Борис Пастернак: Женщины его боготворили

Проживший долгую жизнь Борис Пастернак на первый взгляд написал не так уж и много — все его стихи помещаются в один большой том. Обычно объясняется это тем, что у него всегда не хватало времени на творчество. Необходимость зарабатывать деньги многочисленными переводами, трудности с жильём, душевные терзания.

Однако если рассматривать всю его жизнь — вне стола, пера и бумаги — как произведение, мы получаем объёмный роман о борьбе вдохновения и быта, пера и молота. Лишь часть его описана самим автором — и прямо, и иносказательно.

Пастернак мог и не быть поэтом. «Многим, если не всем, обязан отцу, академику живописи Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке», — писал он в биографии. Родившись 10 февраля 1890 года в Москве, куда семья переехала из Одессы, он с детства пробовал рисовать, в юности шесть лет серьёзно занимался музыкой, учился философии.

И вдруг резко ушёл в поэзию в начале 1910-х.

Выдающийся поэт, почти лауреат Нобелевской премии, которую Борису Пастернаку дали за роман «Доктор Живаго», был во многом обязан женщине, вошедшей в его жизнь так стремительно и внезапно, чтобы остаться там до последних дней, а после смерти любимого испытать мучительные трудности и лишения.

Борис Леонидович Пастернак родился в Москве 29 января (10 февраля) 1890 года в семье художника и пианистки. В их доме собирались известные люди: художники, музыканты, литераторы, и с детства Борис был знаком с самыми известными людьми искусства в России. Он сам неплохо музицировал и рисовал. В восемнадцать лет Пастернак поступил на юридический факультет Московского императорского университета, а спустя год был переведён на историко-филологический факультет. Юноша пожелал стать философом.

Через несколько лет, на собранные заботливой матерью деньги, молодой человек отправился в Германию, чтобы прослушать лекции у знаменитого немецкого философа. Но там, окончательно разочаровавшись в этой науке, на оставшиеся деньги он отправился в Италию, а в Москву начинающий поэт вернулся с настойчивым желанием посвятить себя литературе и поэзии. Его поиски себя с тех пор были закончены. «У него было смуглое, печальное, выразительное, очень породистое лицо… — вспоминал Пастернака тех лет его современник Исайя Берлин, — говорил он медленно, негромким тенором, с постоянным — не то гуденьем, не то вибрированьем, которое люди при встрече с ним отмечали».

Женщины его боготворили. Пастернак был с ними терпелив, нежен и заботлив. «Руки Пастернака — их невозможно забыть. Вся полнота его чувств, всё состояние души оживали в их движениях, воплощались в них», — рассказывала одна из его знакомых.

Первая супруга писателя, художница Евгения Владимировна Лурье, прожила с ним семь лет. Однако брак был разрушен из-за страстной влюблённости Бориса Леонидовича в Зинаиду Николаевну Нейгауз, с которой он познакомился в 1929 году. Несмотря на то что бурный роман литератора обсуждался его друзьями и они всячески отговаривали Пастернака от развода, поэт уехал с Зинаидой на Кавказ, где влюблённые провели незабываемые в их жизни недели. А спустя полгода поэт ушёл от Лурье, оформив с ней официальный развод, и женился на Зинаиде Николаевне. Прошло шестнадцать лет, когда в жизнь писателя вошла Ольга Всеволодовна Ивинская.

Они встретились в послевоенном 1946 году. Ивинской в то время исполнилось тридцать четыре года, она была вдовой и воспитывала двух детей: дочь от первого мужа и маленького сына от последнего супруга. Ольга работала в журнале «Новый мир» в отделе начинающих писателей. И когда в редакцию пришёл Борис Пастернак, они неожиданно для самих себя вдруг разговорились.

Тогда поэт признался новой знакомой, что решил написать роман. Позже он рассказывал об Ивинской: «Она — олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней незаметно, что она в жизни перенесла… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…» Пастернак вспоминал, что образ Лары в его романе родился благодаря Ольге, её внутренней красоте, удивительной доброте и странной таинственности.

