Помните у Жванецкого: ну, не получается у нас... Граф английский неловко, боком боится зайти к себе в замок...
    О сервисе в наших магазинах. Витрины ломятся от разнообразия товаров, в глазах рябит от изобилия известных марок со всего мира, а у продавщиц, как не обвешивай их бейджами и не наряжай в модные фирменные аксессуары, на лице отвращение к покупателю. Даже интересоваться тем, что интересует покупателя ухитряются так, что всякий интерес улетучивается на дальних подступах к покупке.
    Захожу в обувной магазин. До закрытия четверть часа. Зашел не просто полицезреть, а с четкой целью приобрести перед командировкой пару чего-то приличного. А продавцы уже намылились домой и навесной замок в руках вертят. Четко обозначаю цель своего визита. Девица берется показать искомый товар, а ее саму начинает душить раздражение. То есть всю ситуацию, и собственно мое право на покупку она понимает, но сдержать себя не может. Ну, не получается у нас.
    — А вы не могли раньше прийти? — прорывает хлипкие шлюзы профессиональной этики. Вопрос риторический, но применительно к этим обстоятельствам глупый. Не пришел, значит не мог. Молодая особа еще больше себя накручивает: «Мы уже кассу сняли», заявляет уже с истерическими нотками в голосе.
    Нет. Все. Точка. Я не должен чувствовать себя виноватым в том, что ей хочется домой, что парень истомился без этих глаз-ледышек и губ подковкой вниз. И не виноват я, что время их рабочего дня совпадает с моим. И в том, что у нее зарплата маленькая тоже, поверьте, помочь ничем не могу.
    — Многоуважаемая (вот здесь делаю многозначительную паузу и стараюсь занять как можно больше ускользающего куда-то пространства), — мне кажется, что у нас с вами еще есть минут десять.
    — А на моих часах без двух минут.
    Нет, пока у нас не получается.
    А может провести этакую «школу передового опыта»? Поучиться торговать, скажем, у продавца обоев на «Привозе». Без подобострастия и навязчивости, живо и заинтересованно ровно настолько, чтобы покупатель почувствовал, что его запросы первостепенны. К тому же добавляются совершенно не обязательные, на первый взгляд, замечания, подсказки, консультации.Прекрасное чувство юмора и хорошее настроение без бодрячества. И чувствуешь себя обязательным участником процесса купли-продажи, участвуешь в действе с интересом и удовольствием. И потом обязательно вернешься, даже если где-то то же самое на 2 гривни дешевле.

