Самки

Коровы медленно встают, сначала на передние ноги, затем с трудом приподнимают широкий зад, который кажется еще тяжелеё от огромного белого, грузно свисающего вымени. Галка, более известная по прозвищу «Акула», и её дочь, опустившись на колени под самым брюхом коров, тянут сильным движением пальцев набухший сосок, и всякий раз, как они его сжимают, в ведро падает тоненькая струйка молока. Чуть желтоватая пена поднимается по краям, и женщины переходят от коровы к корове, до конца их длинного ряда.

 - Что с тобой, Танька? - спросила она.

И дочь -- рослая, рыжая, с огненными волосами, с огненно-красными щеками, вся в веснушках, как будто огонь брызгами попал ей на лицо, когда она причесывалась однажды на солнышке, -- пролепетала, тихонько всхлипывая, как побитый ребенок.

 -- Не могу я больше таскать молоко.

Подозрительно взглянув на неё, мать повторила:

-- Да что с тобой?

    Татьяна повалилась на землю между вёдрами и, закрывая лицо фартуком, ответила:

    -- Очень уж тянет. Не могу!

      Насторожившись, мать в третий раз спросила:

     -- Да что с тобой, говори же!

    Дочь простонала:

   -- Боюсь, беременна я!

И зарыдала.

 Тут и Галина поставила вёдра, до того опешив, что не нашлась, что сказать.

  Наконец, запинаясь, она проговорила:

     -- Ты.., ты... Ты беременна, мерзавка? Ты что, сдурела?

     Сама Галка ещё с юности прослыла непутёвой. Когда-то, как и многие ровесницы, изрядно «погуляла», потом вышла замуж за такого же пролетария, потом развелась. От брака или же не от него у неё осталась дочь, к которой она была по-своему привязана. Периодически она устраивалась на какую-то работу – преимущественно сезонную, -- чтобы к зиме бросить её. Но уже третий год Акула трудится на Сметану, состоятельного фермера, довольствуясь не только зарплатой, но и возможностью напиться молока, бесплатно поесть и даже поспать в уютном фермерском сарае. Люди поговаривали, будто фермер использует Галину не только для работы, но и ещё для кое-каких услуг.

        Татьяна пробормотала:

      -- Да нет, боюсь, что так и есть.

Мать ошеломленно смотрела, как дочь лежит перед ней и плачет, и вдруг закричала:

       -- Так ты беременна? Ты беременна? Где ж ты это нагуляла, шлюха?

       Девушка, вздрагивая от волнения, и глядя на мать туповатыми, почти коровьими глазами, прошептала:

         -- Думается мне, в машине….

        Акула старалась понять, угадать, узнать, наконец, кто же виновник такого несчастья. Хорошо, если это парень при деньгах и глуповатый – можно будет Таньку пристроить и самой пожить за его счёт --, умеючи, можно всё уладить, и тогда это ещё полбеды: такие дела часто случаются с девушками, Танька не первая и не последняя. Но всё-таки неприятно: пройдёт дурная слава, а ведь они у всех на виду. Она спросила:

         -- Кто ж это с тобой сделал, потаскуха?..

       Дочь, решившись всё рассказать, шёпотом произнесла:

         -- Да, наверное, Серёжка….

     Тут Акула в ярости бросилась на дочь и принялась колотить её с таким остервенением, что платок сполз с её массивной головы. Она била её кулаком по голове, по спине, куда попало, и девица, растянувшись во всю длину меж двумя вёдрами, которые немножко её защищали, прикрывала только лицо ладонями. Коровы от удивления бросили щипать траву и, повернувшись, смотрели на них большими выпуклыми глазами. Крайняя замычала, вытянув морду по направлению к женщинам.

       Галина устав бить и запыхавшись, остановилась.  Приходя понемногу в себя, она попыталась разобраться в том, что произошло:

  -Серёжка? Да как же это приключилось? Как ты могла? С сыном Сметаны? Ты что, рехнулась? Не иначе как он тебя приворожил, прощелыга! Или ты не понимаешь, что от него ничего не перепадёт? Его отец не позволит себя облапошить! Чего доброго, ещё с работы прогонит…

       Татьяна, всё ещё уткнувшись лицом в пыль, тихонько сказала:

     -- Это не тот Серёжка… Не Сметана… Ветеринар…Я не платила за проезд.

-- За какой ещё проезд? – нахмурила брови мать, но в тот же миг е  осенило.