Работа над романом началась, и Пастернак стал чаще заглядывать к опытному редактору. Сначала их отношения носили лишь дружеский характер, позже возникли более глубокие чувства. Однако поэт не мог уйти из семьи, бросить жену, которую он всё ещё любил. С другой стороны, лишённая романтики и утончённости Зинаида Николаевна была так не похожа на Ольгу — нежную, мечтательную и женственную. Несколько раз влюблённые пытались расстаться, но не проходило и недели, как Пастернак, обвиняя себя в слабости, опять шёл к любимой. Долго скрывать страстную связь любовники не могли.

Вскоре об их романе узнали друзья и коллеги, а Пастернак отрицать своих отношений с возлюбленной не стал. Подруга Ивинской вспоминала, что поэт становился перед Ольгой Всеволодовной на колени прямо на улице, и когда та, смущаясь, просила его прекратить такие выходки, Пастернак, шутя, говорил: «А пусть думают, что это киносъёмка». Он никогда не стеснялся своих чувств, не боялся выглядеть смешным, нелепым или слабым.

Близкие поэта обрушили на Ивинскую бурю негодования. Они обвиняли её в коварстве и подлости, заставляли расстаться с Пастернаком, требовали от него прекратить порочную связь. А Пастернак признавался одной из знакомых: «Я весь, и душа моя, и любовь, и моё творчество, всё принадлежит Олюше, а Зине, жене, остаётся один декорум, но пусть он ей остаётся, что-то должно остаться, я ей так обязан». Его отношения с Ивинской всё-таки прекратились, когда осенью 1949 года её неожиданно арестовали. Женщине предъявили обвинение в том, что она якобы хотела убежать вместе с Пастернаком за границу и предпринимала для этого побега определённые меры.

От неё требовали признать, что в переводах её любовника, которыми он занимался в то время, прослеживается «политическая неблагонадёжность» и клевета на советскую действительность. Несколько месяцев возлюбленная писателя провела в холодной и сырой камере, где её ежедневно подвергали пыткам, чтобы выбить признание. Несмотря на то что женщина ждала ребёнка (Ивинская была беременна от Пастернака), её не жалели и обращались с чудовищной жестокостью. Так, после очередного допроса, Ольга Всеволодовна потеряла ребёнка. Следствие закончилось, и её отправили в лагерь.

Поэт тщетно ходил по инстанциям и просил выпустить возлюбленную из тюрьмы. Единственное, чем он смог помочь Ольге, это то, что долгих четыре года заботился о её детях и постоянно помогал им материально. Ивинская вышла на свободу в 1953 году и опять вернулась к Пастернаку. К этому времени он перенёс инфаркт и, казалось, постарел на много лет. Его любовь стала ещё сильней, а отношение к любимой казалось более нежными и трепетными.

Знакомой иностранной журналистке писатель рассказывал: «Её посадили из-за меня как самого близкого мне человека… Её геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тому, что меня в те годы не трогали», а потом добавлял: «Лара моей страсти вписана в моё сердце её кровью и её тюрьмой…» Когда в 1955 году Борис Пастернак закончил последнюю главу «Доктора Живаго» и ни одно издательство не взялось его публиковать, он согласился на издание романа в Италии. Это произведение вышло в свет спустя два года, а ещё через год, в 1958 году советскому писателю дали Нобелевскую премию. В первые годы правления Хрущёва Запад всемерно заигрывал с СССР и буквально завалил Нобелевскими премиями советских учёных. Советскими властями это приветствовалось. Отношение же к литературной, то есть идеологической Нобелевской премии оказалось прямо противоположным. Автора романа обвинили в измене родине, в предательстве, называли отщепенцем и Иудой.

В конце октября состоялось собрание актива Союза писателей СССР, на котором были одобрены решение исключить Бориса Пастернака из Союза писателей и просьба выслать его из страны. Травля продолжалась несколько недель, пока доведённый до отчаяния герой скандала не отправил телеграмму в Шведскую Академию: «В связи с тем, как было встречено присуждение мне Нобелевской премии в том обществе, к которому я принадлежу, я считаю необходимым отказаться от неё и прошу не принять это как обиду».