Росточек жизни уберечь       Скромное одноэтажное здание добрым словом вспоминают бабушки и дедушки, мамы и папы, дети и внуки. Обозначено оно добрым именем "детский сад". А в 93-летней жизни Евдокии Никитичны Кетовой с этим домиком связаны горькие и радостные воспоминания о пропахшем дымом пожарищ Бердянске послеоккупационном. Тогда и с жильем-то было туго, не то что с детскими садиками.       -- Захар Иванович -- он был завгороно, -- вспоминает Евдокия Никитична, -- знал, что до войны я была воспитательницей. Он меня вызвал: "Ты пойдешь работать заведующей?" Я говорю: "Нет. Это страшно". "Я буду тебе помогать. Иди и работай". Он был помощник крепкий -- Захар Иванович.       Дали по Пушкинской улице здание (конюшня была румынская) и сказали: вот оборудуй и будет вам сад. Боже мой, давай я работать. Набрала себе нянечек и воспитателей. Все делали черную работу. А ну, если румынская конюшня была? Надо было все сделать. И своими руками -- мужчин не было. Женщины, девушки и повозочка в руках. Не на чем было даже деткам обед сварить. Получили от милиции разрешение ходить по горелкам и собирать головешки. Девочки мои с повозочками управлялись.      Однажды пошли дрова собирать. А одна прибегает: "Евдокия Никитична, там в сквере под развалкой ребенок кричит!" А я ей говорю: "Так ты прибежала докладывать? Надо ж было взять ребенка. Бегите!" Принесли они это дитя. А оно в солдатском одеяле, еле дышит. Развернули. Вши там просто кишели. Одеяло сожгли. Ребеночка отпарили, привели в порядок.       Нас обслуживал врач Соломон Давидович Акав. Пришел сам, добровольно. Сказал: "Я буду обслуживать ваш детский сад". Так вот Соломон Давидович дал нам строгую диету и приказал: "Смотрите, от большой любви не закормите ребенка чем вам захочется, -- только тем, что я скажу".       Девочки мои устроили дежурство, чтобы не оставлять ребеночка ночью одного. Могли после трудного дня домой уйти, но -- сердце человеческое, любовь к жизни, любовь к детям. И у них забот хватало. Но у всех было тогда чуткое доброе сердце.       Как пошли люди: "Мы слышали, вы ребеночка нашли? Давайте мы его заберем". А я им говорю: "Ну как я вам ребенка дам? Вы подумайте". Придет пара молодых или одна женщина. Гляжу -- душа не лежит.    А потом приходит молодая пара. Евреи. Сказали, что они -- фотографы. "Мы слышали -- у вас ребенок есть. Вы отдадите нам его?" Я на них посмотрела -- они мне так понравились. Показала им ребенка. "Ну мы возьмем?" Я говорю: "Нет, я так просто не могу его вам отдать. Я должна все оформить через исполком, чтобы вы дали девочке свою фамилию, имя, свое отчество".       Побежала я в исполком, а там Григорий Иванович Бондаренко говорит: "Дуся, дорогая, да у нас вчера только исполком заседал. Ну ничего, мы на завтра соберем". Собрали горисполком. Пошли туда я, Соломон Давидович и эта пара. Утвердили : имя, отчество и возраст девочке дали 6-7 месяцев. Точно не мог Соломон Давидович определить. Она ж -- дистрофик, вся в морщинках была.       На следующий день думаю: пойду проведаю свою девочку. Пришла по адресу, спрашиваю: в такой-то квартире кто живет? А мне говорят: "Они исчезли. Ночью их уже не стало. Утром смотрим -- квартира пустая". Тогда у всех -- узлы с вещами, и все -- больше ничего не было.       Прошло некоторое время. Год, может быть, или полтора. Получаем письмо: "Улица Пушкина. Детсад 5. Заведующей". И весь адрес. А в письме -- фотография. Написали имя: Неля. И ни возраста, ни адреса. Только по штемпелю определили -- из Днепропетровска. Вот так мы снова увидели свою девочку. А на сегодняшний день этой Нелечке -- за шестьдесят.    И доверьем, и покоем    Дышит каждая черта.    Только, может быт, осталась    Складка горькая у рта.    Это след неизгладимый...    И откуда он, бог весть, --    Оттого ль, что счастье где-то,    Оттого ль, что совесть есть...     Вот и закончилась очень короткая улица. Поэтического финала не будет. Вы не спеша пройдите по Пушкинской (да по любой другой родной улице) -- она сама как сборник искренних лирических строк.

Вольный ветер.     Теперь вниз и за ворота. И быстрее. Рискуем надолго задержаться в самом начале и не добраться до конца коротенькой Пушкинской. На противоположную сторону и правее, где дружками-корешами стоят, по-братски сомкнувшись незатейливой аркой, два дома. Они пережили десятилетия, революции и войны, зной и дожди. Грузно осев на кромке тротуара, стали частью этой улицы.    Квартируя в одном из них, молодой, талантливый, смелый и зоркий Сергей Семендяев приметил характерную бесшабашность старого дворика и поселил в нем "Восточный ветер". Так и гуляет он в ветвях тополей-великанов, лихо посвистывая под аркой, гоняя над Пушкинской тучи, голубей и листву, весело хлопая бельем на веревке.    Член Союза художников Украины, внук одного из самых предприимчивых бердянцев Сергей Семендяев давно переехал и не навещает захолустный дворик, который врезал в линолеум свободно и вдохновенно, превращая в символ уютного, продутого ветрами романтики Уголка Детства, Городка Юности, Города-Родины. И пусть мудрее и неторопливее стал автор, изысканнее и реже его новые работы, сложнее и однообразнее жизнь, но вольный "Восточный ветер" осеняет мощным крылом скромную Пушкинскую. Кто-то увидит ее по-новому и запомнит надолго. Как и те ухваченные в работах многочисленных местных художников взгляды на Бердянск, которых сколько угодно на колоритных уличных вернисажах.   Начинается жизненный путь    От качающихся облаков,   от вздымающейся волны,   от распахнутых крыльев,   полных вольного ветра, и летит над порогами детства, неся наши ритмы   в пространство...

