Падает снег ядовитыми клочьями,

Сжимая удавкой сердца;

Сможешь ли, муза, помочь ты мне,

Смочишь ли влагой уста?

А где-то вдали, за туманами,

Страна есть за краем небес,
Апсары с красивыми станами

Улыбаются в море чудес.

Стала жизнь петлёю удушливой,

Уж не в мочь мне все страсти терпеть,

Хамство юных слишком докучливо,

Ещё сколько придется корпеть?

А где-то вдали, за туманами,

За краем небес есть страна –

Там льётся любовь океанами,

Мечтою зовётся она.

А серость уж давит на плечи мне,

И не в мочь титанический труд,

Понимаю Атланта, поверьте мне,

От яда титаны умрут.

А где-то вдали, за туманами,

В океанах красивая есть,

Со сказкой, мечтой и канканами,

Страна, где любовь есть и честь.

Когти льва притупи ты, о времячко,

Дай мне час и я возрожусь,

И вновь прорасту я, как семечко,

И лебедем в жизнь вознесусь.

И где-то вдали, за туманами,

Я сказку свою сотворю,

С любовью, мечтой, океанами,

И волею тьму разгоню.

Из снов изыди, надоевший кошмар,

Миражом ты растай из души,

Уж лучше вулкан, цунами, пожар,

Уйди, пропади, не души!

Я думал когда-то: ты жизни фонарь,

Маяк, отражатель, звезда;

Примитивность твоя, как унылая гарь,

Увести может в ад, в никуда.

Тебя из души прогоню, яко тварь,

Как нечисть, как беса, как слизь,

Не твой я уже, раскрой очи, пошарь

В постели своей, проснись!

Вновь себя обрести – что в небо взлететь,

Страдать, перемучиться, выть;

Свобода – не прихоть, не грех попотеть,

Возродиться чтоб фениксом, жить…

Твой храм опустел, огонь в нём угас,

Пьедестал навсегда твой пуст,

Я, как феникс, сгорел всего лишь на час,

Триумфатор судьбы и чувств.

Чтобы жить и взлетать, возрожусь вновь и вновь,

Не к лицу мне хандрить, тужить,

Я свободен теперь, музы дарят любовь,--

Ну, скажи мне: как не жить?..

Хлещет дождь холодный безжалостно,

Наотмашь ветер бьёт по лицу,

Как измученный конь, устал уж я,

Как в бреду, жизни грязь я топчу.

Уж пахали на мне, кто не попадя,

Не заботясь о корме и сне,

Пропади ваша сытость да пропадом,

Ведь страдаю по вашей вине.

Говорят, что страданье – путь к мудрости,

А потом, если смерть, -- сразу в рай,

Но такие сужденья – от узости,

И забросьте вы их хоть в сарай.

-- Испытаньям, о брат, будь покорен ты, --

Говорят «знатоки», -- или в ад;

-- Но ад – здесь, -- отвечаю, -- поверь мне ты,

Так что ждёт меня ТАМ райский сад.

Вот бреду по пути с грязной жижею,

Кровоточат уж ноги от ран,

Хоть не спрячусь я в стойле под крышею,

Но от мудрости сыт я и пьян.

Как привеется снежной порошею,

Всё болото и грязь, что скользит,

Со своею расстанусь я ношею

И покажется: рай уж блестит.

Я паду где-нибудь на обочине,

Иль в глухом, может, даже лесу,

И тот снег станет мне как бы вотчиной,

Его в рай я с собой унесу…

Золотая осень омрачилась тучей,

Паутинки сникли, вот и нету дня,

Ветви опустились, стали грустной кучей,

Прелесть вся исчезла, морозит меня.

Падает капелью, мрачною печалью

Назойливый дождик, сердце леденя,

Капелька за каплей, как холодной сталью,

В сердце проникая и тоской щемя.

Разведёт тот дождик плесень и болезни,

Сыростью наполнит и тоской сердца,

Грустными мы станем, даже наши песни,

И в печаль повергнет даже мертвеца.

Я – за ураганы, молнии и громы,

Они уничтожат сырости покой,

Путь для новой жизни, пусть и через стоны,

Вмиг они очистят мощною рукой.

И глядишь – наутро солнце усмехнётся,

Ветви засверкают, радугой маня,

Станет мир почище и мне улыбнётся,

Вновь согреет сердце, ласкою пленя.

На мотив песни "Поручик Голицын" (последние две строки каждого куплета повторять дважды)

По миру блуждая, мы истину ищем,
Надёжно сокрытой, она убежит;
Сквозь пальцы, как водка, хоть ставок и тыщи, --
Она улизнёт ведь, ибо так надлежит.

Водица течёт, лучезарно искрится,
Как жизнь утекает, как розовый цвет;
Лучом безымянным она вмиг озарится,
И тут же зачахнет, отдав нам привет.

Сижу у фонтана, что голуби ищут,
Когда изнываем мы в зной голубой;
Поверьте, ребята, напрасно мы рыщем
И истину ищем -- то в жизни застой.

Я видел, ребята, людей много тысяч,
И страсть, и рассветы, и ночи конец;
И смерть увидал я, когда она рыщет,
Чтоб нам всем напомнить, что жизни венец.