Несколько лет писатель провёл в Переделкино. Изредка выезжая оттуда в другой город, он непременно отправлял Ольге самые нежные письма: «Олюша, так грустно почему-то в минуту пробуждения, по утрам! Я в полном неведении о том, где ты и что с тобою…» или «Золотая моя девочка… Я связан с тобою жизнью, солнышком, светящим в окно, чувством сожаления и грусти, сознанием своей вины…

И чем лучше нас с тобою все остальные вокруг меня… чем они милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно крепко, и почти падаю от нежности, и почти плачу». В марте 1959 года он писал Ивинской: «Родная Олюша моя… Я чувствую тебя такой неотделимой от себя… Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье, что ты есть на свете, что в мире есть эта едва представимая возможность разыскать и увидеть тебя, что ты меня терпишь, что ты мне позволяешь изливать и вываливать тебе всё, что от встречи к встрече накопилось и собралось у меня в мыслях и душе…»

В начале мая 1960 года Пастернак в последний раз увиделся с Ольгой Ивинской. Спустя несколько дней, 7 мая, писатель перенёс очередной инфаркт. Несмотря на оптимистичные прогнозы врачей, состояние его стремительно ухудшалось. Он не раз повторял, что не сердечная болезнь сломила его, а более коварный и страшный недуг, но близкие лишь недоумевали и лечили его сердце. Диагноз, поставленный самому себе, подтвердился у Бориса Леонидовича через несколько дней, когда врачи, проведя рентгенологическое исследование, определили у него рак лёгких. Ивинская, узнав, что состояние любимого ухудшается, попыталась приехать к нему, однако родственники поэта запретили ей приходить в их дом.

Она, плача, стояла под окном, а любимый, отправляя ей короткие записки, просил не искать с ним встреч. Что чувствовала в те страшные минуты женщина — известно лишь ей одной. Перед смертью писатель говорил родным, что рад умереть, что больше не может видеть людскую подлость и что уходит непримирённым с жизнью. 30 мая 1960 года Бориса Пастернака не стало.

Ольга Всеволодовна тяжело и мучительно переживала смерть любимого. Она осталась одна. Близкие друзья, которые при жизни писателя держались с ней достаточно дружелюбно, не только отвернулись от неё, но и стали отзываться об Ивинской весьма нелестно. Родственники Пастернака называли её лгуньей, грязной и нечистоплотной личностью, о ней стали рассказывать самые невероятные и лживые истории. Однако самое страшное было впереди.

Летом 1960 года Ольгу Ивинскую арестовали во второй раз. Обвинение в контрабанде было странным и нелепым — возлюбленная поэта получала гонорары из-за границы после каждого издания там романа «Доктор Живаго». Её приговорили к восьми годам лишения свободы и отправили в лагерь в Мордовию. Туда же направили и дочь Ирину. Спустя четыре года Ивинская вышла из лагеря, а реабилитировали её лишь в 1988 году.

Конфискованный личный архив Ивинской, в котором находились адресованные ей письма Пастернака, несколько книг, а также некоторые рукописи поэта, законной владелице так и не вернули. В начале 1990-х годов Ольга Всеволодовна писала: «Мне 82 года, и я не хочу уйти из жизни оскорблённой и оплёванной. Происходящее унизительно для меня не меньше, чем глупые домыслы и потоки целенаправленной клеветы…» В 1992 году Ивинская выпустила небольшую книгу воспоминаний о любимом человеке. Она умерла 8 сентября 1995 года, так и не возвратив себе те вещи, которые были отняты у неё несправедливо и по праву принадлежали ей.

«...Боря начал поздно. Но и это ещё не всё! Мало того, что он взялся за стих, не имея маленького опыта (в пустяках хотя бы!), но он тащил в стих такое огромное содержание, что оно в его полудетский (по форме) стих не то что не лезло, а, влезая, разрывало стих в куски, обращало стих в осколки стиха, он распадался просто под этим гигантским напором», — писал Сергей Бобров, коллега по поэтическим группам «Лирика» и «Центрифуга».

«Роды» продолжались долго, лишь свою третью книгу «Сестра моя — жизнь», написанную в 1917-м и изданную чуть позже, он считал началом своего «пробуждения». Здесь определилась его роль в советской литературе. Дело в том, что Пастернак — это своего рода Маяковский, который не пошёл на площадь вытрясать из себя личность в угоду пролетариату, а старался внимательно наблюдать за своими ощущениями и передавать их с максимальной точностью. Потому по «Сестре» очень точно можно представить (не на уровне фактов, но обоняния, осязания и прочего), чем было лето 1917-го.

Милиционером зажат В кулак, как он дёргает жабрами, И горлом, и глазом, назад, По-рыбьи, наискось задранным!

