мысль о том, кому предназначено это письмо. Не осталось даже отдаленного воспоминания, даже легкого намека, налета, deja vu. Но то немногое, что оставалось от Луки,  все еще было полно уверенности, что эту эпистолу написать необходимо. Необходимо. Необходимость письма – это все, что заполняло его теперь. Это все, чем он теперь был. Бедный, маленький Лука.

Бедный, маленький Лука не ведал, что творил, не осознавал цели, к которой шел, но шел он к ней уверенно, самоотверженно, бескомпромиссно. Лука был еще во плоти, когда начал разрывать все свои связи. Близкие и не очень. Когда его друзья потеряли всякую с ним связь, его еще можно было ткнуть пальцем, пощупать, взъерошить его волосы. Просто, проснувшись однажды, он увидел сообщения в своем телефоне, увидел пропущенные вызовы, и не ответил на них. Тогда он пошел в ванную, чистил зубы, и ему показалось, что лицо его приобрело неестественную ему бледность. Но он не придал этому никакого значения.  

Когда Лука вышел из ванны, вытирая побледневшее, но свежее, умытое, выбритое лицо, он понял, что не хочет никого видеть. И слышать не хочет. И говорить никому ничего тоже совершенно утерял желание. Тогда Лука подумал, что, может быть, он хочет есть. Открыл холодильник и замер, долго рассматривая его набитое яствами брюхо. Он изучал содержимое холодильника, пока не понял, что есть он так же не хочет, как и видеть кого-то. Более того, одна мысль о еде вдруг стала вызывать у Луки неприязнь, и даже легкий приступ тошноты. Впрочем, при мысли о людях его посещали идентичные чувства и реакции. 

Когда Лука закрывал холодильник, ему почудилось, будто вместе с изобилием пищи, он закрывает в нем и своих друзей. Он почти увидел вроде бы еще дорогие ему, но уже отталкивающие от себя лица, аккуратно расставленные на полках. Замерзшие, они выпускали тоненькие струйки пара из ртов. 

Лука закрыл глаза и открыл. Еще ему показалось, что зрение начало подводить его. Когда он закрывал холодильник, его взгляд нечаянно упал на руку, которой он держался за ручку дверцы, и ему померещилось, будто картинка в его глазах немного мерцает. 

Лука решительно встряхнул головой, отгоняя виденье, и подумал, что, наверное, зрение портится из-за локонов, которые постоянно падают с его заросшей головы на глаза. «Но это уже и не важно», - подумал Лука, а потом подумал о том, что совершенно не понимает, откуда в его голове возникла эта мысль. Как будто кто-то другой, какой-то спокойный и уверенный в себе человек вложил эту мысль в его голову. Лука почувствовал себя уставшим несмотря на то, что совсем недавно проснулся. Он закрыл глаза и помассировал виски. А когда открыл глаза и взглянул на свои руки, ему снова показалось, что в глазах его мерцает. «Но это уже и не важно», - снова подумал Лука и отметил, что мысль эта крепчает в его сознании. Тогда он глубоко вдохнул, выдохнул и посмотрел на серый город из окна. 

Город дремал. Все в нем – молчаливые дома, голые сухие деревья, серое остановившееся небо,  белый пар, медленно вытекающий из одиноких труб на крышах, - все в нем говорило о сне. Это был холодный, чужой, навязанный чьим-то непоколебимым могуществом, сон. Казалось, город – эту огромную гору бетона – знобило, и он будто вжимался сам в себя, чтобы согреться, чтобы окончательно не замерзнуть. Зима приняла его в свои мертвые объятия. 

Ничего там – за окном – не манило Луку, но дома ему оставаться совершенно не хотелось. А потому он стал одеваться. Ему показалось, что в этот раз одежда особенно поддается ему. Никогда ранее она не принимала тело так легко. 

Когда Лука вышел на улицу, редкие прохожие уже практически не обращали на него внимание. Нет,  Лука был вполне осязаем и виден для глаза. Просто… он… он будто бы стал утрачивать значение для этого мира. Так же люди не замечают листву под ногами, или собаку, забившуюся в угол под балконом второго этажа, чтобы укрыться от студеного ветра. Как будто все существующие системы координат в один миг переместили по плоскости свои прямые, огибая одну единственную – его систему. Систему координат Луки. 

