Когда Лука писал письмо, он уже не помнил, кому оно адресовано. Обстоятельства отдалялись от него, как одинокий кружок света в длинном темном туннеле, превращаясь в маленький бесполезный грош. Чаша реальности, из которой ранее так жадно и уверенно пил Лука, пустела на глазах, осушалась, и недавно еще мучавшая его жажда понимания таяла в нем, - от нее остался лишь легкий призрак. Легкий привкус чего-то прошлого и забытого, чего-то, с чем он уже распрощался.
Лишь легкий привкус, тающий призрак остался от Луки, когда он писал письмо. Его и ранее трудный для глаз читателя почерк с каждой строчкой становился все менее и менее понятным. Каждая следующая буква бросалась в пляс сильнее предыдущей, строчки скорее напоминали кардиограмму, а последние и вовсе расплывались, как чернильные разводы.
Он уже с трудом удерживал перо. Оно то и дело выпадало из его ослабевающих рук. Но он брал его снова, прилагал нечеловеческие усилия, и писал, писал свое письмо. Его тлеющее сознание уже окончательно утеряло мысль о том, кому предназначено это письмо. Не осталось даже отдаленного воспоминания, даже легкого намека, налета, deja vu. Но то немногое, что оставалось от Луки, все еще было полно уверенности, что эту эпистолу написать необходимо. Необходимо. Необходимость письма – это все, что заполняло его теперь. Это все, чем он теперь был. Бедный, маленький Лука.
Бедный, маленький Лука не ведал, что творил, не осознавал цели, к которой шел, но шел он к ней уверенно, самоотверженно, бескомпромиссно. Лука был еще во плоти, когда начал разрывать все свои связи. Близкие и не очень. Когда его друзья потеряли всякую с ним связь, его еще можно было ткнуть пальцем, пощупать, взъерошить его волосы. Просто, проснувшись однажды, он увидел сообщения в своем телефоне, увидел пропущенные вызовы, и не ответил на них. Тогда он пошел в ванную, чистил зубы, и ему показалось, что лицо его приобрело неестественную ему бледность. Но он не придал этому никакого значения.
Когда Лука вышел из ванны, вытирая побледневшее, но свежее, умытое, выбритое лицо, он понял, что не хочет никого видеть. И слышать не хочет. И говорить никому ничего тоже совершенно утерял желание. Тогда Лука подумал, что, может быть, он хочет есть. Открыл холодильник и замер, долго рассматривая его набитое яствами брюхо. Он изучал содержимое холодильника, пока не понял, что есть он так же не хочет, как и видеть кого-то. Более того, одна мысль о еде вдруг стала вызывать у Луки неприязнь, и даже легкий приступ тошноты. Впрочем, при мысли о людях его посещали идентичные чувства и реакции.
Когда Лука закрывал холодильник, ему почудилось, будто вместе с изобилием пищи, он закрывает в нем и своих друзей. Он почти увидел вроде бы еще дорогие ему, но уже отталкивающие от себя лица, аккуратно расставленные на полках. Замерзшие, они выпускали тоненькие струйки пара из ртов.
Лука закрыл глаза и открыл. Еще ему показалось, что зрение начало подводить его. Когда он закрывал холодильник, его взгляд нечаянно упал на руку, которой он держался за ручку дверцы, и ему померещилось, будто картинка в его глазах немного мерцает.
Лука решительно встряхнул головой, отгоняя виденье, и подумал, что, наверное, зрение портится из-за локонов, которые постоянно падают с его заросшей головы на глаза. «Но это уже и не важно», - подумал Лука, а потом подумал о том, что совершенно не понимает, откуда в его голове возникла эта мысль. Как будто кто-то другой, какой-то спокойный и уверенный в себе человек вложил эту мысль в его голову. Лука почувствовал себя уставшим несмотря на то, что совсем недавно проснулся. Он закрыл глаза и помассировал виски. А когда открыл глаза и взглянул на свои руки, ему снова показалось, что в глазах его мерцает. «Но это уже и не важно», - снова подумал Лука и отметил, что мысль эта крепчает в его сознании. Тогда он глубоко вдохнул, выдохнул и посмотрел на серый город из окна.
