Горечь -2

     Вечером, сквозь сгустившиеся сумерки, можно было заметить шедшего вдоль улицы деда Прохора с тачкой в руках. В деревне всякий знал, что он развозит специальные пакеты еврейским семьям и парторгу. В каждом из них содержалась адресная помощь в виде продуктов...Тем временем мать, как всегда, растапливала печь, чтобы что-то приготовить детям и почти в бессознательном состоянии забыться в объятиях сна. Постели, несмотря на их простоту и неказистость, казались едва ли не вершиной блаженства. Но забытье приходило не сразу: прежде, чем уснуть, приходилось долго вслушиваться в угрожающее урчание в животах, вызывающее рези или тупую боль. Если ещё в декабре мать терзалась вопросом о том, как выжить, то ближе к весне даже это перестало её беспокоить. Прожили день -- и слава Богу...
      Однако перед тем, как лечь спать, мать всегда выполняла один и тот же ритуал: подходила к двери и тщательно проверяла, хорошо ли заперто. И даже днём...
       К концу зимы существовать стало вовсе невмоготу, поскольку всевозможные варианты добывания еды были исчерпаны. Её не удавалось отыскать вообще нигде. Лицо матери приобрело странное, как будто отрешённое выражение, как это бывает у людей, терзаемых одной и той же навязчивой мыслью. В таком состоянии она провела несколько дней. В одну из ночей Маше сквозь сон показалось, будто скрипнула дверь. Открыв глаза, она увидела мать с двумя увесистыми котомками. Заметив, что дочь проснулась, мать как будто стушевалась, но мгновенно овладела собой.
      -- Иди сюда, дочка, -- шепнула она. -- Есть разговор.
     С этими словами мать открыла подпечник, где обыкновенно хранилась посуда.
      -- Смотри, Маша, -- сказала она. -- В одном платке упакована ржаная мука, в другом -- пшеничные отруби.
       Во взгляде ребёнка загорелось предвкушение вкусной трапезы.
        -- Этого вам с Ваней должно хватить недели на три, а то и больше, -- продолжала мама. -- Только не увлекайтесь, не то будет плохо. На горшок воды бросай по две ложки того и другого.
    -- Мама, но откуда это?
    -- Не спрашивай. Я на время уйду... Так надо. Если кто станет спрашивать, отвечай, будто я подалась в соседнее село искать пропитание и работу.
      -- Мама, не уходи! -- пролепетала Маша, словно предчувствуя длительную разлуку.
    -- Девочка моя, так надо. Иначе мы вымрем с голоду.
     -- Но ведь есть эта мука... Да и весна уже...
     -- Этой еды для нас троих слишком мало, Машенька. А пока появится что-то съедобное, понадобится немало времени. Да и сеять-то нечего... Я должна идти.
      -- Куда ты пойдёшь? В областной центр не пустят -- там кордоны из вооружённых солдат. Да и без паспорта не пройти.
     -- Я не в область пойду, а на Западную Украину. Люди шепчутся, будто там можно обменять ценные вещи на хлебушек.
       -- Но это же так далеко!..
          -- А что остаётся делать? Выхода нет... Вы, главное, всегда запирайтесь, даже днём. Никому не открывайте, никому! И никогда не ходите порознь, а ещё лучше вообще не покидайте дом.
     Как только сгустились вечерние сумерки, мать отправилась в неизвестность, прихватив с собой кое-какие ценные вещи -- память о лучших временах. Ей предстояло доплестись до соседней деревни, где к ней должны были присоединиться ещё двое людей. Предполагалось продвигаться на запад перелесками и глухими дорогами.
       Мама их покидает! Эта мысль взбудоражила сознание детей и, казалось, придала им энергии. Вместо обыкновенных вялости и апатии, ощущаемых по вечерам, на сей раз они нашли в себе силы дышать на оконные стёкла, чтобы получить возможность хотя бы на минуту ещё раз увидеть согбенный мамин силуэт, быстро растворившийся во мраке ночи.
 Последующие дни проходили монотонно, поскольку были похожи друг на дружку. Начало марта ознаменовалось оттепелями. Преобладающая часть снежного покрова растаяла, отовсюду доносилось весёлое журчание ручейков, как-то по-особенному запели птички, совсем по-весеннему светило солнышко. Его лучи придавали сил и вызывали улыбку. Солнечные дни позволяли экономить на топливе, хотя на ночь мороз брал своё.
 Наверное, именно оттепели с обманчивым теплом и лёгкий, но пронизывающий ветерок свалили Ванечку. Он пожаловался на неимоверную слабость, налился странным румянцем и слёг. Помня былые мамины наставления, Маша заваривала чай из лекарственных растений, но улучшения не наступило. Обеспокоившись всерьёз, она обратилась к первому, кто пришёл в голову -- родному дяде.
      -- В город нужно везти, -- заключил он, бросив на больного как будто сочувственный взгляд. -- Мы ничем помочь не сумеем. А мать-то где?
      -- Да в городе, -- солгала девочка. -- На работе...
      -- Ты вот что... Ступай-ка к председателю, пусть выделит лошадь с телегой. А мы с женой пока заберём парня к себе.