Лука не чувствовал холода. Он шел вдоль полупустой улицы. Он смотрел на горизонт, где раздвинутая перспектива сужалась в острый игольный кончик, уткнувшийся в рухнувшее и раскатанное тело горизонта. Невольно Лука обернулся – ему на миг показалось, что если посмотреть назад, то можно будет увидеть ушко иголки, и узнать – какое может быть ушко у его остроконечного пути. Но увидел Лука всю ту же улицу, всю ту же перспективу, только уходила она не вниз, а вверх. А на самом холме, над низкими крышами высился его дом: огромная, высокая статуя одиночества, памятник пустоте. Серый обелиск – немое напоминание о том, что свет покинул этот город – глядел на Луку черными дырами окон. Бессмысленный гномон – солнечные часы без солнца. 

Но Лука уже расстался с мыслями о своем доме. Он подумал о том, что улица, спускающаяся с холма, напоминает корабль в шторм – его задний борт задран девятым валом, как девичья юбка, а нос ушел под воду. И Лука шел к носу корабля, уверенно приближаясь к бушующей стихии. 

Когда Лука стоял на перекрестке, ему жутко захотелось курить. Он не курил уже давно. Лука спросил у стоящего рядом угрюмого небритого мужчины, не найдется ли папироски, но тот совершенно не обратил на него внимания, будто бы и не заметил Луки. Лука хотел еще раз обратиться к мужчине, уже громче его окликнуть, но светофор позеленел, и тот спешно зашагал прочь. 

Двое других прохожих так же не обратили на Луку никакого внимания. Но когда он обратился к молодому мужчине, за руку ведущего маленькую девочку, ребенок заметил Луку и одернул папу. Тот рассеяно оглянулся, и, казалось, удивился, когда заметил Луку. Мужчина достал из кармана пачку Marlboro, и вынул из нее сигарету. Чуть ниже по улице, в магазине лука купил коробок спичек. К слову, Луке пришлось быть очень настойчивым, что кассир заметил его.

Лука уже знал, куда идет. Он шел на мост. Он любил это место. Там он вроде бы оставался среди людей – тех, что укрылись от окружающего их мира в комфортабельных кабинах и вцепились за руль, - но при этом был совершенно один. Там он свободен и волен поступать так, как ему хочется – не об этом ли только и мечтать? Кроме этого Лука очень любил высоту. Вроде бы, с самого детства. Он сосредоточился, чтобы воспоминаниями вернуться в беззаботные годы, но ему этого не удалось. Тогда он попытался понять, зачем он пошел на мост, ему не удалось и этого. На середине моста он увидел четыре кармана-балкона, по два на каждой стороне. Машин было меньше, чем… Лука не был уверен в этой мысли, а потому отбросил ее. С его мыслями происходило что-то странное. Они не путались, как это бывает в растрепанных чувствах, они будто бы таяли. Он чувствовал брешь, образовавшуюся в его голове, чувствовал, как неуклонно она увеличивается, превращаясь в нешуточных размеров дыру. «Но это уже и не важно»…

Лука облокотился об перила балкончика на мосту и смотрел на воду. В ней почти не отражался свет – нечему было отражаться. Вода была густой и черной, как нефть. Река ворочалась в своем русле лениво, неохотно, как ночной сторож, с носом укутавшийся в шинель и дремлющий в свою смену на составленных креслах и стульях. 

Лука достал сигарету, стал прикуривать. Чиркая спичку о коробок, и пряча ее в кулаке, он по привычке слегка прищуривался. Ветер погасил одну спичку, вторую. Наконец Луке удалось подкурить, он машинально сделал три быстрых неглубоких тяги, чтобы раскурить сигарету. Из приоткрытого рта вырвался белый дым и быстро растворился. Спичка уже погасла, но Лука привычным жестом трижды тряхнул кистью руки, которая по-прежнему, как ему казалось, мерцала. 

Ветер вовсю разыгрался с его густыми кудрями, игриво разбрасывал локоны, закрывал ими глаза. Лука смотрел на смыкающиеся вдали, под небосводом, берега сквозь волосы, будто зверь, укрывшийся в густых зарослях, и высматривающий через листву будущую пищу. 
Ленивая черная вода манила своим ленивым спокойствием. Она вызывала зевоту, хотелось прыгнуть в нее, как в мягкие перины, укрыться ею и сладко уснуть. 