И вижу я: люди бранятся и злятся,
И, с жизнью прощаясь, кричат нам: "Привет!
Напрасно вы, други, хорош вам брыкаться,
Вы жизнь берегите, -- таков наш совет!"

Правительство подло и бесчеловечно,
И с Дьяволом наглым у него договор;
Поручик Голицын, зажгите вы свечи,
И выпьем за правду: президент-то наш вор!

Где-то матушка плачет, оплакива сына,
Невеста рыдает, страданье влача;
Поручик Голицын, стреляйте не мимо --
Берёт ведь за сердце чужая беда!

Вода утекает, история гибнет,
Врагам продаёмся, -- таков наш привет
Потомкам наивным и всем поколеньям, --
Считать они будут, что это -- навет.

Вот голубь спустился к водице искристой,
Попить он хотел бы, -- вот жизни совет;
Фонтан вдруг воспрянул, -- пусть даже и чистый, --
Он смерти лучистой послал нам привет.

Упала вдруг птица в воротливый вихрь,
И смял её лихо водицы поток;
Пока ты летала, вся жизнь была тихой,
Теперь тело смоет, как мусор, и -- в сток.

Повеет ли ветер иль солнце пробьётся,
Всегда будешь юным иль старым, как пень, --
Запомни, голубчик: ведь жизнь не вернётся,
Её береги ты, уж если не лень!

В мире есть необъятные дали,
Открываем мы их вновь и вновь;
Все они, как юдоли печали,
И чертог под названьем "любовь".

Юным кажется: люди там пляшут,
И, как в сказке, -- в розовом всё;
И руками, как крыльями, машут,
И наивно взирают на всё.

С высоты тех заоблачных далей,
Где нет мрака и чисто вокруг,
Под влияньем Ураний и Талий
Все добреют и каждый там -- друг.

Там играют предивные скрипки,
И свирели божественный тон,
Не бывает там плачущей скрипки, --
Земной, исторгающей стон.

И не будет в любовных утехах
Для страдания места в душе,
Ведь с любовью, как будто в доспехах, --
Быть не может страданья вообще.

На земле, где-то в жалких лачугах,
Во дворцах иль в коттеджах лихих
О любви не мечтают подруги
И в проблемах не вяжется стих.

Даже скрипка рыдает и стонет --
Не хватает любви для тех струн,--
В бытовухе, в проблемах зловонных
Застревает смычок, скрипач -- лгун.

Люди сплошь все бранятся и злятся,
Тратят жизнь на грызню и враньё,
Здесь не может любовь зарождаться, --
Затоптать её может хамьё.

Но, бывает, любовь вдруг проснётся,
Озарит вашу жизнь, как рассвет,
Нежной радугой вам улыбнётся,
Как из сказки подарит привет.

Испугаетесь вы: она в тягость,
И сложна, как арабская вязь,
Осложняет карьеру та радость,--
Лебедь белую топчете в грязь.

Вот и скрипка здесь стонет и плачет,
Её струны надрывно вопят,
Получите от жизни вы сдачу --
На себя остаётся пенять.