Город дремал. Все в нем – молчаливые дома, голые сухие деревья, серое остановившееся небо, белый пар, медленно вытекающий из одиноких труб на крышах, - все в нем говорило о сне. Это был холодный, чужой, навязанный чьим-то непоколебимым могуществом, сон. Казалось, город – эту огромную гору бетона – знобило, и он будто вжимался сам в себя, чтобы согреться, чтобы окончательно не замерзнуть. Зима приняла его в свои мертвые объятия.
Ничего там – за окном – не манило Луку, но дома ему оставаться совершенно не хотелось. А потому он стал одеваться. Ему показалось, что в этот раз одежда особенно поддается ему. Никогда ранее она не принимала тело так легко.
Когда Лука вышел на улицу, редкие прохожие уже практически не обращали на него внимание. Нет, Лука был вполне осязаем и виден для глаза. Просто… он… он будто бы стал утрачивать значение для этого мира. Так же люди не замечают листву под ногами, или собаку, забившуюся в угол под балконом второго этажа, чтобы укрыться от студеного ветра. Как будто все существующие системы координат в один миг переместили по плоскости свои прямые, огибая одну единственную – его систему. Систему координат Луки.
Лука не чувствовал холода. Он шел вдоль полупустой улицы. Он смотрел на горизонт, где раздвинутая перспектива сужалась в острый игольный кончик, уткнувшийся в рухнувшее и раскатанное тело горизонта. Невольно Лука обернулся – ему на миг показалось, что если посмотреть назад, то можно будет увидеть ушко иголки, и узнать – какое может быть ушко у его остроконечного пути. Но увидел Лука всю ту же улицу, всю ту же перспективу, только уходила она не вниз, а вверх. А на самом холме, над низкими крышами высился его дом: огромная, высокая статуя одиночества, памятник пустоте. Серый обелиск – немое напоминание о том, что свет покинул этот город – глядел на Луку черными дырами окон. Бессмысленный гномон – солнечные часы без солнца.
Но Лука уже расстался с мыслями о своем доме. Он подумал о том, что улица, спускающаяся с холма, напоминает корабль в шторм – его задний борт задран девятым валом, как девичья юбка, а нос ушел под воду. И Лука шел к носу корабля, уверенно приближаясь к бушующей стихии.
Когда Лука стоял на перекрестке, ему жутко захотелось курить. Он не курил уже давно. Лука спросил у стоящего рядом угрюмого небритого мужчины, не найдется ли папироски, но тот совершенно не обратил на него внимания, будто бы и не заметил Луки. Лука хотел еще раз обратиться к мужчине, уже громче его окликнуть, но светофор позеленел, и тот спешно зашагал прочь.
Двое других прохожих так же не обратили на Луку никакого внимания. Но когда он обратился к молодому мужчине, за руку ведущего маленькую девочку, ребенок заметил Луку и одернул папу. Тот рассеяно оглянулся, и, казалось, удивился, когда заметил Луку. Мужчина достал из кармана пачку Marlboro, и вынул из нее сигарету. Чуть ниже по улице, в магазине лука купил коробок спичек. К слову, Луке пришлось быть очень настойчивым, что кассир заметил его.
Лука уже знал, куда идет. Он шел на мост. Он любил это место. Там он вроде бы оставался среди людей – тех, что укрылись от окружающего их мира в комфортабельных кабинах и вцепились за руль, - но при этом был совершенно один. Там он свободен и волен поступать так, как ему хочется – не об этом ли только и мечтать? Кроме этого Лука очень любил высоту. Вроде бы, с самого детства. Он сосредоточился, чтобы воспоминаниями вернуться в беззаботные годы, но ему этого не удалось. Тогда он попытался понять, зачем он пошел на мост, ему не удалось и этого. На середине моста он увидел четыре кармана-балкона, по два на каждой стороне. Машин было меньше, чем… Лука не был уверен в этой мысли, а потому отбросил ее. С его мыслями происходило что-то странное. Они не путались, как это бывает в растрепанных чувствах, они будто бы таяли. Он чувствовал брешь, образовавшуюся в его голове, чувствовал, как неуклонно она увеличивается, превращаясь в нешуточных размеров дыру. «Но это уже и не важно»…
Лука облокотился об перила балкончика на мосту и смотрел на воду. В ней почти не отражался свет – нечему было отражаться. Вода была густой и черной, как нефть. Река ворочалась в своем русле лениво, неохотно, как ночной сторож, с носом укутавшийся в шинель и дремлющий в свою смену на составленных креслах и стульях.