Лука достал из кармана телефон, и стал читать «входящие» сообщения – одно за другим он прочитал все. Потом он зашел в папку «исходящие», но там почему-то ничего не оказалось. Но это уже и не важно. Потом он открыл телефонную книгу, и стал листать контакты, он хотел увидеть хоть одно важное для него имя, но все имена смешивались в непонятный для него компост из бессмысленных слов, умирающих чувств, теряющихся воспоминаний. 

Лука не знал, зачем он это делал, но он выключил телефон, раскрыл, вытащил аккумулятор и бросил его в воду. Затем он бросил туда же сим-карту, следом полетела крышка – ветер швырял ее, как буря чайку, - а сам телефон он попытался закинуть как можно дальше. Кончиком памяти Лука успел уловить то, что у него есть еще один телефон. С ним он проделал то же самое. Только-только истлевший окурок он тоже хотел выкинуть в реку, но почему-то вместо этого аккуратно затушил его о перила и сунул в карман. Там же – в кармане – Лука нащупал маленькую скомканную бумажку. Она оказалась трамвайным билетом. Счастливым – 13-13. Лука любил числ… Он не успел поймать это воспоминание, и оно, вслед за другими, покинуло его голову. А вслед за ним полетел и билетик. 

Обрати вдруг кто-то на Луку внимание, когда тот сошел с моста на набережную, вряд ли в нем смогли бы разглядеть что-нибудь, кроме одежды. 

В городе стало темнеть. Лука даже не заметил, как простоял на мосту почти весь день. Сейчас он шел домой. Огоньки окон, вывесок, проносившихся мимо фар, сливались в дикий танец. Первобытный мир зажег факелы, и кружил в безудержной ритуальной пляске вокруг бедного, маленького Луки. Ему захотелось как можно быстрее попасть домой, он ускорил шаг. В подъезд он практически влетел, потом пешком поскакал на последний этаж, совершенно забыв про лифт. 

Захлопнув за собой входную дверь, и дрожащими руками с трудом закрыв ее на замок, лука тяжело выдохнул и рухнул на пол. Так, оперевшись об стену, Лука некоторое время – пару минут, а может быть вечность - сидел на полу, в коридоре. Он не включал свет, боялся, что от яркой вспышки его тело моментально истлеет, как окурок от последней затяжки. 

А потом Луку покинул страх – вылился из него, и змейкой пополз прочь, вслед за воспоминаниями. 
К тому времени, как Лука сжигал на конфорке паспорта – гражданский, в красной обложке «СССР», и синий заграничный – он скорее не на человека походил, а на призрак, медленно, но заметно растворяющийся в задымленном воздухе. 

Следом за паспортами Лука спалил все найденные удостоверения, медицинскую карту, толстую тетрадь со стихами и рассказами, грамоты (которые не помнил, за что получил, а вчитываться в них совершенно никакого желания не было). Затем Лука сжег все открытки, которые ему удалось найти. На них он фокусировал скудные остатки своего внимания. Второй раз найти их он бы уже не смог. Пока шел на кухню со стопкой пестрой макулатуры, дважды выронил ее из рук. Руки не то, чтобы были слабыми. Они просто не могли такими быть, ведь сквозь них уже можно было смотреть на мир, как через  мутное стекло. Открытки становились весомее Луки. 

Лука совершенно не понимал, что он делает, он просто делал. Он шел к итогу, который не мог понять потому, что понимание стоило ему титанических усилий, оно почти окончательно ускользнуло от него, оставались лишь шелковые невесомые нити, хвататься за которые было практически невозможно. Скорее, это итог знал, что Лука к нему идет, и что он уже очень, очень близок.

Последние песчинки сознания Лука истратил на необходимость письма. 

Необходимость письма – это все, что заполняло его теперь. Это все, чем он теперь был. Его исчезающее сознание окончательно утеряло понимание того, кто он такой и кому письмо предназначается. Не осталось даже легкого намека, deja vu. Но все, что удерживало его в этом мире, все, чем он теперь был – это необходимость написать это письмо. Значит, есть кто-то важный для него, кто-то, кому хочется сказать что-то на прощание. И Лука точно бы знал, кто этот человек, и знал бы, что именно нужно сказать этому человеку, если бы… если бы Лука был. 