  -- Кто там?
       -- Это я, -- ответила девочка.
      -- Ты? Чего тебе?
     -- Дядя Семён... Там...
       В этот миг в горле образовался удушающий комок. Потеряв дар речи, Маша разразилась рыданиями. Прошло немало времени, прежде чем хозяевам удалось вытянуть из неё несколько фраз, из которых стало всё понятно.
      -- Да ну! -- возмутился председатель. -- Быть того не может! Наверное, ты просто оговариваешь его за то, что он донёс на твоего отца?
 Это было для Маши потрясающей новостью.
 -- Как? -- удивилась она. -- Родной дядя?!
 Осознав, что сказал лишнее, председатель перевёл разговор на другую тему.
 -- Ты хоть представляешь, в каком преступлении сейчас обвиняешь человека? Впрочем, это будет легко проверить.
 Поскольку Маша упрямо и уверенно настаивала на своём, вскоре была собрана группа надёжных людей, членов колхоза, которые последовали к обвиняемому.
    В ходе обыска были обнаружены кости ребёнка, а также просоленное мясо. Увиденное поразило даже этих суровых людей, привыкших к грубости и жестокости. Виновные были связаны и доставлены в районное отделение милиции вместе с заявительницей.
    На следующий день вернулась домой мать. Несмотря на усталый вид, её лицо выражало радость. Ей удалось удачно обменять свой скарб на продукты, благодаря чему её детям теперь не грозит голодная смерть. Уже вечерело, когда Маша, всё ещё не вполне пришедшая в себя, вернулась домой -- ей помогли добрые люди.
    -- Доченька! -- вскричала мать, раскрывая объятия. -- Девочка моя! А я вот вам с Ванюшей гостинцев привезла...Кстати, где он?
    Залившись слезами, Маша кое-как всё рассказала. От услышанного мать едва не тронулась умом. Не помогли ни крики, ни слёзы. Человек, несомненно, способен выдержать многие несчастья, но, по всей видимости, существует некий лимит возможностей. К утру женщина скончалась -- сердце не выдержало.
       Потом были похороны -- мероприятие в те годы столь обыденное, что смерть какой-то бабёнки мало кого тронула. Гроб с телом покойницы, а также гробик с останками Вани сопровождали всего несколько человек...
    Прошёл месяц.
        Весна приобретала всё большую силу, расцветая первыми цветами, наполняя воздух ароматами, пением птиц и обилием жизни. Воспрянули духом и голодающие, надеясь, что теперь уж будет чем подкормиться. Например, можно будет найти прорастающий прошлогодний лук, молодую крапиву или почки липы. Впрочем, люди продолжали умирать голодной смертью, и даже чаще, чем зимой.
      Всё это, как и сама жизнь, мало трогало Машу. Она бродила, словно сомнамбула, как человек, сознание которого зациклилось на навязчивой мысли. Исхудавшую, ссутулившуюся фигурку девочки можно было увидеть на кладбище или среди поля. Если к ней обращались, она могла не расслышать, а когда попытались привлечь к посевным работам, она ответила странной, отрешённой улыбкой.
   -- Сумасшедшая, -- заключили крестьяне и оставили её в покое.
 Ночевала она где придётся, оставляя избу незапертой. "Добрые люди", беспрепятственно проникнув в жилище, унесли всё, что ещё можно было вынести, в том числе и продукты, привезённые мамой. Создавалось впечатление, будто Маше всё это было совершенно безразлично. Впрочем, именно с этого времени в украинских сёлах появилось обыкновение запирать двери на замки...
       Нашей героине и вправду стало многое безразлично, но сумасшедшей она не была. Если она казалась таковой, на самом деле в её сознании кипела бурная работа. Пропуская последние события сквозь сито страданий, она пыталась проанализировать всё происшедшее и ответить на два вопроса, закономерные в подобных ситуациях: "Кто виноват?" и "Что делать?"
       В том, что виноватой была существующая власть, сомнений не осталось. Всякого рода "дяди Семёны", вышедшие из недр навозной кучи, состоящей из батрачества, нищеты, алкоголизма, грубости; ещё вчера они были никем, а сегодня, чувствуя власть, творят произвол, отнимают хлеб, стремясь выслужиться. И власть действительно находится полностью в их руках, ведь не зря в основном законе о признаках кулачества говорилось: "На усмотрение местных органов власти". Это они ограбили папу и маму, доведя их до полной нищеты. Даже у неё самой отняли последнюю ленточку. При воспоминании об этом злосчастном предмете девичьего гардероба у этой маленькой, не по возрасту взрослой женщины текли слёзы. А ещё мама, Ванечка... Это ОНИ их убили!..
       Понятно, что зло должно быть наказано. Этот вывод родился из глубин измученного сердца и с каждым часом он напоминал о себе всё более оглушительным набатом. Но как внедрить его в жизнь? Что может сделать одинокая и беззащитная девочка? За убийство мальчика виновные арестованы и, как уверял усатый строгий дядька, отрекомендовавшийся следователем, понесут заслуженное наказание. Но кто должен ответить за мать, отца, за всех, чьи судьбы перечёркнуты, исковерканы безжалостной рукой?
        Вот какие вопросы беспокоили разум Маши и роились в нём мрачными тучами жалящих пчёл. Одному Богу известно, сколько времени ещё мог бы продолжаться сей процесс, если бы его не остановило некое событие.
Уже подходил к концу апрель, трудились над постройкой замысловатых гнёзд журавли и ласточки, когда, проходя по родной, заболоченной улице, Маша невольно содрогнулась, заметив во дворе убийц брата признаки жизни. "Их выпустили! -- взорвалась в уме догадка. -- Но каким образом?.."
И действительно, неведомыми путями существа, обвинённые в убийстве и людоедстве, оказались на свободе.
     -- Привет, малая! -- нарочито спокойным тоном окликнул её дядя, делая вялый жест рукой.
      Не будучи в силах преодолеть чувства омерзения и ужаса, охватившие всё существо, Маша постаралась как можно скорее ретироваться.Ещё долго ей вдогонку доносился издевательский смех.
      Опомнившись лишь на кладбище, страдалица обнаружила себя у могил матери и брата. Присев между ними, она разразилась бессильными рыданиями. Успокоившись спустя некоторое время, она ещё долго сидела на траве, отрешённо уставившись в какую-то точку, после чего произнесла:
      -- Я отомщу за вас, родные мои! Обязательно отомщу!..
     В ту же ночь дом дяди загорелся. Причём как-то удивительно: со всех сторон одновременно. Спасти хозяев, как и погасить пламя, не удалось, несмотря на то, что к месту пожара сбежалась вся деревня.
     Пока народ сокрушался о трагической кончине погорельцев, Маша брела по дороге, разрезающей широкое поле на две ровные части, без конца повторяя вслух:
    -- Ну, теперь уж вы, наконец, встретитесь с Ваней и мамой!..
У неё едва хватило сил для того, чтобы добраться до соседней деревни. Уже загорался рассвет, когда её догнал на телеге какой-то добрый человек.
      -- Садись, горемычная, -- пригласил он. -- Я в город еду.
Под словом "город" подразумевался райцентр. В пути этот человек пытался развлечь подозрительно грустную девчонку, но, заметив, что на все его россказни она едва обращает внимание, обиженно умолк.
      Высадив её у рыночной площади, он уехал своей дорогой, а Маша, осмотревшись, спросила у первого встречного, как пройти к отделению милиции. Ей указали нужное направление, и вскоре она оказалась перед внушительным строением, внешним видом напоминающее скорее школу, нежели учреждение, где вершатся судьбы людские.
       Она долго прохаживалась перед этим красивым и, вместе с тем, страшноватым зданием, не зная, что делать. Наконец, подняв внушительный булыжник, девочка, пошатываясь из последних сил, приблизилась к фасадному окну и бросила камень. Пронзительно и жалобно зазвенело разбитое стекло, со всех сторон к незадачливой мстительнице бежали люди в форме.
   -- Ты что наделала, дурында? -- крикнул один из этих дядек, заламывая ей руку.
    Однако, увидев, с кем имеет дело, он опешил и ослабил хватку.
-- Они съели братика, -- прошептала вконец обессиленная Маша. -- А вы их отпустили...
      В эту минуту продолжительная голодовка дала о себе знать: в голове всё поплыло, погружая её в небытие.
      Спустя некоторое время к отделению подъехал грузовик с закрытым кузовом, на котором был нарисован огромный красный крест. Из кабины вышли два человека крепкого сложения, облачённые в белые халаты. Забросив тело Маши в кузов, словно мешок, они с невозмутимым видом направились к кабине.
       -- И куда же вы её повезёте? -- поинтересовался молодой сотрудник НКВД.
      -- Понятно куда -- в дурдом, -- ухмыльнулся санитар постарше.
     В следующий миг машина заворчала и, обдав окружающих облаком дыма, медленно покатилась по ухабистой дороге.