Дзвінкоголоса "Хуртовина"     Поряд, всього за півтора десятки кроків сутінковим коридором, світ іншої музики -- володіння дзвінківської "Хуртовини". Вже й не знаю, чи варто докладно з'ясовувати, звідки взялося оте диво-дивнеє, отой колектив самобутній, що десять років посеред російськомовного оточення так впевнено, творчо і природно плекав пісню українську. Робилося це так без примусу, так захоплююче цікаво, що навіть ті, хто про "западенців" з притиском згадував, "Хуртовинські" виступи сприймали з насолодою. Бо то було справжнє. А створювалося воно в тому ж "червоному" будинку на Пушкінській. Вечорами з гуртожитків, з різних куточків міста поспішали до гостинної пісенної світлиці хлопці і дівчата. І непомітно спливали години нелегкої праці. От де давав Роман Дзвінка зрозуміти, чого варте справжнє чисте звучання. А як артистично керував він цїєю спільнотою, використовуючи особистість і вдачу кожного на користь всім. Тому однаково затишно почувалися у гурті заслужені ветерани і новачки-першокурсники. І жила собі "Хуртовина", напучуючи з вдячністю у велике життя випускників педінституту і приймаючи у свої теплі обійми новобранців, щоб перетворити їх на соловейків, горлиць й орлів-красенів.     Не шкодував сил і творчої наснаги Дзвінка. Пісні збирав і обробляв, прислухаючись до гурту. Музик справжні народних викохував. Потім зводив все докупи і дарував людям, гідно сприймаючи шану, але не заспокоювався -- працював, працював, ніби пісню співав. А хлопці і дівчата -- йому в тон. Все це з таким захопленням робилося, що кортіло поряд бути, слухати і підспівувати.     Але запропонували Дзвінці кращі умови. Попрощався Роман звітним (за 10-річну працю) концертом та й подався до рідного Рівного. І трапилося так, як ото бджолярі кажуть: коли матка відлітає з вулика, рій залишається гудіти. Нібито хуртовинці -- ось вони всі, а місто втратило чудовий колектив -- гордість свою і славу. Бо тільки завдяки отому вертлявому та гречному, інтелігентному і меткому, неповторному Ромці Дзвінці посеред Бердянська на Пушкінській народжувалося диво народної української пісні.     О ні, Вкраїна не загине,
    Коли народний океан
    Співає, наче той орган.
    Є сила в ній -- душа єдина.

Ритмы жизни        Отсчитав полсотни шагов и два десятка лет, остановимся у краснокирпичного дома, совсем не шедевра архитектуры, и поднимем голову. Вон там, под крышей -- уютный зал кафедры музыки педиуниверситета. А в нем как-то нечаянно для Бердянска вдруг зазвучит гитара. На маленькой сцене деликатный Паша Косенко, размяв трепетные легкие пальцы приникает к янтарной певучей деке, охватывает гриф. И раздвигает тесноватые стены, и поднимает низковатый потолок компания умных,строптивых и гениальных гигантов. Бах, Вивальди, Лорка, Пол Портер, Чарли Паркер усаживаются на подоконники, пристраиваются на краешке сцены, отираются где-то в дальних рядах. Они -- не гости. Они -- здесь живут. Дружбой с ними дорожат рассеянный с виду преподаватель пединститута Паша Косенко и его воспитанники. Они прислушиваются к ритмам великих и сами начинают создавать чудную музыку. Сидеть, слушать и думать приятно и легко. Ребята сначала старательно отыгрывают партии, но постепенно начинают озорничать и уже стригут и причесывают ритмы и мелодии на свой лад.    Маэстро Паша урезонивает разгул вариаций. Его гитара нащупывает нить настроения и заграбастывает власть, то вырываясь в лидеры, то отступая перед настойчивыми бонгами. И в зале уже царит атмосфера согласия, в которой слушатель находит удобное для себя место фана или ценителя, любителя или соучастника.   Сколько работают на сцене ребята из инструментального ансамбля, который уже с успехом прошелся по фестивалям в Запорожье и Ужгороде, сразу не определишь. Знакомые классические вещи мелькают быстро. Изысканные строгие композиции "нагружают" голову. Все как-то вне времени. Когда же усталые инструменты итожат кодой дивное путешествие, становятся заметными бисеринки пота на лбах. Покато сникают плечи. Живут только глаза, отвечая на благодарность и поздравления слушателей. Они снова придут в этот уютный зал на Пушкинской. Повстречать друзей и поговорить. О несчастных и счастливых, О добре и зле. О лютой ненависти и святой любви. Что творилось, что творится На большой Земле -- Все в этой музыке -- Ты только улови.