Но Луки уже не было. Необходимость – эта нематериальная, но в то же время прочная константа – это все, что осталось от Луки, все, чем он стал. Это его последний вздох, последнее мгновение, последняя вспышка падающей звезды перед тем, как она навсегда погаснет. 

Почему Луки не стало – он не знал. В сущности, он не знал и того, что его не стало – у него просто не было возможности этого знать. Ведь чтобы знать что-то, нужно быть кем-то. Огню нужна лучина. Лука больше ничего знать не мог. 

Он только ощущал, что должен написать что-то важное. Что-то, что сможет многое объяснить. Что-то дающее ответы на какие-то решающие вопросы. Может быть, вопросы жизни и смерти. Может быть, вопросы, под которые поставлен сам Лука… но у Луки не осталось ничего, кроме этого – последнего – дня. Вернее, не самого дня, а серого, плоского, мертвого налета воспоминаний об этом дне. Пыльного налета, который вот-вот разлетится на сквозняке и растает. И тогда уже не останется ничего. А потому Лука тщательно рассматривая каждую пылинку и быстро, судорожно, пляшущими буквами оставлял на бумаге все, что мог вспомнить о сегодняшнем дне. Об отсутствии аппетита, о тошноте при мысли о людях, о лицах друзей в холодильнике, о мерцании в глазах, прогулке по кораблю в пучину, сигарете, мосте, реке, плясках, страхах…  
 
Обстоятельства отдалялись от него, как одинокий кружок света в длинном темном туннеле. Чаша реальности пустела на глазах. Перо то и дело выпадало из еле очерченной в воздухе руки – нечеловеческие усилия прилагал Лука, чтобы удержать перо. Усилия воли, усилия необходимости. Необходимости письма. Каждая новая строчка становилась менее разборчивой и более напоминала кривые линии на экране кардиографа, фиксирующего неизбежно приближающуюся остановку сердца.

Последняя строчка ровной линией легла на страницу. Что в ней написал Лука – сказать совершенно не возможно. Он и сам не знал, что он в ней написал. 

Перо упало на бумагу. Вокруг его кончика, испачканного чернилами, медленно растекалась черная клякса. Точка. 
Лука исчез.

06.01.2012

Город пуст. Посвящение

Ни людей, ни машин, город пуст.
Ветер гонит вдоль серых домов
одинокий оранжевый лист.

Так извилист, так сложен их путь - 
сорванных календарных листов.
Пробудиться, чтоб снова уснуть.

Закружиться в лучах фонаря.
Окунуться в лучи, как в желток.
Красный пепел - почин ноября.

Так красив и жесток их удел,
будто Бог им - Иероним.
Город пуст, как сухой мандарин.

И меня уж готов отпустить
старый дуб - снова тщится почить.
За него умирают листы.

За него умираю и я.
И танцую в лучах для того,
чтоб началом стать ноября.

Только тихо у ветра прошу:
не стихай, ведь она - где-то там.
Я хочу, пока я дышу,
прикоснуться к ее рукам...

Ветер холоден и упрям.