 *******

         Утро было наполнено пронзительным шумом громадного колокола-кромкоговорителя, подвешенного к столбу на центральной площади. Для большинства обывателей столь обыденная вещь как радио казалась чудом или, по крайней мере, диковинкой. Потому толпа напряжённо внимала подчёркнуто торжественному голосу диктора.
        -- ...На пути к светлому будущему нас ожидает немало трудностей, которые мы, руководствуясь заветами товарищей Ленина и Сталина, успешно преодолеваем. Есть у нас и много врагов -- как внешних, так и внутренних, с которыми непобедимая партия большевиков успешно борется. Например, сегодня можно с уверенностью сказать, что кулачество как класс окончательно ликвидировано.
       -- Есть у нас и маленькие проблемы, товарищи. Но всё это -- случаи местные, единичные, о которых и упоминать не стоит. А вот те, кто пытается нагнетать обстановку, возводя мелкие неувязки в ранг вселенских катастроф, -- это и есть враги нашей советской власти...
Как мы уже заметили, толпа с жадностью внимала каждому слову. А позади неё в разных местах находились некие люди в штатском, следящие за тем, кто и как реагирует на это обращение. Ведь до конца пути в "светлое будущее" ещё так далеко, а потенциальных "врагов" так много!..
Таким было первое мая 1933-го года...