    По родному городу большинство из нас ходит со взглядом, устремленным в себя. Но стоит отрешиться, осмотреться и откроется то чудо, которым будни одаривают каждого. Одно из мест прозрения в щедром на внешние эффекты Бердянске -- пожалуй, самая короткая в нем улица Пушкина.   Пригласить на нее, конечно, следовало бы среди звонкой радостной весны или в тихой задумчивости осени, когда она проживает самые прекрасные для себя дни. В этом убедится всякий, кто окунется в ее весенний зеленый шум и смолистый аромат или отправится теплым погожим осенним вечером пошуршать листьями. Для меня же Пушкинская хороша всегда. Может быть, потому, что подарила встречи с людьми удивительными. Даже прихожу к ее истоку по следам воспоминаний о том, как мой закадычный друг-питерец, меченный всеми ветрами, дождями и туманами Васильевского острова, вдруг замер на углу, посмотрел налево, взглянул направо и изрек: "Улица Росси в Бердянске. Недурственное начало. Давай скорее побредем дальше".

Дорогой человек       Сполна обладала великой тайной душевной зоркости скромная, чаще незаметная, хрупкая и очень сильная женщина. Ее рабочий кабинет в углу первого этажа старого здания бывшей знаменитой школы все так же смотрит окнами на север и на закат. И в памяти он все так же остается за Кларой Николаевной Мининой. В его завешенных стенгазетами, стендами, вымпелами и фотографиями стенах собирались на "споры", "серьезные" и "теплые" комитеты те, кого Клара Николаевна, нет -- не любила и не пестовала, а "проращивала" и вела по жизни. Не за руку. Ее общение с шумным и голосистым сборищем школьных активистов рождало ассоциацию с заботливыми осторожными и деликатными руками. Они не дергают, не подталкивают и не ограничивают -- лишь подправляют и поддерживают.     Когда в ее кабинете вовсю красовались ребята, которыми школа гордилась по-праву. Когда щедро сыпались прожекты и нарочито смелые высказывания. Когда казалось: еще чуть-чуть и начнется самолюбование. Клара Николаевна с легкой улыбкой в слегка прищуренных глазах, чуть подавшись вперед, сидела за своим, меж двух окон, столом и слушала. Чуткость у нее была удивительная. В разговор вступала в самый раз -- ни секундой раньше, ни секундой позже того момента, когда деловое обсуждение грозило пустопорожней болтовней обернуться. Кратко и точно отсекала лишнее, формулировала счастливые находки, обостряла и снова отступала в тень, листая какую-то совершенно случайную тетрадь. Клара Николаевна самолюбие не задевала, но окорачивала юных гениев, приземляла записных лидеров, слышала умных скромников. Она всех своих ребят и девчат понимала и ценила, и очень хотела, чтобы их поняли и оценили люди, которых уважала сама. Таких вокруг нее было много. Привлекало осознание чего-то неподдельно настоящего. И если Клара Николаевна звала на заседания школьного литературного клуба, отказываться не стоило. Взрослые дети торжественно читали стихи свои и любимых поэтов, мерцали свечи, слушали. А где-то в уголочке сидела самая внимательная слушательница, самый требовательный ценитель, самый добрый и испытанный друг. Она знала, что и когда сказать, и не молчала. Она умела поощрять не говоря ни слова. Она училась жизни у своих учеников. А они учились у нее многому.     "Милая Клара Николаевна! Вы очень прекрасный человек. Еще не зная Вас, я почувствовала исходящее от Вас тепло. Учеников в школе много, и я порой поражалась: как у Вас хватает на всех доброты? Сколько же ее должно быть? Признаюсь честно: я всегда завидовала Вашей неуставаемости, неистощимому запасу идей. Спасибо за то, что помогли выползти из мещанства и лжи. Я еще не стала настоящим человеком. Но я им стану. Я Вам обещаю. Благодаря Вам, я поняла, что в жизни надо не только есть, пить, но и делать, творить, строить. И еще... о самом главном. Не всегда надо мной было светлое, радостное и теплое небо, чаще были тучи и дождь с градом. И Вы порой бросали мне луч надежды, рассеивали мглу. Спасибо Вам! На моих глазах слезы: жаль. Да что там жаль -- больно расставаться с Вами. Я ничего не преувеличиваю. Больно! Но Вы навсегда останетесь в моей памяти Добрым, Сильным, Светлым, Человечным человеком. Лариса".    Вот так и светят в памяти маячками добра на углу Пушкинской и Фрунзе окна ее кабинета.