       На ослабевших ногах далеко не пойдёшь. Председателя на месте не оказалось, поэтому пришлось искать его по всей деревне. В конце-концов, найдя его на тракторной бригаде, находившейся километрах в пяти от деревни, Маша услышала:
       -- Советская власть не обязана помогать врагам трудового народа. Пусть вам помогает буржуйская контра!
     Глотая слёзы обиды, Маша вернулась к дому дяди, когда уже стемнело.
  -- А мальчика уже увезли, -- как-то подозрительно отводя взор, заявила тётка. -- Ты ступай себе домой, горемычная, ступай...
   В дом её не пригласили...
      Уже растопив печь, она вспомнила, что надо бы расспросить родственников, не понадобятся ли братишке какие-то вещи, пока он будет находиться в больнице.
     Невзирая на позднее время, Маша набросила на худые плечи старый мамин платок и побрела к дядькиной избе.
      На первый взгляд могло показаться, будто хозяева мирно почивают: всё было заперто, а окна угрюмо и невозмутимо взирали на непрошеную гостью чёрными глазницами. Как ребёнок, воспитанный в лучших традициях, Маша понимала, что беспокоить хозяев в столь позднее время не стоит, и уже собиралась возвращаться, как вдруг ей показалось, будто на чёрном безжизненном фоне одного из окон мелькнул слабый отсвет пламени.
    "Там находится кладовая, -- вспомнила она. -- Странно... Всюду темно, а там горит лампа..."
       Тихонько подкравшись к окну, девочка осторожно потёрла стекло. Заглянув в образовавшийся "глазок", она увидела нечто такое, от чего волосы встали дыбом. На фоне неуверенного свечения лампы-керосинки был виден длинный дубовый стол, предназначенный для разделки свиных туш. На нём покоилось небольшое тело. Пока тётка придерживала конечности, дядя большим ножом срезал с них мясо. Под мигающим освещением картина казалась настолько жуткой и зловещей, что юная наблюдательница опешила и, вместо того, чтобы избавить себя от зрелища, как будто прилипла к окну. "Откуда у них мясо? -- невольно задалась она вопросом. -- Скотины у них давно нет..."
        Между тем мясники дрожащими руками отделили голову жертвы. В эту минуту Маша невольно задрожала, осознав, что на столе покоится человек. В тот же миг голова жертвы оказалась повёрнутой лицом к окну, вследствие чего Маша встретилась с взглядом потускневших глаз брата. При виде этого лица, выражение которого напоминало лик Иисуса накануне кончины, девочку охватил такой ужас, что, не помня себя, она побежала прочь, не разбирая дороги. Если бы нашёлся человек, отважившийся спросить о том, сколько времени она бежала, Маша не могла бы ответить. Во всех окнах давно погасли огоньки, когда девочка, наконец, опомнилась. Прежде всего, она ощутила странный озноб, который, собственно, и привёл её в себя. Увиденное не укладывалось в голове. Братик, братишка!.. Двое взрослых людей, которых весьма затруднительно назвать людьми, хладнокровно, с алчными взглядами, срезали с его ручек жалкие остатки мышечных тканей, а потом отрезали голову. Всё это проделывалось с таким невозмутимым видом, словно они занимались разделкой поросёнка или курицы. До сих пор о людоедах Маше приходилось слышать разве что в детских сказках или страшилках.
    Она не заметила, как в ходе своих размышлений остановилась.     Осмотревшись по сторонам, она обнаружила себя в центре деревенского кладбища. При свете луны и ночном ветре ей показалось, будто двигаются не только ветки оголенных деревьев, но и кресты на могилах. Мало того: всё это двигалось прямо к ней! Ощутив, как волосы становятся дыбом, Маша издала дикий крик и побежала, что было сил. Крик исходил не только из горла, но и из глубины существа. В нём сочетались страх, ужас, отчаяние и бессилие. Бессилие что-либо изменить, кого-то наказать, страх -- перед жизнью, людьми, матерью, страной, ужас -- перед обстоятельствами и обществом, поставившим её вне закона и узаконивающим поедание детей.
       Но зло таки должно быть наказано, -- это во-первых. Во-вторых, все эти взрослые дядьки, запросто решившие участь её семьи, наверняка обладают достаточной силой, чтобы наказать виновных... И вдруг они сумеют вернуть Ванечку к жизни?..
       -- Ой, лишь бы не оказалось слишком поздно! -- прохрипела она совсем по-взрослому, не обращая внимания на усиливающийся ветер, проникающий в самую глотку. -- Хоть бы успеть, успеть!.. Ведь я, наверное, так долго мешкала...
       Её шаги по промерзшей земле порождали зловещее эхо. В иные времена они вызвали бы повсеместный собачий лай, но только не сейчас, когда во всей деревне не осталось в живых ни одного животного, ибо все они были давно съедены. То было очень давно... в прошлой жизни...
 Наконец девочка добрела до дома, в котором жил председатель колхоза, и без зазрения совести громко забарабанила в окно. Спустя минуту из-за двери послышалось недовольное ворчание. С душераздирающим скрипом открылась дверь, из проёма послышался сонный мужской голос:
     (прод следует)