     Вечером, сквозь сгустившиеся сумерки, можно было заметить шедшего вдоль улицы деда Прохора с тачкой в руках. В деревне всякий знал, что он развозит специальные пакеты еврейским семьям и парторгу. В каждом из них содержалась адресная помощь в виде продуктов...Тем временем мать, как всегда, растапливала печь, чтобы что-то приготовить детям и почти в бессознательном состоянии забыться в объятиях сна. Постели, несмотря на их простоту и неказистость, казались едва ли не вершиной блаженства. Но забытье приходило не сразу: прежде, чем уснуть, приходилось долго вслушиваться в угрожающее урчание в животах, вызывающее рези или тупую боль. Если ещё в декабре мать терзалась вопросом о том, как выжить, то ближе к весне даже это перестало её беспокоить. Прожили день -- и слава Богу...
      Однако перед тем, как лечь спать, мать всегда выполняла один и тот же ритуал: подходила к двери и тщательно проверяла, хорошо ли заперто. И даже днём...
       К концу зимы существовать стало вовсе невмоготу, поскольку всевозможные варианты добывания еды были исчерпаны. Её не удавалось отыскать вообще нигде. Лицо матери приобрело странное, как будто отрешённое выражение, как это бывает у людей, терзаемых одной и той же навязчивой мыслью. В таком состоянии она провела несколько дней. В одну из ночей Маше сквозь сон показалось, будто скрипнула дверь. Открыв глаза, она увидела мать с двумя увесистыми котомками. Заметив, что дочь проснулась, мать как будто стушевалась, но мгновенно овладела собой.
      -- Иди сюда, дочка, -- шепнула она. -- Есть разговор.
     С этими словами мать открыла подпечник, где обыкновенно хранилась посуда.
      -- Смотри, Маша, -- сказала она. -- В одном платке упакована ржаная мука, в другом -- пшеничные отруби.
       Во взгляде ребёнка загорелось предвкушение вкусной трапезы.
        -- Этого вам с Ваней должно хватить недели на три, а то и больше, -- продолжала мама. -- Только не увлекайтесь, не то будет плохо. На горшок воды бросай по две ложки того и другого.
    -- Мама, но откуда это?
    -- Не спрашивай. Я на время уйду... Так надо. Если кто станет спрашивать, отвечай, будто я подалась в соседнее село искать пропитание и работу.
      -- Мама, не уходи! -- пролепетала Маша, словно предчувствуя длительную разлуку.
    -- Девочка моя, так надо. Иначе мы вымрем с голоду.
     -- Но ведь есть эта мука... Да и весна уже...
     -- Этой еды для нас троих слишком мало, Машенька. А пока появится что-то съедобное, понадобится немало времени. Да и сеять-то нечего... Я должна идти.
      -- Куда ты пойдёшь? В областной центр не пустят -- там кордоны из вооружённых солдат. Да и без паспорта не пройти.
     -- Я не в область пойду, а на Западную Украину. Люди шепчутся, будто там можно обменять ценные вещи на хлебушек.
       -- Но это же так далеко!..
          -- А что остаётся делать? Выхода нет... Вы, главное, всегда запирайтесь, даже днём. Никому не открывайте, никому! И никогда не ходите порознь, а ещё лучше вообще не покидайте дом.
     Как только сгустились вечерние сумерки, мать отправилась в неизвестность, прихватив с собой кое-какие ценные вещи -- память о лучших временах. Ей предстояло доплестись до соседней деревни, где к ней должны были присоединиться ещё двое людей. Предполагалось продвигаться на запад перелесками и глухими дорогами.
       Мама их покидает! Эта мысль взбудоражила сознание детей и, казалось, придала им энергии. Вместо обыкновенных вялости и апатии, ощущаемых по вечерам, на сей раз они нашли в себе силы дышать на оконные стёкла, чтобы получить возможность хотя бы на минуту ещё раз увидеть согбенный мамин силуэт, быстро растворившийся во мраке ночи.
 Последующие дни проходили монотонно, поскольку были похожи друг на дружку. Начало марта ознаменовалось оттепелями. Преобладающая часть снежного покрова растаяла, отовсюду доносилось весёлое журчание ручейков, как-то по-особенному запели птички, совсем по-весеннему светило солнышко. Его лучи придавали сил и вызывали улыбку. Солнечные дни позволяли экономить на топливе, хотя на ночь мороз брал своё.
 Наверное, именно оттепели с обманчивым теплом и лёгкий, но пронизывающий ветерок свалили Ванечку. Он пожаловался на неимоверную слабость, налился странным румянцем и слёг. Помня былые мамины наставления, Маша заваривала чай из лекарственных растений, но улучшения не наступило. Обеспокоившись всерьёз, она обратилась к первому, кто пришёл в голову -- родному дяде.
      -- В город нужно везти, -- заключил он, бросив на больного как будто сочувственный взгляд. -- Мы ничем помочь не сумеем. А мать-то где?
      -- Да в городе, -- солгала девочка. -- На работе...
      -- Ты вот что... Ступай-ка к председателю, пусть выделит лошадь с телегой. А мы с женой пока заберём парня к себе.
       На ослабевших ногах далеко не пойдёшь. Председателя на месте не оказалось, поэтому пришлось искать его по всей деревне. В конце-концов, найдя его на тракторной бригаде, находившейся километрах в пяти от деревни, Маша услышала:
       -- Советская власть не обязана помогать врагам трудового народа. Пусть вам помогает буржуйская контра!
     Глотая слёзы обиды, Маша вернулась к дому дяди, когда уже стемнело.
  -- А мальчика уже увезли, -- как-то подозрительно отводя взор, заявила тётка. -- Ты ступай себе домой, горемычная, ступай...
   В дом её не пригласили...
      Уже растопив печь, она вспомнила, что надо бы расспросить родственников, не понадобятся ли братишке какие-то вещи, пока он будет находиться в больнице.
     Невзирая на позднее время, Маша набросила на худые плечи старый мамин платок и побрела к дядькиной избе.
      На первый взгляд могло показаться, будто хозяева мирно почивают: всё было заперто, а окна угрюмо и невозмутимо взирали на непрошеную гостью чёрными глазницами. Как ребёнок, воспитанный в лучших традициях, Маша понимала, что беспокоить хозяев в столь позднее время не стоит, и уже собиралась возвращаться, как вдруг ей показалось, будто на чёрном безжизненном фоне одного из окон мелькнул слабый отсвет пламени.
    "Там находится кладовая, -- вспомнила она. -- Странно... Всюду темно, а там горит лампа..."
       Тихонько подкравшись к окну, девочка осторожно потёрла стекло. Заглянув в образовавшийся "глазок", она увидела нечто такое, от чего волосы встали дыбом. На фоне неуверенного свечения лампы-керосинки был виден длинный дубовый стол, предназначенный для разделки свиных туш. На нём покоилось небольшое тело. Пока тётка придерживала конечности, дядя большим ножом срезал с них мясо. Под мигающим освещением картина казалась настолько жуткой и зловещей, что юная наблюдательница опешила и, вместо того, чтобы избавить себя от зрелища, как будто прилипла к окну. "Откуда у них мясо? -- невольно задалась она вопросом. -- Скотины у них давно нет..."
        Между тем мясники дрожащими руками отделили голову жертвы. В эту минуту Маша невольно задрожала, осознав, что на столе покоится человек. В тот же миг голова жертвы оказалась повёрнутой лицом к окну, вследствие чего Маша встретилась с взглядом потускневших глаз брата. При виде этого лица, выражение которого напоминало лик Иисуса накануне кончины, девочку охватил такой ужас, что, не помня себя, она побежала прочь, не разбирая дороги. Если бы нашёлся человек, отважившийся спросить о том, сколько времени она бежала, Маша не могла бы ответить. Во всех окнах давно погасли огоньки, когда девочка, наконец, опомнилась. Прежде всего, она ощутила странный озноб, который, собственно, и привёл её в себя. Увиденное не укладывалось в голове. Братик, братишка!.. Двое взрослых людей, которых весьма затруднительно назвать людьми, хладнокровно, с алчными взглядами, срезали с его ручек жалкие остатки мышечных тканей, а потом отрезали голову. Всё это проделывалось с таким невозмутимым видом, словно они занимались разделкой поросёнка или курицы. До сих пор о людоедах Маше приходилось слышать разве что в детских сказках или страшилках.
    Она не заметила, как в ходе своих размышлений остановилась.     Осмотревшись по сторонам, она обнаружила себя в центре деревенского кладбища. При свете луны и ночном ветре ей показалось, будто двигаются не только ветки оголенных деревьев, но и кресты на могилах. Мало того: всё это двигалось прямо к ней! Ощутив, как волосы становятся дыбом, Маша издала дикий крик и побежала, что было сил. Крик исходил не только из горла, но и из глубины существа. В нём сочетались страх, ужас, отчаяние и бессилие. Бессилие что-либо изменить, кого-то наказать, страх -- перед жизнью, людьми, матерью, страной, ужас -- перед обстоятельствами и обществом, поставившим её вне закона и узаконивающим поедание детей.
       Но зло таки должно быть наказано, -- это во-первых. Во-вторых, все эти взрослые дядьки, запросто решившие участь её семьи, наверняка обладают достаточной силой, чтобы наказать виновных... И вдруг они сумеют вернуть Ванечку к жизни?..
       -- Ой, лишь бы не оказалось слишком поздно! -- прохрипела она совсем по-взрослому, не обращая внимания на усиливающийся ветер, проникающий в самую глотку. -- Хоть бы успеть, успеть!.. Ведь я, наверное, так долго мешкала...
       Её шаги по промерзшей земле порождали зловещее эхо. В иные времена они вызвали бы повсеместный собачий лай, но только не сейчас, когда во всей деревне не осталось в живых ни одного животного, ибо все они были давно съедены. То было очень давно... в прошлой жизни...
 Наконец девочка добрела до дома, в котором жил председатель колхоза, и без зазрения совести громко забарабанила в окно. Спустя минуту из-за двери послышалось недовольное ворчание. С душераздирающим скрипом открылась дверь, из проёма послышался сонный мужской голос:
     (прод следует)