Живут на планете хорошие люди   Красивые в скромности строгой своей.   Привет вам сердечный, хорошие люди!    Большого вам счастья, хорошие люди!   Я верю: в грядущем Земля наша будет   Планетою только хороших людей.

Мне написала NIKOTIN, как комментарий на "Лошадку-жизнь". И здорово так получилось

дали все для нас открыты.
коли не стремимся к ним,
значит стали уж забыты
все науки. не спешим
прорываться мы к вершинам,
и к желанья предаем.
и мечты, что сердцу милЫ,
потихоньку предаем.
засосала нас рутина
серых будней, серых дней
мы из пробок, что есть силы,
вырываемся. но в ней
столько силы, столько боли,
столько тяжести... и вновь
забываем по неволе
то , что в мире есть любовь

Отвечаю с утренним восторгом:
и не живем делами грешными.
Спим в тепле, не верим темноте
и шпаги на стену повешены...
В нашей шхуне сделали кафе,
на тумбы пушки исковеркали,
истрачен порох фейерверками,
на катафалк пошел лафет.
Мы с тобой давно уже не те...
И нас опасности не балуют.
Кэп попал в какой-то комитет,
а боцман служит вышибалою.
Нас с тобой не трогает роса.
На паручах уж не разляжешься.
Пустил артельщик разгулявшийся
на транспаранты паруса.
Мы с тобой не те уже совсем...
И все дороги нам заказаны.
Спим и жрем на средней полосе,
избрали берег вечной базою.
Знаю, нам не пережить зимы,
И шхуна, словно кот на привязи.
Кривая никуда не вывезет...
А море ждет нас, черт возьми!
Море ждет, а мы совсем не там!
Такую жизнь пошлем мы к лешему!
- Боцман!
- Я!!
- Ты будешь - капитан!!!
Нацепим шпаги потускневшие.
Мы с тобой пройдем по кабакам,
команду старую разыщем мы...
А здес?! А здесь мы просто лишние.
Давай, командуй, капитан!
Мы ждем команду капитан!..
Вот такое коллективное творчество

От счастья и от горя мы все на волосок.
Отрада нас морочит, и ластится и льнет.
С три короба пророчит и вскоре увильнет.

Затем невзгода гложет и хлещет как бичом.
Тут опыт не поможет, тут навык непричем.
Решай головоломку, как одолеть напасть.
Ты подстели соломку, чтоб больно не упасть.

Смелей держись за повод, схлестнись с своей судьбой.
Не дай невзгодам повод обвыкнуться с тобой.
Что там еще случится, не думай, не гадай.
Но лишь ожесточиться душе не позволяй.

как влага в песках пустынь...
Ах, если б сердцу мог сказать я:
"Остынь!"