Лука достал сигарету, стал прикуривать. Чиркая спичку о коробок, и пряча ее в кулаке, он по привычке слегка прищуривался. Ветер погасил одну спичку, вторую. Наконец Луке удалось подкурить, он машинально сделал три быстрых неглубоких тяги, чтобы раскурить сигарету. Из приоткрытого рта вырвался белый дым и быстро растворился. Спичка уже погасла, но Лука привычным жестом трижды тряхнул кистью руки, которая по-прежнему, как ему казалось, мерцала.
Ветер вовсю разыгрался с его густыми кудрями, игриво разбрасывал локоны, закрывал ими глаза. Лука смотрел на смыкающиеся вдали, под небосводом, берега сквозь волосы, будто зверь, укрывшийся в густых зарослях, и высматривающий через листву будущую пищу.
Ленивая черная вода манила своим ленивым спокойствием. Она вызывала зевоту, хотелось прыгнуть в нее, как в мягкие перины, укрыться ею и сладко уснуть.
Лука достал из кармана телефон, и стал читать «входящие» сообщения – одно за другим он прочитал все. Потом он зашел в папку «исходящие», но там почему-то ничего не оказалось. Но это уже и не важно. Потом он открыл телефонную книгу, и стал листать контакты, он хотел увидеть хоть одно важное для него имя, но все имена смешивались в непонятный для него компост из бессмысленных слов, умирающих чувств, теряющихся воспоминаний.
Лука не знал, зачем он это делал, но он выключил телефон, раскрыл, вытащил аккумулятор и бросил его в воду. Затем он бросил туда же сим-карту, следом полетела крышка – ветер швырял ее, как буря чайку, - а сам телефон он попытался закинуть как можно дальше. Кончиком памяти Лука успел уловить то, что у него есть еще один телефон. С ним он проделал то же самое. Только-только истлевший окурок он тоже хотел выкинуть в реку, но почему-то вместо этого аккуратно затушил его о перила и сунул в карман. Там же – в кармане – Лука нащупал маленькую скомканную бумажку. Она оказалась трамвайным билетом. Счастливым – 13-13. Лука любил числ… Он не успел поймать это воспоминание, и оно, вслед за другими, покинуло его голову. А вслед за ним полетел и билетик.
Обрати вдруг кто-то на Луку внимание, когда тот сошел с моста на набережную, вряд ли в нем смогли бы разглядеть что-нибудь, кроме одежды.
В городе стало темнеть. Лука даже не заметил, как простоял на мосту почти весь день. Сейчас он шел домой. Огоньки окон, вывесок, проносившихся мимо фар, сливались в дикий танец. Первобытный мир зажег факелы, и кружил в безудержной ритуальной пляске вокруг бедного, маленького Луки. Ему захотелось как можно быстрее попасть домой, он ускорил шаг. В подъезд он практически влетел, потом пешком поскакал на последний этаж, совершенно забыв про лифт.
Захлопнув за собой входную дверь, и дрожащими руками с трудом закрыв ее на замок, лука тяжело выдохнул и рухнул на пол. Так, оперевшись об стену, Лука некоторое время – пару минут, а может быть вечность - сидел на полу, в коридоре. Он не включал свет, боялся, что от яркой вспышки его тело моментально истлеет, как окурок от последней затяжки.
А потом Луку покинул страх – вылился из него, и змейкой пополз прочь, вслед за воспоминаниями.