       То и дело опираясь о стену, судорожно цепляясь озябшими до костей, дрожащими пальцами за крючки, вбитые в глиняную штукатурку, Маше кое-как удалось добраться до двери. Перед глазами мелькали загадочные блики, ослабевшие вследствие продолжительного недоедания ноги подкашивались, едва выдерживая вес изнурённого тела.
      Ещё год назад знакомые восклицали, высказывая родителям девочки своё восхищение:
       -- Ой, как же ваша дочь выросла! Уже совсем взрослая!..
       Чего уж там!.. Маша Зайцева действительно казалась старше своих законных двенадцати лет: в течение какого-то года угловатое подростковое тело удивительным образом налилось жизненной силой, округлились бёдра, изменилась походка, во взгляде появилась женственность, придающая известное очарование лицу.На неё стали обращать внимание старшие парни, провожая её какими-то странными взглядами, почему-то принуждающими опускать взор и краснеть.
        Так было ещё осенью, когда правление колхоза устроило праздник в честь окончания уборочной страды. Урожай зерновых культур превысил ожидания во много раз, так что с уборкой едва справились.
         Праздник... Много людей сидели за грубыми столами, поедая нехитрую снедь, веселясь, кушая незамысловатую еду, с наслаждением попивая мутную водку. По всей округе разносились ароматы вареной картошки, огурцов, жаркого из телёнка; лица людей излучали удовлетворённость жизнью и надежды на лучшее. Сосед, дед Никон, участник Первой мировой войны, играл на старой гармошке, беззастенчиво подмигивая пляшущим бабёнкам. Со стороны могло бы показаться, что подлинный рай находится именно здесь и чего ещё можно требовать от жизни. Сколько человеку нужно для ощущения счастья? План первой пятилетки выполнен досрочно, земля находится, как уверяет председатель колхоза, в полной собственности народа, а товарищи Сталин и Каганович денно и нощно беспокоятся об интересах серого крестьянина-шапочника.
 Куда же рассеялись иллюзии, куда улетучилась радость, куда исчезли хлеб и коровы? Из сотни голов, которыми гордилась деревня, к концу зимы осталась всего одна, да и ту реквизировали какие-то плохие дядьки с "кирпичными" лицами, одетые в кожаные куртки, а её владельцев увезли в неизвестном направлении.
        Хлеб... При воспоминании об осеннем пиршестве Маша почувствовала, как нечто жестокое и неумолимое сжало внутренности, вызвав острую и тягучую боль, -- так давно ей не приходилось есть. В течение осени в деревню несколько раз приезжали продотряды. Какие-то "не наши" люди принуждали крестьян сдавать в фонд государства всё зерно, а впоследствии и картошку. Они обыскивали сараи, чердаки, срывали полы, полагая, что где-то там могут находиться припрятанные припасы. К сожалению, отец Маши считался единоличником. Имея своё поле, он трудился с раннего утра до глубокой ночи, владел собственной пасекой из полусотни ульев, содержал несколько коров, почти полсотни свиней; вся живность находилась в добротном помещении, а ещё в его распоряжении были маслобойка, круподёрка и кони.Его арестовали в ноябре по доносу одного из ретивых членов колхоза. Конечно, это мог быть один из многих завистников, но разве таких мало?..
      Следует сказать, что в колхозы народ вступал с неохотой. Почему, спрашивается, если власть обещала едва ли не золотые горы? Да всё объясняется просто. При советской власти было известно несколько видов коллективного хозяйства: общества совместного обрабатывания земель, кооперативы, общины и коммуны. Если в первых трёх видах каждый получал то, что заработал, независимо от размеров личного имущества, и мог в любое время расторгнуть договор с обществом, то при коммуне обобществлялось также личное имущество крестьянина, а за труды деньги не выплачивались. Вместо денег вёлся подсчёт трудодней, а в конце года каждый труженик получал определённый процент от общего количества совместно выработанной продукции, однако в зависимости от количества едоков в семье и имущества. При вступлении в колхоз заявитель практически дарил коллективу всё своё имущество. Часто случалось, что приезжали "плохие дядьки" и начинали разбирать крышу дома, если она была из жести, или уводили коров, увозили ульи -- в общественную собственность. Далеко не всегда всё отнятое должным образом содержалось; обычно коровы или пасеки хирели без досмотра и гибли. Зная эту практику, крестьяне редко вступали в колхозы по собственному желанию. В принципе, от вступления туда мог выиграть лишь нищий пролетарий, не имеющий ничего. А для власти коммуна была чрезвычайно выгодной, поскольку обеспечивала тотальный контроль над сельским населением и превращали его в раба.
         Вот почему родители Маши Зайцевой решительно отказывались писать заявление о вступлении в колхоз. Им угрожали, называя контрой, кулаками, тиранами. Да о какой тирании могла идти речь, если всё имущество было нажито тяжёлым трудом? Но, увы, ничего не попишешь... После того, как увезли отца, прибыла бригада комсомольцев и тщательно обчистила жалкие остатки продовольствия, которые ещё можно было отыскать.
         После этого жить становилось с каждым днём мрачнее и холоднее. И ещё голод... После конфискации коров, свиней, пасеки, зерна, пришли колхозные мужики, которые увели козу и переловили всех кур. Один из этих дядей не погнушался даже выдернуть грубой, грязной рукой красную ленточку из длинной Машиной косы. А потом, как раз в канун первого снегопада, разобрали крышу: ведь колхоз нуждался в качественной листовой стали...
        Голод...С утра просыпаться очень тяжело из-за головокружения. Спали в одежде. Во-первых, потому что простыней не осталось, как и подушек. Иногда матери удавалось обменивать их на ведро зерна или муки. Во-вторых, из-за вечного холода. Дрова находились в лесу, а привезти их оттуда нечем. Да и наказывали серьёзно, если поймают -- расхищение социалистического имущества. Если бы даже удалось добраться до леса пешком по снегу, чтобы набрать валежника, вернуться обратно было бы проблемой -- сил не хватало. Один из соседей однажды отправился в лес, набрал хвороста, но поле преодолеть не сумел. Так и замёрз...