О, верь игре моей, и верь Гремящей вслед тебе мигрени! Так гневу дня судьба гореть Дичком в черешенной коре.

Так что Пастернак был и поэтом, и обычным человеком. Говорил и о восстаниях, и о том, как тяжёл разрыв с любимой. Гениальным мастером стиха и гражданином, которому надо ещё и просто жить. Какое-то время обе эти роли успешно уживались в нём — молодость!

А в 20-х наступает новая пора, когда постреволюционная разруха (она же неопределённость) оказывается созвучной и той и другой ипостаси. Везде — суета. Пастернак прописан в коммуналке, в бывшей отцовской мастерской, он постоянно переводит. Жена похожа на него — художница Евгения, ей тоже нужно место для работы. Многие заботы о доме он берёт на себя.

Таким образом, он становится вторым Маяковским, но не идёт на площадь, а просто пишет о том, что видит и помнит. 20-е годы — время больших поэтических форм.

Две из них особо важны для понимания Пастернака.

Поэма «Девятьсот пятый год», посвящённая эпохе первой революции: «…на эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной сделки с временем», — писал он Константину Федину. Привычная самокритика, стихи всё равно отличные:

Лето. Май иль июнь. Паровозный Везувий под Лодзью. В воздух вогнаны гвозди. Отёки путей запеклись. В стороне от узла Замирает Грохочущий отзыв: Это сыплются стёкла И струпья Расстрелянных гильз.

Потому что это прекрасный рифмованный репортаж, в котором нет самого героя. Он смотрит на происходящее и каждый всплеск награждает эмоциональными эпитетами.

И «Лейтенант Шмидт», где — удивительно! — главный герой, один из лидеров восстания в Севастополе 1905 года, который стал героем, не веря в победу и противясь кровопролитию. Закрутило, завертело и к осанне привело. Практически жизнь самого автора вкратце.

Смерчи беснуются без устали

Очевидно, что дикая литературная скачка и необходимость «переключаться» утомили писателя. Наркотик революции прекратил действие.

Он считал, что скоро силы его оставят. Неслучайно в 1929-м вышел сборник «Поверх барьеров», в котором были собраны дореволюционные стихи, прошедшие личную цензуру. «Сестра моя жизнь» и следовавшие после неё «Темы и вариации» также были переизданы в виде «Двух книг». Таким образом подводились, возможно, последние итоги.

В 1930-м он писал родителям: «Я боюсь, что языком совершенно непобедимая тяжесть и еле преодолимый сердцем мрак так сильно сказались на мне, что от искусства у меня ничего не осталось... какой-то безысходный, не тот, лирически молодой, а окостенело разрастающийся автобиографизм всё теснее охватывает всё, что я делаю. И тут кончается искусство».

Кто-то должен был взять на себя заботу о Человеке. Спасителем оказалась Зинаида Нейгауз, с которой Пастернак познакомился в январе 1929 года. Она сказала, что на слух не очень поняла его стихи. И тот ответил, что готов писать проще. Так родился сборник «Второе рождение»:

Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один Серый день в сквозном проёме Незадёрнутых гардин. Хлопья лягут и увидят: Синь и солнце, тишь и гладь. Так и нам прощенье выйдет, Будем верить, жить и ждать.

Нейгауз стала ему женой и делала для его комфорта всё возможное. Лишь бы он творил. Она даже смирилась с последнею любовью, Ольгой Ивинской, взявшей на себя заботу об издательских делах.

Воспоминания Зинаиды Николаевны Пастернак (по первому браку - Нейгауз) можно читать тремя способами. Во-первых, как любовную мелодраму с несколькими любовными треугольниками, промежуточным хеппи-эндом и запоздалым катарсисом. Во-вторых, как записки о жизни советской элиты с описаниями писательских банкетов во время голода 30-х годов, способов получения путевок в закрытые санатории, размеров пайков из лимитных магазинов и иерархии участков на государственных дачах.

Наконец, на эти воспоминания можно смотреть как на хронику семейной, творческой и политической жизни Бориса Пастернака, от фавора в сталинскую эпоху до "нобелевской" травли писателя за роман "Доктор Живаго". Последний способ прочтения предпочтительный. Зинаида Николаевна принялась за мемуары в 1962 году, через два года после смерти Бориса Леонидовича и за четыре года до собственной кончины. То был для нее очередной бедственный период: после обеспеченной жизни дамы высшего света она оказалась одна, в больнице, да еще и без средств к существованию. В ожидании пенсии приходилось уповать на милость Хрущева.