         Каждую неделю, по средам и субботам,  в Татьянины обязанности входило возить в сельский детсадик продукты с фермы: молоко, сливки и яйца. Она отправлялась в семь утра с двумя большими сумками: в одной молочные продукты, в другой -- яйца; выходила на большую дорогу и дожидалась там рейсового автобуса. Иногда он ездил, но чаще приходилось довольствоваться попутками. Поставив сумки наземь, Татьяна садилась на край канавы и со скучающим видом посматривала на дорогу.   В это время почти ежедневно из деревни выезжал в соседнее село ветеринар – молодой парнишка, направленный сюда по окончании техникума. Зарплата у него была не ахти какая, потому он довольствовался скромным, повидавшим немалое количество ремонтов «Москвичом». Сергей производил впечатление довольно ограниченного существа, но всё-таки это был веселый, здоровенный малый, до того опаленный солнцем, исстёганный ветрами, вымоченный ливнями и покрасневший от водки, что лицо и шея стали у него кирпичного цвета. Всякий раз, завидев мать и дочь издалека, он кричал:

        -- Привет, девчонки! Как здоровье? Как живёте?

      Но обыкновенно получалось так, что рядом с Татьяной матери не было.

   Она открывала заднюю дверь, ставила сумки на видавшее виды сидение, после чего сама усаживалась рядом с водителем. При этом она поднимала одну за другой ноги, чтобы сесть поудобнее, и платье, задираясь, демонстрировало аппетитные икры.

                И всякий раз парень отпускал одну и ту же шутку:

                -- Смотри-ка, они не похудели.

И Татьяна смеялась, находя это забавным. Затем раздавалось: "Но-о-о, Малютка!" – и машина, подчиняясь его велению, подозрительно урча, двигалась с места.

    Доставая кошелёк из глубокого кармана, пассажирка медленно извлекала несколько гривен — плату довольно символическую – и, опустив глаза, подавала их Сергею. Тот брал, говоря:

         -- А забавляться-то ещё не сегодня будем?

         И он хохотал от всей души, повернувшись всем туловищем, нагло пяля на неё похотливые глаза.    Всякий раз, отдавая ему эти деньги, она испытывала странную боль в области сердца. А когда в кошельке не находилось мелких купюр,  она страдала ещё больше, никак не решаясь разменять крупную.

       И как-то раз, расплачиваясь, она сказала:

     -- А ведь с меня, как с постоянной клиентки, тебе не стоило бы брать больше трёх гривен, а?    

Он засмеялся:

     --Три гривны, красавица? Нет, ты стоишь дороже, ей-богу.

       Она настаивала:

       -- Для тебя это не составило бы и полсотни в месяц.

        Неистово нажимая на педаль, он закричал:

      -- Ну, что же…  Я парень покладистый…  Так и быть, уступлю такой раскрасавице… Только мне чтоб за это была забава!

Она простодушно спросила:

      -- О чём это ты говоришь?

       Его это так рассмешило, что он даже закашлялся от хохота.

     -- Забава, чёрт возьми, и есть забава. Ну, какая бывает забава у девки с парнем, когда они остаются вдвоем и без музыки?

     Она поняла и, покраснев, заявила:

      -- Такая забава не по мне. И не нравишься ты мне вовсе.

Но он не смутился и повторил, всё больше и больше потешаясь:

       -- Не миновать тебе этой забавы, какая бывает у девки с парнем.

      И с той поры всякий раз, как она ему платила, он смотрел на неё раздевающим взглядом и бесцеремонно спрашивал:

       -- Ну как, забавляться-то ещё не сегодня будем?

Полагая, что на шутку следует отвечать в том же тоне, она отвечала:

           -- Сегодня нет, Серёженька, а уж в субботу непременно.

            И он удовлетворённо восклицал, смеясь, как всегда:

            -- Ладно, красавица, в субботу, значит.

Всё же в уме она прикидывала, что за два года поездок она переплатила добрых двести гривен, а в деревне такие деньги на дороге не валяются. Она подсчитала также, что ещё через два года получится целых полтысячи.

         И как-то раз, в весенний день, когда они ехали и он по обыкновению спросил её: "Ну как, забавляться будем?" она ответила:

                -- Как хочешь.

Он, нисколько не удивившись, с довольным видом остановил машину и пробормотал:

                -- Ну вот и хорошо. Я ведь знал, что так и будет...

                Три месяца спустя девица заметила, что беременна.

                Обо всём этом она, жалобно всхлипывая, рассказала матери, и та, побледнев от гнева, спросила:

                -- Сколько же ты выгадала?

Татьяна ответила:

                --Гривен триста...

 Тут бешенство крестьянки прорвалось, она бросилась на дочь и опять начала её так бить, что у самой дух перехватило. Потом, придя немного в себя, спросила:

                -- Ты сказала ему, что беременна?

                -- Ясное дело, не сказала.

                -- Почему не сказала?

                -- Да он опять бы заставил меня платить.

                Акула задумалась, потом, взявшись за вёдра, проговорила:

                -- Ну, ладно, вставай и постарайся дойти.

И, помолчав, добавила:

                -- Смотри, Танька, ничего ему не говори, пока сам не заметит, чтоб нам этим попользоваться до седьмого, а то и до девятого месяца.

                 Та поднялась, всё ещё плача, растрепанная, с распухшим лицом, и продолжила путь тяжелым шагом.

                -- Ясное дело, ничего не скажу, - проворчала она.