       Головокружения и слабость -- вечные спутники голода. Иногда удавалось собрать хвороста и старой соломы в саду или огороде. Ещё попадались сухие, вымерзшие стебли кукурузы. Казалось, это же совсем рядом. Но и такой груз дотащить до дома был чреват одышкой и обмороками. Кое-как запихнув сие ненадёжное топливо в печь, мать осторожно разжигала огонь и вскоре хата наполнялась дымком. Как-то в подсознании человеческом едва ли не с пелёнок запечатлевается, что дым -- неотъемлемая часть огня, тепла, а значит и жизни. Поэтому при первом же запахе дыма Маша и её младший брат Ваня (которому в ту пору исполнилось семь лет) подбирались поближе к печке и вдыхали этот запах с превеликим наслаждением.В эти минуты в глазах детей отражалось подлинное блаженство. Если удавалось найти что-то съедобное, мать готовила похлёбку. Например, из картофельных очистков или мышей...
 К семье "врага народа" не проявляла сочувствия ни одна живая душа. Соответственно, никому и в голову не приходило незаметно подбросить пару сухарей вконец отощавшим деткам, которые своим видом напоминали мумии.
       Мать уже давно не плакала -- слёзы высохли. В её некогда красивых глазах поселилась мрачная, неутолимая тоска. И волосы стали белыми-белыми...
      Утром приходилось труднее всего. Главная сложность состояла в процессе подъёма, когда надо было принудить измученную плоть подняться с кровати. Тело, до того истощённое, что под его весом давно не скрипели ржавые пружины, напрочь отказывалось воспринимать повеления разума. Но вставать было необходимо, ибо подъём означал движение, а движение есть жизнь.
        Пошатываясь, даже не пытаясь подавлять хроническую зевоту, добирались до двери, чтобы начать поиски чего-нибудь съестного. От голодного взгляда не ускользали ни одинокие былинки со съедобными зёрнышками, ни мышь, ни кошка; он то и дело рыскал во все стороны. Вслед за сестрой плёлся Ваня, чьё тщедушное тело ёжилось в старенькой телогрейке, оставшейся после отца.
     -- Ванюша, ты двигайся, -- слабым, точно чужим голосом произносит мать, следуя сзади. -- Старайся, миленький, не то замёрзнешь.
       В процессе поисков собирались всевозможные горючие материалы -- соломинки, хворостинки, щепки. Но много ли этого добра возможно добыть из-под снега? Ещё в конце осени мать разобрала на дрова чердаки хлева и сарая. Как будто предчувствовала, что наступит необходимость. Расходовали эти запасы весьма экономно, но зима выдалась очень суровая, вследствие чего от дров не осталось ничего ещё до наступления февраля.
        Быть изгоями -- плохая судьба. Слова "враги народа" и "дети врагов народа" заставляют шарахаться даже родственников. В двухстах шагах от Зайцевых жил человек, приходившийся Маше родным дядей.Он вступил в колхоз ещё за два года до описываемых событий, и когда сестра пришла к нему за помощью, грубо вытолкал её прочь.
       -- И чтоб духу вашего здесь не было! -- вопил он на всю улицу. -- Ничего от меня не получите, контра проклятая!..
      После этого мать приказала детям навсегда забыть о существовании дяди.
       Неспеша, по крупицам, собирали на скудную баланду и растопку ненасытной печи. Спешить было некуда, поскольку этой несчастной семье колхоз объявил бойкот. Узнав, что всем, кто имеет отношение к колхозу, выдаётся паёк, состоящий из куска чёрного, как матушка-земля хлеба и какой-то крупы, мать хотела устроиться хотя бы уборщицей или разнорабочей, но её не приняли. Всё-таки "жена врага народа"... "Детей врага" отказались учить в школе.
       Пока печь отдавала остатки тепла, семья подкреплялась горячим наваром. Точнее, кипятком, в котором, при тщательном рассмотрении, можно было заметить несколько зёрнышек.
       -- Ма, а что, если сходить на колхозное поле? -- спросил как-то Ваня, мечтательно глядя в окно. -- Там ведь остались зёрна...
      --Не вздумай! -- жёстко прервала мать. -- Нельзя!
       Ей приходилось слышать о случаях, когда доведённые до отчаяния люди пытались выковырять из-под снега прошлогодние зёрнышки. Согласно закону об охране социалистической собственности, все они получали по десять лет лагерей. Но объяснить голодным детям глупость и бессмысленность сего закона -- занятие довольно сложное и трудоёмкое, если учесть, что от продолжительного недоедания голова почти не соображает, а язык ворочается с превеликим трудом.
       А ещё страх... Он поселился в сердце вместе с голодом и насилием. После ареста мужа женщине пришлось немало претерпеть от односельчан. У людей ведь как у кур: стоит лишь упасть -- заклюют, затопчут. Были и угрозы, и наглые приставания, и камнями бросались, и плевали. Была и попытка поджога. Поначалу даже били детей -- отпрыски тех, которым власть как бы дала на это "добро". Сложно представить, до какой степени мог бы дойти произвол нищих пролетариев-колхозников, если бы не массовый голод, отвлёкший эти не отягощённые интеллектом и совестью умы на более приземлённые темы. Как раз опасаясь за жизни детей, мать предпочитала молчать и оставлять политические темы далеко в стороне.
 После полуденного отдыха подниматься было сущей пыткой, но следовало снова отправляться на поиски еды и топлива. Принимая мучения детей близко к сердцу, мать постоянно терзала себя при виде их истощённых фигурок. А ещё боялась, как бы их не увезли в приют. Подобные факты имели место. Как правило, дети исчезали навсегда. Обыкновенно их помещали в трудовые колонии, в которых по системе "гениального" Макаренко из них "делали" послушных исполнителей-рабов.
          (прод. следует)

