Маленькие трамвайные вагончики во Львове в один хмурый день исчезли с городских улиц и унесли с собой в забытье целую эпоху.
Трамваи эти еще хранили на себе запахи Львова довоенного. И я с друзьями, как, наверное, многими годами ранее польские мальчишки, испытывал свою смелость, запрыгивая на заднюю площадку такого же вагончика 12-го маршрута, когда тот притормаживал на повороте у Главпочтамта, чтобы на следующем повороте лихо соскочить с подножки. Дверцы такого вагона открывались простым нажатием руки, а на повороте приоткрывались от инерции движения. Вот в эти щелки и запрыгивали десятилетние пацаны, которые страшно завидовали мальчишкам постарше, осмеливавшимся прокатить и на "колбасе" вагона...
Вагончики эти внутри сильно отличались от советских трамваев на остальных маршрутах не только наличием подоконных лакированных скамеечек вдоль всего салона, но и сама публика, как мне сейчас вспоминается, была менее советской, чем в пролетарских трамваях социализма. Здесь куда чаще звучало такое вкусное львовское "Проше пани", да и сами пассажиры были как-бы постарше и чопорнее. Может, такой колорит на 10-ом маршруте определяли жители частных домиков застрыйскопаркского города, а двенадцатку заполняли жильцы улочек, тянувшихся от центра к Высокому Замку, где тоже пахло патриархальностью и несоциалистической тишиной.
Трамвайчик поднимался в гору неспешно, по одной колее, и только на остановках путь раздваивался, где своей очереди двигаться ожидал такой же уютный и милый вагончик...
Я обожал стоять у стекла кабинки водителя. На двенадцатом маршруте работал пожилой мужчина с роскошными седыми усами. Его жилистая рука уверенно лежала на блестящей от прикосновений многих рук чугунной рукоятке управления, и я страшно ему завидовал. Мне очень хотелось самому занять место на этом стареньком с потертой кожей водительском сиденьи, крутить рукоятку и перед перекрестками дергать за свисающий сверху шнур трамвайного звонка.
На вершину Высокого Замка вела прямая широка дощатая лестница. Спиральные дорожки наверх были и тогда, но состояние их было весьма запущенным. Зато они всецело принадлежали нам, львовским пацанам, гоняющим по ним с крейсерскими скоростями.
В самом начале Зеленой улицы были большие цветочные часы, и я мог часам торчать у них, наблюдая за магией времени, заключенной в обычное движение часовых стрелок.
И навсегда запомнились из детских лет железные винтовые лестницы в Оперном театре. Я, наверное, мог жить на них. И, когда попадал в оперу или с семьей, или с классом, порой сбегал от всех помечтать на эти гулкие и скрипящие ступеньки, которые, как мне тогда казалось, вели во львовские подземелья, туда, где под каменными сводами шумит заключенная под землю Полтва.
В городе была кондитерская фабрика, и ее работники нещадно воровали шоколад и конфеты, которые из-под полы продавали в укромных местечках. Когда-то мама сжалилась над моими мольбами и купила мне огромного шоколадного зайца, уши которого были слаще всех конфет мира. У этих торговок мама незаметно для меня покупала конфеты в больших кульках из газет, свернутых каким-то особым, львовским способом, а потом одевала их в разноцветную фольгу и развешивала на новогодней елке... Лучших елочных игрушек тогда я себе и представить не мог...
В парке культуры на горке у входа каждую зиму молодежь раскатывала "ковзанку" длиной в метров тридцать. По ней катались исключительно паровозиком и очень большими компаниями, человек в 20... Правая горка была отдана малолеткам с санками, а вот попасть в паровозик такому мальцу, как я, было невозможно. Меня вежливо отстраняли рукой, а вот тех, кто уже катался на трамвайной "колбасе", в этот рай допускали.
Как же мне хотелось достичь этого "колбасного" возраста...
А когда достиг, семья перебралась в Киев, да и снежность зим пошла на убыль.
А потом, когда уже я отведал и Заполярья, и Питера, и Москвы, когда возил иностранных туристов по Союзу, я не раз приезжал во Львов, но без милых трамвайчиков, с застроенным монументом выходом из парка культуры, с толпой, потерявшей индивидуальностей, город не столько разочаровывал меня, сколько давал поводы для грустных вздохов...
Понемногу город утратил этот галантный лоск польскости, пусть он в те годы был и потертым, но он был. Как памятник польскому шляхтичу в Стрыйском парке, позеленевшему от старости и с отбитыми частями тела. Совок выкрасил Львов в серые оттенки, в серые оттенки одел и людей. А потом город стала добивать глобализация. И когда я зашел в бывший хлебный магазин на углу Гвардейской и Похилой улиц, там меня встретила не импозантная продавщица в белом халате и колпаке с приветливой улыбкой и милым "Проше пана", а такая же стандартная, как и в Киеве, девчонка в мини-юбке и с таким же стандартно озабоченным лицом...
Что-то уходит из нашей жизни, что-то приходит...
Главное, чтобы из наших городов не утекала доброта и гостеприимность...
А еще важнее, чтобы и у приезжающих в города в душе жили те же чувства.
В позапрошлом году на пути из Ивано-Франковска в Киев вышел я из здания львовского вокзала просто вздохнуть немного родного воздуха. Вышел на Городецкую и там, за костелом, который в моем детстве был заброшенным и страшным из-за своей черноты, обнаружил вдруг теплый сигнал из прошлого - у стены здания стоял невесть каким образом сохранившийся советский автомат, в котором раньше за копейку можно было получить стакан газировки, а за три - даже с сиропом...
И этот граненый стаканчик в зеве автомата, словно человек, улыбнулся мне тем самым любимым до глубин души старым Львовом...
Наполнив сердце чистейшим теплом.
Если полюбишь город, он навсегда ответит тебе взаимной любовью...