В мире есть все, но он духом нищий,
за это его отринь.
Главу не преклонишь на пепелище
его твердынь.

Мы спорим друг с другом, с собою и с богом
в плену неуемных гордынь.
Никто не хранит и никто не помнит прежних святынь...

Но так прекрасны луна и звезды,
и солнце, и неба синь,
что жаждет душа улыбнуться сквозь слезы:
"Аминь!"

    Когда бывало гадко на душе, в приазовском Бердянске всегда был "пятнадцатый выход", то бишь автобус №15. Он тряско и длительно "ходил" на Бердянскую косу. Уже сама эта разноширокая, но все равно узкая полоска песчано-ракушечной земли с бесконечными пляжами, "маслинками", ветрами, солнцем, травами и волнами -- отдохновение для тела и души. Но еще жил на ней дед Юра.

    Все лет пятнадцать нашего общения он был "дед Юра" (без отчества и, тем более, фамилии). И возраста он был одинакового. Наезжал к нему изредка, а перемен в его крепкоголовой, грубо слепленной фигуре, вечно загорелом, спеченном ветрами и солнцем лице, манере держаться и веско говорить не замечал.    

Он почему-то всегда встречал у ворот, крашенных вечно выгоревшей белесо-голубой "первомайской" краской. Протягивал "лопату" -- крепкую, "як обценьки", с мощными, короткими, меченными въевшимся черным варом, репаными рыбацкими сетями пальцами. Крепкое мужское рукопожатие ценил, как прямой взгляд, как умение несуетно говорить и с достоинством слушать. Иногда говорил короткое: "Рад" (с чем-то были нелады), -- чаще: "Проходи". Привезенную бутылку и снедь до поры не замечал. Прихлопнув ладонью по крытому клеенкой столу, ухватывал черный вечный, как все кругом, "заступ" и чинно отправлялся в виноградник -- полсотни кустов любовно ухоженной "березки", посреди лета щедро украшенной золотистыми холеными гроздьями прозрачных солнечных ягод. По каким приметам он отыскивал "хованку", не знаю. Присутствовать при этом священнодействе не доводилось да и не предполагалось. Но через законные пять минут на столе появлялся облепленный ракушкой "бутылек" чудного вина.

Баба Юля (так ее звали, хотя имя было древнее какое-то -- Евлампия или Евфросинья) сноровисто жарила кефаль с помидорами или что-то еще, традиционно и бесподобно вкусное.

Начиналось с обмена нехитрыми новостями. Потом звякали стаканы, пело и дразнило льющееся вино.    

Дед Юра признавал только три вида вина: из "березки" -- белое, душистое и нежно-сладкое; розовую "лидию" -- "только для себя" (он вообще вина не продавал -- только дарил -- высшая степень признания, когда на новоселье в ноябре открыл дед-юрин бочонок, в дом ворвалось лето) и густющую "изабеллу". При помощи последнего мудрый дед учил меня жизни. Когда впервые я с наслаждением пропитывался этим мягким, глубоко-фиолетовым ароматным нектаром, он тихо молвил: "Осторожнее. У меня только первого съема." (Бродит только отжатый чистый сок, без сахара, дрожжей, воды и мезги -- Боже упаси.) Что это значит, почувствовал только тогда, когда при совершенно ясной радостной голове ноги отказывались служить исправно, и сердце до утра гупало в глотке и громило виски. А не гони коней, пока не в курсе дела!    

И начинался разговор. Тем было мало. Чаще -- о море. Дед Юра был потомственный "браконьер" и этим гордился. Официально где-то работал -- "сутки через двое", но жил рыбой. Поэтому...    

-- Да что он -- этот в очечках лекцию мне приехал читать: браконьеры губят море, -- веско, сипло басил, пригубив налитое. -- Я с него живу. Мне дрибной краснюк -- ни душе, ни сердцу. Что я не знаю какую и когда рыбу брать? И сколько. Он -- образованный (звучало "ласкательно", как "дурачок") пусть лучше скажет, как тралом дно пашут. Все перевернут. А бычок, он на ракушку, на камушек икру ложит, камбала на дне вес нагуливает, краснюк со дна ест. А сколько мелюзги тралами добывают? Назад, в море бросает ее кто-то что ли!    