18.12.2011

Пустой город мой

  • 27.10.11, 20:49
Пустой город мой покидала смерть.
Грустно склонив голову, она уперлась отсутствующими пустыми глазницами в горизонт и только гребла, гребла веслами. А под ними тихо плескалась вода, расходилась медленными, томными – будто дымными – кольцами. Тихая, мертвая вода…
Ни у нее, ни у смерти не было ни мыслей, ни идей, ни желания что-либо обсудить или о чем-нибудь подумать. Густой туман, затянувший все вокруг, проник и в них, наполнил их, вытолкнул наружу все – желания, необходимости, надобности, понимание очевидного и запредельного. Вытеснил все наружу – на свет, на свободу, на верную погибель. И теперь не осталось ничего. Только мертвая вода и смерть, бездумно гребущая веслами маслянистую жижу, отталкиваясь от нее, продолжая двигаться… продолжая двигаться… из последних сил – вперед. Вперед…
Пустой город мой набухал от тумана. Стены его домов раздувались, округлялись, как пузыри на тесте, трескаясь по швам, вот-вот готовые развалиться. Камни его мостовых, как первоцветы, вылезли из своих уютных мест. Изгибы его мостов лопнули и подались своими обрубками-руками вверх, как будто молили небо о пощаде.
Но небо было беспощадно. Оно молчало. Оно взирало безучастно на мой город, смотрело, как он пустеет, как умирает город мой. Небо не плакало потому, что туман проник и в него и забрал все слезы. Как забрал все тут.
Когда все ушли, он пришел и стал единственным жителем и повелителем моего города. Стал его мостовыми, домами и мостами. Стал его законами и беспорядками, его жестокостью и милостью. Его небом и водой стал. Его смертью.  Он развернулся, расправил плечи, расправил крылья, выпрямил ноги, вдохнул полной грудью, ширясь, полнея, плотнея. Он вошел в каждую комнату, улегся на каждую кровать, примерил все наряды, расселся по всем лавочкам, занял все качели, заполнил каждую аллею, каждую шахту, каждый двор, бассейн. Он сел во всем автомобили, забил собой все автобусы, скомкал все газеты и бросил их на все улицы, мимо всех мусорников. Он залез в каждый мусорник, он взял все игрушки, все портфели, одел все фартуки. Он засмеялся всеми ртами и заплакал всеми слезами.
Он пообещал всем мир и объявил против всех войну. А потом он повернул все шеи и оглянулся всеми глазами. И понял, что вокруг никого нет. Что все умерли, что город мой пуст. Он понял, что он один. Но пустой город мой уже схватил его, зажал плотно в своих стенах, разорванных мостах, домах, машинах, мусорных баках, автобусах… Город мой поймал туман в свое крепкое кольцо.
И теперь стоит он, пустой город мой, покрытый шапкой густого тумана, как чашка кофе с горкой пенки.
А мы… а мы плыли молча в мертвой воде. Неподвижных, не касающихся дна и не всплывающих нас медленно несло почти невидимое течение. А мы смотрели  из-под мертвой воды на небо распахнутыми глазами. На живое небо, по которому неслись куда-то сытые ленивые тучи.
А из наших губ тонкими лентами струился туман. Мы несли его в себе к неизвестным берегам, к далеким-далеким городам.
Может быть, к вашим городам?
И только печальная смерть бездумно гребла веслами, медленно толкая свою старую дырявую лодку вперед. Она проиграла. Она уплыла.
Нам с ней по пути.

27.10.2011

Мля, все маршрутки, которыми я пользуюсь, собираются сократить!

Все, абсолютно мать их все маршрутки, которыми я пользуюсь, собираются сократить! 
Днепр, я взбешен! Я ВЗБЕШЕН, МЛЯ! 
Я куплю себе велосипед - манал я участвовать в этих антинародных изысканиях! Я куплю велосипед и к черту эти транспортные "суперреформы"!
Велосипед - это для начала. А потом я уеду отсюда к чертям. Может быть даже на велосипеде который я куплю. И когда мои друзья зададутся вопросом "елы-палы, а чего Владик от нас свалил?", пусть знают - меня вынудили. Моя власть своими поступками вынудила меня уехать из этого города. А может и из страны. 
А даже если и не уеду, то буду перемещаться на велосипеде - хренас я стану платить 3 гривны за каждую пересадку с маршрутки на маршрутку и кататься на разваливающихся троллейбусах. 

ПС: Речь, собственно, идет об этом:

ППС: На изображении наглядная схема, показывающая, как я с улыбкой на лице уезжаю на чудесном зеленом велосипеде из страны, в которой сократили все мои маршрутки и подняли стоимость проезда. В общем, план примерно такой.

***

До грани осталось -
вот-вот.
Дайте мне водки,
залить рот и раны
живые.
Лживый доктор,
льстясь перегаром,
тянет шило к животу .
Буду шитым. Видать,
даром герой,
даром жил.
Как дар данайцев
получил горб.
Стал тяжел, уродлив.
Как пальцы,
стал гнуть сталь,
и людей, как сталь...
и богов. Как, кстати, знать,
кстати ли облик
в свете мой?
Бьюсь головой
о свои мысли,
обдуваюсь ветрами
северными,
размываюсь селевыми
потоками...
Дайте мне водки,
залить глотку и раны -
боюсь, доктор,
с болью не справлюсь.
Боюсь, от меня уже -
толку...