То ли по причине этих обстоятельств, то ли по природному темпераменту слог ее воспоминаний строг, скуп и лаконичен. Порой прямолинеен и резок. Сдержанность и прямолинейность, впрочем, были у Зинаиды Николаевны в крови. Именно эти черты ее характера в свое время дали повод близким упрекнуть ее в жестокости. Сразу после первых дней близости с Борисом Пастернаком Зинаида Николаевна написала письмо своему первому мужу, пианисту Генриху Нейгаузу.

Тот в этот период был на гастролях. В этот письме Зинаида Николаевна без утайки выложила всю правду-матку. Рассказывают, что Генрих Густавович получил этот послание накануне концерта. Посредине выступления он закрыл рояль и заплакал. Надо отдать должное Зинаиде Николаевне: она потом корила себя за эту поспешность. В своих воспоминаниях Зинаида Николаевна сохраняет тот же тон бескомпромиссности.

Ее удивляет холодность Ахматовой, с которой поэтесса отреагировала сначала на известие о первом аресте ее мужа Николая Пунина, а потом и на весть о его счастливом освобождении. Ее возмущает самовлюбленность Осипа Мандельштама, не желающего слушать ничьи стихи, кроме своих. Разумеется, Зинаида Пастернак испытывает глубокую антипатию к первой жене Бориса Леонидовича Евгении Владимировне и его последней пассии Ольге Ивинской. В последнем случае к чувству женской ревности примешивалась еще и ревность прототипа литературного персонажа.

Зинаида Николавна имела все основания считать себя главным прообразом Лары из "Доктора Живаго", ведь история связи Лары с Комаровским была списана Пастернаком прямо с Зинаиды Николавны. Однако под конец жизни Пастернак на прямые вопросы жены о прототипе Лары отвечал уклончиво: мол, образ собирательный.

И тем не менее единственный, кого Зинаида Николаевна окружает ореолом безмерного почитания, это Борис Пастернак. Она вспоминает его мужество, с которым он однажды во время водной прогулки спас их от верной гибели. Она описывает детское простодушие, с которым Борис Леонидович вступался перед Сталиным за опального Мандельштама. Она рассказывает о его безрассудной порядочности, с которой он отказался подписать письмо в поддержку расстрела Тухачевского, Якира и Эйдмана.

Она не устает повторять о бескорыстности Пастернака, отказывавшегося от многотысячных зарубежных гонораров и всегда приходившего на помощь страждущим.

Говорят, Зинаида Николаевна писать мемуары не хотела. Уговорили родственники. По какой причине она так сопротивлялась этой мысли, неизвестно, но усилие, с которым она повествует о своей жизни, чувствуется. Не потому ли, что прямота и честность требуют раскрытия куда больших тайн, чем это необходимо для сохранения доброй памяти?

Можно ли осуждать Пастернака за то, что в 1930-е годы отказался от роли певца эпохи? Нет, потому что она ему была неприятна. К тому же он не хотел губить свой талант творца, говорящего с вечностью, ради единовременной попытки. Его друг Маяковский ушёл в глашатаи, а закончил самоубийством. А Маяк, говорят, пастернаковскому гению завидовал…

Характерно, что мандельштамовские стихи «Мы живём, под собою не чуя страны…» Пастернак в личном разговоре с поэтом назвал «самоубийством»: «То, что вы мне прочли, не имеет отношения к искусству». И добавил, что тот ему стихотворение не читал, а он его не слышал.

Но нельзя сказать, что Пастернак не видел происходящего вокруг или совсем уж соглашался со всем этим. Он защищал Мандельштама в разговоре со Сталиным, заступался за Гумилёвых, отказался подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского. Писал Пильняку:

Иль я не знаю, что, в потёмки тычась, Вовек не вышла б к свету темнота, И я урод, и счастье сотен тысяч Не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь пятилеткой, Не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой И с тем, что всякой косности косней?

К чему стрелять из рогатки, если можно быть символом пацифизма?