Дед Юра не кипятился. Он рассказывал доказанное себе раз и на всегда. Он помнил времена, когда в море ходили с корзинами камней -- три-четыре корзины высыпали для нерестилищ. За этим следили. С нерадивых свой спрос был.

А в прошлом году, например, Азов более 2000 раз тралили. Все дно перепахали. Хорошо не дожил вековечный рыбак до такого. Не рвет душу в бессилии перед человеческой глупостью и жадностью.

Он помнил прасолов -- фартовых, авторитетных, деловитых мужиков, уважаемых за сметку, хватку и справедливость. Такие не только знали когда, где и сколько рыбы взять, кому и почем продать, как улов и выручку разделить. Они рыбацких вдов без поддержки не оставляли. Рыбацких сирот к делу прилаживали. Когда отец деда Юры из моря не вышел, ему ("совсем ще пацаном был") сначала на берегу работенку сыскали: баркасы разгружал, сети чинил, с рыбой возился. Просто так подавать "Христа ради" у косян зазорным считалось. Потом стали парнишку в море брать, чтобы не присох на берегу, чтобы мужскому делу обучался.    

Так и жил всю жизнь -- по жестким разумным законам рыбацкого братства. Верил в себя, в судьбу, не мелочился и не подличал, уважал море и не писанные законы.    

Спокон веку среди косян презирали нищенство, воровство и запойное пьянство. Вот и дед Юра никогда не канючил, на чужое не зарился, своим не поступался. А выпить любил смачно, под хорошую еду и добрый разговор.    

Когда пустел "бутылек", наступал черед подношений. Погода обычно соответствовала, потому шли к морю и располагались рядом с крутобоким дедовским баркасом. Стелилась на его "брюхе" газетка. Выкладывалось на нее все, "что Бог послал". Дед прихлопывал смоленое днище. Так похлопывают спрямленную годами широкую спину доброго пса, который дивно умеет с достоинством поднимать вескую голову и мудро взглядывать хозяину в глаза: "Ну что, пожили?"    

Потом баркас осиротел. Деда Юры не стало как-то сразу, Приехал, а его уже нет. Не похоронил и даже где могила не знаю. Может потому мудрый старик до сих пор для меня жив.

Баркас продали. Крепкая лодка была. Такие в Бердянске только настоящие потомственные мастера ладили. Бердянские баркасы и под парусом, и на веслах ходили. А появились моторы и деньги на них, баркасы составили конкуренцию шустрым "дюралькам". Они не тарахтят по морю, не "гонят волну", а плавно и емко вписываются в сумятицу шторма или раздвигают штилевую гладь. Ловить бычка "на сипалку" с баркаса -- приятное баловство, ставить и перебирать сети -- в самый раз. Остойчив, вместителен, надежен. Только почти нет их, покоящихся кверху "брюхом" на песчаной оторочке косы, подергивающих швартовые концы в лиманных заводях. А вместе с ними, с мастерами, которые из поколения в поколение знали, как создавать это обыкновенное и надежное чудо, с хозяевами и знатоками жизни у моря уходит уважительное отношение к этой требовательной стихии. Потому и скудеют люди, отношения и море.    

К чему все это? Да к тому, что когда-то в голодном 47-м по субботам отправлялся из Днепропетровска "тюлечный поезд". В Бердянске (дед Юра хорошо это помнил и рассказывал с пронзительными деталями) он загружался рыбой. В основном это была тюлька, нагулявшая жирок за время вынужденного военного рыбацкого простоя. Тарань, судак, камбала -- роскошь по тем временам -- "уходили влет".За "краснюка" можно было не только "цену слупить", но и срок схлопотать, а балыки из осетрины отправлялись на изголодавшиеся "гиганты промышленности". Бердянск, его понимающие "правду жизни" радушные и самодостаточные жители поддерживали поднимавшийся Днепропетровск. Дед Юра знал что такое "кушать хочется".     