К тому времени, как Лука сжигал на конфорке паспорта – гражданский, в красной обложке «СССР», и синий заграничный – он скорее не на человека походил, а на призрак, медленно, но заметно растворяющийся в задымленном воздухе.
Следом за паспортами Лука спалил все найденные удостоверения, медицинскую карту, толстую тетрадь со стихами и рассказами, грамоты (которые не помнил, за что получил, а вчитываться в них совершенно никакого желания не было). Затем Лука сжег все открытки, которые ему удалось найти. На них он фокусировал скудные остатки своего внимания. Второй раз найти их он бы уже не смог. Пока шел на кухню со стопкой пестрой макулатуры, дважды выронил ее из рук. Руки не то, чтобы были слабыми. Они просто не могли такими быть, ведь сквозь них уже можно было смотреть на мир, как через мутное стекло. Открытки становились весомее Луки.
Лука совершенно не понимал, что он делает, он просто делал. Он шел к итогу, который не мог понять потому, что понимание стоило ему титанических усилий, оно почти окончательно ускользнуло от него, оставались лишь шелковые невесомые нити, хвататься за которые было практически невозможно. Скорее, это итог знал, что Лука к нему идет, и что он уже очень, очень близок.
Последние песчинки сознания Лука истратил на необходимость письма.
Необходимость письма – это все, что заполняло его теперь. Это все, чем он теперь был. Его исчезающее сознание окончательно утеряло понимание того, кто он такой и кому письмо предназначается. Не осталось даже легкого намека, deja vu. Но все, что удерживало его в этом мире, все, чем он теперь был – это необходимость написать это письмо. Значит, есть кто-то важный для него, кто-то, кому хочется сказать что-то на прощание. И Лука точно бы знал, кто этот человек, и знал бы, что именно нужно сказать этому человеку, если бы… если бы Лука был.
Но Луки уже не было. Необходимость – эта нематериальная, но в то же время прочная константа – это все, что осталось от Луки, все, чем он стал. Это его последний вздох, последнее мгновение, последняя вспышка падающей звезды перед тем, как она навсегда погаснет.
Почему Луки не стало – он не знал. В сущности, он не знал и того, что его не стало – у него просто не было возможности этого знать. Ведь чтобы знать что-то, нужно быть кем-то. Огню нужна лучина. Лука больше ничего знать не мог.
Он только ощущал, что должен написать что-то важное. Что-то, что сможет многое объяснить. Что-то дающее ответы на какие-то решающие вопросы. Может быть, вопросы жизни и смерти. Может быть, вопросы, под которые поставлен сам Лука… но у Луки не осталось ничего, кроме этого – последнего – дня. Вернее, не самого дня, а серого, плоского, мертвого налета воспоминаний об этом дне. Пыльного налета, который вот-вот разлетится на сквозняке и растает. И тогда уже не останется ничего. А потому Лука тщательно рассматривая каждую пылинку и быстро, судорожно, пляшущими буквами оставлял на бумаге все, что мог вспомнить о сегодняшнем дне. Об отсутствии аппетита, о тошноте при мысли о людях, о лицах друзей в холодильнике, о мерцании в глазах, прогулке по кораблю в пучину, сигарете, мосте, реке, плясках, страхах…
Обстоятельства отдалялись от него, как одинокий кружок света в длинном темном туннеле. Чаша реальности пустела на глазах. Перо то и дело выпадало из еле очерченной в воздухе руки – нечеловеческие усилия прилагал Лука, чтобы удержать перо. Усилия воли, усилия необходимости. Необходимости письма. Каждая новая строчка становилась менее разборчивой и более напоминала кривые линии на экране кардиографа, фиксирующего неизбежно приближающуюся остановку сердца.
Последняя строчка ровной линией легла на страницу. Что в ней написал Лука – сказать совершенно не возможно. Он и сам не знал, что он в ней написал.
Перо упало на бумагу. Вокруг его кончика, испачканного чернилами, медленно растекалась черная клякса. Точка.
Лука исчез.
06.01.2012