Тишина (Уходим в небо. Обрывок VI)

  • 23.03.11, 00:46
Она пришла ко мне на закате. В окутанную тишиной квартиру. Ручка опустилась и закрытая на замок дверь медленно распахнулась. Скрип стрелой разорвал мертвый воздух и ворвался в уши. Краем глаза я видел, как неслышно за порог ступила она. Высокая фигура в черном балахоне. Ее лицо закрывал капюшон, а руки пропадали в рукавах.
В квартире по-прежнему было тихо, но где-то на верхних уровнях частот разливался высокий звук. Как будто у кого-то, за стеной, закипел чайник.
Она медленно повернула голову в мою сторону и так же медленно двинулась ко мне. Я не слышал ее шагов – она будто плыла, и только полы балахона касались паркета, создавая тихий, еле слышный шорох.
Она села на стул напротив меня. В капюшоне сгустилась непроглядная чернота, но там, за ней – я это чувствовал – что-то пристально всматривалось в меня. Не отводя взгляда, не моргая, проникая ним в меня, в самые потаенные мои уголки, в самые темные закрома. Мурашки на спине пустились в дьявольский пляс.
Вдруг из капюшона протянулась короткая тонкая струйка пара, расширяясь и превращаясь в маленькое быстро тающее облачко – она разомкнула уста.
- Жииии…
Тихий растянутый шепот растекался по комнате, окутывал меня, пробегал кончиками пальцев по нижней части черепа.
- Кто ты? Ты смерть?
Из капюшона выпорхнула новая струйка пара, она медленно помотала головой.
- Жииии…
- Жизнь?
- Жииии…
- Жил? Живой? Желание?
- Жииии…
В «кромешной» тишине я услышал легкий хруст за спиной. Оглядываться, отводить взгляд от нее было еще страшнее, чем смотреть в бездонную черную пропасть ее капюшона. Но я оглянулся – на окнах со скрипом появлялись морозные узоры. Иней украсил стекла диковинными кружевами. Но появлялись они на внутренней стороне – в квартире. Я повернулся обратно. Она все так же пристально всматривалась своей абсолютной пустотой в меня. Она, будто, изучала меня. Спокойно, не торопясь, выжидающе.
- Ч-что? Что ты хочешь сказать? Что тебе нужно? - мой голос дрожал. Дрожал я, а вместе со мной мой голос. – Животное? Жидкость? Житие? Жир?
- Жииии…
Шепча, она стала неспешно наклоняться ко мне, пока ее капюшон не приблизился впритык к моему лицу. И я увидел. Увидел, что спрятано за черной тканью, что так пристально смотрит на меня. Мне захотелось исчезнуть. Всосать себя в себя, как Сверхновая, расщепиться, оказаться в любом другом месте. Где угодно, как угодно, но только не здесь. Только не возле нее. Из капюшона мне в лицо ударил обжигающий пар:
- Жииии-шииии пишииии череееез ииии… - Прошипела она.
От неожиданности… нет, от глупости и нелепости услышанного, я крякнул и слегка подпрыгнул на заднице.
- Но это же полная бессмыслица.
- Даааа… - протянула она. – Без смысссслаааа… Ты потерял смыссссл. Ты его лишиииилсяяяя… Лишился целииии, лишился свеееетаааа. Тыыыы обрел меняяяя…   
Она подняла левую руку, согнув ее в локте, и вдруг исчезла – рассыпалась пылью, как истлевшая сигарета. Мгновение серое облако витало передо мной, и растаяло в воздухе.   
Соседи, кажется, сняли чайник с огня. Свист прекратился. По подоконнику растекалась маленькая лужица – былые узоры стали медленно таять. Тишина заштопала в себе все дыры.
В моих глазах все еще отражался капюшон и то, что смотрело на меня из него. То, что я видел там, когда она склонилась надо мной.
Я видел тьму.

23.03.2011
Сторінки:
1
2
3
4
5
7
попередня
наступна