Матерые рыбаки, как и рыба, еще не перевелись на берегах Азова. При случае не одну байку вспомнить готовы. И кефаль ловится. И не все еще виноградники повыкорчевывали. И помидоры в Колонии на песке вызревают уникальные. Но об этом как-нибудь в другой раз.    

О таких людях, как дед Юра лучше не писать, а рассказывать. Попутно вспоминается много-много интересного. Например, как варится уха. Сам дед Юра уху не варил. Он только находился рядом и бурчал. Считал, что это надо уметь или любить делать. Но подсказывал. Поэтому два рецепта: один -- от любителя, другой -- от профессионального кока.    

Тройная уха     Воду брали из "копанки" (колодец в песке, в котором скапливается вода из пресных "линз" над морским соленым водоносным слоем). Казан умащивали на летней открытой печке. В закипающую воду опускали два десятка бычков, завернутых в марлю. Варили недолго -- до запаха. За это время успевали почистить и выпотрошить пару камбал и сулочку. Нарезали крупными кусками. Бычков вынимали и раскладывали на брезенте. Их место занимала подготовленная рыба, а участники трапезы, приняв "по капочке" принимались "разбирать бычка". Через 15-20 минут рыбу вынимали и складывали в эмалированную миску, а в казан запускали хорошо вымытую разрубленную на куски голову и хвост "краснюка" (из осетровых), крепкий репчатый лук и немного погодя -- совсем чуть-чуть картошки. Пока все это уваривалось, мыли и нарезали зелень (петрушка, укроп, сельдерей). Плотные сахаристые помидоры --лучше немытыми прямо с куста из-под солнышка. Никогда не был лишним восковитый крепенький чеснок. Когда хрящи размягчались до полной прозрачности и их вылавливали, следовало запустить немного толченого чесночка, черного перца горошком, красного молотого и часть зелени. Тогда же и солили. Давали постоять минут 10 и разливали так, чтобы в каждой миске было хотя бы на ложку золотого пахучего жира. Под него и выпивалась первая стопка. А хлебать такую уху, обильно посыпанную зеленью, вприкуску с помидорами и чесноком, заедая это великолепие рыбой, да под хороший разговор -- это эстетическое удовольствие.    

"Царская" или "дедова" уха (из книжки Александра Старикова "Секреты рыбацкой кухни", продиктованной "Ильей Фомичем Кузем, потомственным рыбаком "от пупка", настоящим морским коком, от души").     "Свежую рыбу породы осетровых (если вам улыбнется счастье и позволит кошелек "достать") режут крупными кусками. Предварительно нужно сбить только брюшные и боковые шипы. Острым ножом хорошо выскоблить шкуру от мельчайших наростов до образования гладкой поверхности тела рыбы. Во избежание потери белка рыбу не нужно ошпаривать кипятком. Кастрюлю дед ставил на камни, для топлива использовал камыш или бурьян. По готовности такая уха попахивала дымком. В этом-то и заключается одна из главных примет настоящей рыбацкой ухи. Далее нарезанную рыбу опускают в кипящую воду, тут же солят, кладут крупно нарезанный репчатый лук, дольки спелых помидор (можно заменять их хорошим томатным соком или соусом). Следить, чтобы уха кипела на слабом огне до готовности (около получаса) в зависимости от возраста рыбы) при закрытой крышке. (Хрящи, "пупки" -- хорошо вычищенные желудочек и кишки варят отдельно до мягкости.) В конце варки добавить лавровый лист, перец, желательно -- черный горошек и обязательно зелень петрушки, укропа. Интересен сам ритуал приема ухи. Вареная рыба выкладывается в отдельную посуду -- миску, отдельно делается крепкий тузлук -- перенасыщенный раствор жидкости с ухи. Едят рыбу, хлебают саму юшку, то есть, в чем варилась рыба, и отдельно прихлебывают глоточками тузлук. Глоток такого тузлука возбуждает аппетит. В этом тоже есть своя прелесть.

Маленькое примечание-загадка: чем отличается уха от супа рыбного? Дед объяснял так: суп кушают с хлебом, а уху только со "ста граммами". Попробуйте, если повезет! А сейчас по бедности можно варить уху из любой рыбы, даже из тюльки, но сами понимаете... не то будет."