Но быть живым, живым и только

Зимой 1945/1946-го, начав работу над «Доктором Живаго», Пастернак внутренне примирился с душевным разладом.

История врача, который теряет любимых и родных из-за нищеты, репрессий, голода, душевных терзаний. История России от начала века до 1929 года, увиденная глазами её гражданина.

В это время исчезает не только двойственность его натуры, но и неоднозначность его положения в литературе. В газете «Культура и жизнь» прозвучали следующие фразы: «реакционное отсталое мировоззрение», «живёт в разладе с новой действительностью», «советская литература не может мириться с его поэзией». Говорят, в 1955-м поэт даже проходил участником диверсионной организации работников искусств (вымышленной), наряду с Мейерхольдом и Бабелем. Однако его до сих пор не трогали. К тому времени он постоянно жил на большой даче в Переделкине, вдали от Москвы и Кремля.

По сути, Пастернак сочинял «Живаго» всю жизнь — такие вещи, как «Аппелесова черта», «Письма из Тулы», «Детство Люверс» и многое другое были попытками создать роман. Пастернак постоянно обещал, что вот из этого куска он разовьёт крупное произведение: «В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником».

А ещё проза — это примирение воздушного и земного Пастернака.

Роман занял десять лет. Параллельно шла работа над переводами трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, поэтов Грузии. Писались и стихи — совсем другие, скажем так, более прозаические, близкие к классической русской поэзии, рассудительности, народничеству, славянофильству. Он стал говорить с читателем так, чтобы «всем было понятно»:

Всё нынешней весной особое, Живее воробьёв шумиха. Я даже выразить не пробую, Как на душе светло и тихо.

«Живаго» даже был предложен Гослитиздату и журналу «Новый мир» — сам Пастернак указывал на то, что «роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий». Казалось, сейчас можно сказать многое, что не было высказано ранее — и потому, что не хватало времени. И потому, что нельзя было. Журнал отказался — якобы из-за непонимания автором роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. С издательством дела тоже шли ни шатко ни валко. Роман вышел в Италии.

Отравленный Россией

И если вы не ставите цель изучить творчество Пастернака, но понять его самого, романа может быть и достаточно. Потери, разочарования, огромная Россия, тихая смерть в трамвае, когда другие уходят вперёд, к репрессиям и войне, — это не просто разговор писателя с собой, это диагноз всей интеллигенции, которая то пыталась стать пролетариатом, то замыкалась в себе, то строила воздушные баррикады. Долгая исповедь, написанная языком беллетристики и поэзии. Человека и поэта.

Почему Пастернаку так везло в жизни? Он прожил относительно спокойно, его не вызывали на допросы в КГБ, не отбирали жильё, разрешали зарабатывать литературой, печататься… Наверное, людям, которые работали и жили «в духе времени», только к концу его жизни стало понятно, насколько иным он был. Или поэту просто больше позволялось, чем писателю? Нет, просто у него был очень сильный инстинкт самосохранения. Часто входивший в противоречие со стихией, которой он был одержим.

Роман опередил своё время, и эта победа стихии над самосохранением стоила Пастернаку жизни. «Живаго» превратился — стараниями советской и западной пропаганды — в политическое произведение. И Нобелевская премия, на которую, в общем-то, Пастернака выдвигали уже давно (ежегодно с 1946 по 1950 год, в 1953 и 1957 году), связывалась исключительно с этим текстом.

Казалось бы, вот наступила гармония в его душе, прими, Россия! Но непонимание, отторжение романа, в котором нет  максимализма (как можно было бы подумать, изучив «Живаго» только по письмам трудящихся, поступавших в газеты во время травли писателя), безусловно, ослабило его. В 1960 году он умер от рака лёгких.

Какое место занимает Пастернак в российской истории сегодня? Он может тебе в глаза сказать вещи, которые ты сам не мог расковырять настырной ложкой бессонницы. Пастернак — это антибиотик, который впитал все горести и радости переменчивой России. И, не стесняясь, показал всю антигероическую сущность писателя, поэта, публициста. Мы постоянно делаем из творцов идолов, не понимая, что они болеют теми же болезнями, что и люди, которые не написали в жизни ни строчки. Просто они находят лекарство и дают его нам — в виде своих произведений.

Принимать следует осторожно. И ни в коем случае не уговаривать себя читать через силу.