Несомненно, что среди нас есть немало людей, которые изо всех сил стремятся любым образом поднять свой статус, в том числе и интеллектуальный, культурный. Ничего зазорного в этом нет...
Представьте: живёт себе человек, всё у него сложилось -- жена, дети от жены, любовница, дети от любовницы...бизнес, два бизнеса... Денег куча...Куды хочет, туды и поедет, всё себе может позволить.
Но нет-нет и мучает его (или её) трагическое ощущение нехватки чего-то едва уловимого, хрупкого, высокого.

Короче говоря... Предлагаю, продаю...
Некоторые свои повести, романы, рассказы, сказки. ВМЕСТЕ С АВТОРСТВОМ!!!!!!!!

ДОРОГО? Пишу я, скажем, неплохо... За мной -- почти все музы (кроме, может быть, музы танцев)... Наверное, потому и запрашиваю дорого... Ведь это почти то же самое, что продать собственное дитё или, к примеру, душу...

Зато представьте: Вы издали книгу, Вас начнут уважать окружающие (а не просто называть денежным мешком), Ваши портреты будут красоваться в библиотеках наравне с Достоевским, Толстым, Мопассаном... (Мой уже красуется)... Недолго и в учебники литературы попасть....

Итак, если сия заметка заинтересовала Вас -- пишите....